8. научное значение субъективной ценности

Мы знаем теперь, как именно поступают при определении ценности материальных благ, затрагивающих их интересы, отдельные лица А, В, С и т. д., стоя каждый на своей индивидуально-хозяйственной, в высшей степени субъективной точке зрения. Но так могут нас спросить и действительно спрашивают: какое же отношение имеют все эти субъективные, чисто личные суждения о ценности к науке о народном, общественном хозяйстве? Ведь объектом политической экономии служат не индивидуально-хозяйственные, а общественно-экономические явления; потому нам нет никакого дела до того, какие представления о ценности возникают в сознании какого-нибудь отдельного индивидуума, -- мы хотим знать, напротив, какие суждения о ценности высказываются и получают признание в среде "совокупности индивидуумов, связанных единством потребностей и обоюдностью их удовлетворения", -- стало быть, во всем хозяйствующем обществе. Мы хотим, одним словом, чтобы нам показали, каким образом объясняется и определяется не субъективная, а объективная, народнохозяйственная ценность [изложенные выше взгляды, которые признала бы правильными большая часть теоретиков, за последнее время получили особенно яркую и красноречивую формулировку в статье Г. Дитцеля о книге Визера "Ursprung und Hauptgesetze des wirtschaftlichen Wertes" (статья эта напечатана в Conrad's Jahrbucher fur Nationalokonomie und Statistik. V. XI. В. 2. 1885. 8. 161). Разбирая сочинение Визера, в котором речь идет исключительно о субъективной ценности, Дитцель заявляет, что все это сочинение должно быть отнесено к области психологии, а отнюдь не политической экономии. По мнению Дитцеля, задача теории ценности заключается в том, чтобы "указать ту скрытую основу, которой определяются набегающие друг на друга волны товарных цен с их колебаниями вверх и вниз, отыскать ту тайную силу, которая вопреки субъективным воззрениям индивидуумов, наперекор протеевской натуре человека... позволяет с объективной несомненностью формулировать определенные законы движения меновой ценности материальных благ". Дитцель сомневается, чтобы "мы могли хоть с какой-нибудь надеждой на успех взять за исходный пункт для объяснения сложных феноменов общественно-экономической жизни субъективные представления о ценности, существующие у отдельных лиц", и не находит такого моста, "который бы перевел нас через пропасть, лежащую между субъективным представлением о ценности, существующим у отдельного индивидуума, с одной стороны, и хозяйственной жизнью целого общества -- с другой". У меня так много точек соприкосновения с глубоко уважаемым мною ученым, что я не могу без крайнего сожаления указывать на существование разногласий между нами по столь фундаментальному вопросу. Я был бы очень рад, если бы моя настоящая работа побудила вновь заняться обсуждением этого вопроса, по которому, мне думается, далеко еще не сказано последнее слово].

На это нужно ответить, что при всем том субъективная ценность представляет собой вещь, чрезвычайно важную для науки о народном хозяйстве -- до такой степени важную, что политическая экономия должна обратить на нее самое серьезное внимание. Почему, -- это я постараюсь сейчас объяснить коротко.

"Социальные законы", исследование которых составляет задачу политической экономии, являются результатом согласующихся между собой действий индивидуумов. Согласие в действиях является в свою очередь результатом игры согласующихся между собой мотивов, которые лежат в основе человеческих действий. А раз это так, то не подлежит никакому сомнению, что при объяснении социальных законов необходимо добираться до движущих мотивов, которыми определяются действия индивидуумов, или принимать эти мотивы за исходный пункт; очевидно вместе с тем, что наше понимание социального закона должно быть тем полнее, чем полнее и точнее мы знаем эти движущие мотивы и их связь с хозяйственной деятельностью индивидуумов.

Самым могущественным мотивом и, пожалуй, единственным, действие которого обладает такой степенью всеобщности и силы, что в результате его наперекор всем противодействующим влияниям получаются вполне ясные законы, является забота о благополучии -- отчасти о благополучии нашем собственном, отчасти же о благополучии других лиц, с которыми нас постоянно или только в известных случаях связывают хозяйственные узы. Когда мы рассматриваем материальные блага с точки зрения этого мотива, то в результате получается субъективная ценность. В ценности материальных благ как бы при помощи какого-то автоматического аппарата сами собой регистрируются существование и сила основного хозяйственного фактора. Всюду, где мы находим ценность, она показывает нам, что дело идет о нашем благополучии и что пущена в ход движущая сила хозяйственной деятельности, а величина ценности служит показателем того, с какой степенью напряженности работает эта сила. Таким образом, субъективная ценность является в одно и то же время и компасом, и посредствующим мотивом хозяйственных действий человека: компасом -- потому что она показывает, в каком направлении всего сильнее напряжен наш интерес по отношению к материальным благам и, следовательно, в какую сторону будет направлена наша хозяйственная деятельность; посредствующим мотивом -- потому что, чувствуя, что ценность материальных благ представляет собой верное отражение наших основных интересов, заключающихся в стремлении к благополучию, мы давно привыкли в хозяйственной жизни следовать только за наибольшей ценностью.

Теперь я спрошу читателя: разве для той науки, задача которой заключается в том, чтобы исследовать и выяснить законы хозяйственной деятельности людей, -- разве для этой науки не должно представляться в высшей степени важным проникнуть в тайну того самого явления, которое, как мы доказали, дает ключ к объяснению наших хозяйственных действий? Никто не станет отрицать того, что повсюду -- в области потребления, в области производства, в области обмена -- наше отношение к материальным благам определяется той ценностью, какую они имеют в наших глазах. Повсюду мы стремимся получить возможно большую ценность при возможно меньшей затрате сил. Никто не станет отрицать также, что только постоянством действия этого мотива обусловливается законосообразность наших хозяйственных действий [очень хорошо выясняет теоретическое значение ценности Нейманн, когда говорит о ней: "Она принадлежит, без сомнения, к числу важнейших политико-экономических понятий. Ею в последнем счете определяются доход, прибыль, имущество, благосостояние, богатство и т. д. Она-то, собственно, дает толчок и производству, обмену, купле-продаже, словом, почти всем актам хозяйственного оборота. Она является, далее... важным фактором образования цен, а следовательно, и заработной платы, прибыли на капитал и ренты и т. д. Можно даже прямо сказать, что на ценность нужно смотреть как на центр, около которого вращается и движется весь механизм нашего хозяйства" (Schonberg's Handbuch der politischen Okonomie. Ed. 2. Т. I. S. 165)]. И вот мы должны сознательно отказаться от преследования сущности этой всеопределяющей субъективной ценности, условия ее существования, тех факторов, которыми определяется ее величина? Кажется просто невероятным, как это можно выставить такое странное требование, -- и, однако ж, оно выставлялось и выставляется очень многими экономистами!

Посмотрим же, чем они мотивируют свое требование [здесь я опять ссылаюсь на цитированную выше статью Дитцеля, в которой хотя и в сжатой форме, но чрезвычайно ясно и резко обрисовано принципиальное различие наших точек зрения].

Что "в последнем счете законами человеческих потребностей управляются и общественные движения производства и потребления, а следовательно, и меновых ценностей материальных благ" -- этого не думают отрицать и противники нашей теории. Однако ж, говорят они, не дело политической экономии заниматься объяснением того, как из всеобщих движущих мотивов человеческой деятельности развиваются имущественные интересы и субъективные представления о ценности материальных благ. Не ее дело -- "исследовать основание и законы человеческих интересов по отношению к миру вещей"; напротив, вполне определенную и ясную пружину человеческих действий -- имущественный интерес -- она должна предполагать уже как нечто данное. Задача политической экономии заключается в том, чтобы показать, каким образом при предположении данного состояния имущественных интересов, а следовательно, и соответствующих субъективных представлений о ценности материальных благ развиваются социальные феномены объективной меновой ценности.

Мне кажется, что во всем этом рассуждении упущено из виду одно очень тонкое, но очень важное различие. Совершенно верно, что не дело политической экономии заниматься выяснением общих законов человеческих потребностей и стремлений, например, существования и действия человеческого стремления к благополучию, -- заниматься этим она не может и должна предоставить это психологии. Но ведь требуется выяснить нечто совершенно иное, а именно каким образом интересы благополучия связываются с обладанием материальными благами, каким путем всеобщее инстинктивное стремление к благоприятию превращается в конкретные хозяйственные интересы. Разрешения этих вопросов нельзя требовать от психологии -- его, раз оно нужно, может дать только одна наука: политическая экономия. Для иллюстрации возьмем какой-нибудь конкретный пример. Всем нам присуще очень сильное инстинктивное стремление сохранить свою жизнь, в частности предохранить себя от голода и жажды. Откуда взялось это стремление, из какого источника черпает оно свою силу, почему оно оказывается несравненно более могущественным, нежели, например, стремление наслаждаться музыкой, -- все это должна объяснить, если может, психология. Политическая экономия во всяком случае может считаться с существованием этого стремления как с фактом. Но совсем другого рода вопрос о том, почему же это данное инстинктивное стремление иногда связывается с известными материальными благами и придает им большую важность в наших глазах, а иногда нет; почему оно, нисколько не изменяясь в своей силе, заставляет нас приписывать известным материальным благам иногда наивысшее значение, а иногда -- совсем ничтожное? Ведь стремление предохранить себя от голода и жажды присуще нам всегда: ведь пища и питье всегда служат для удовлетворения этих наших потребностей. Так почему же, спрашивается, мы только в некоторых случаях цепляемся за воду и хлеб со всей силой могучего инстинкта, а в других случаях, и притом в большинстве, обнаруживаем лишь слабый интерес к обладанию этими материальными благами, иногда даже относимся к ним совершенно равнодушно (как например, к конкретным количествам воды для питья)? Заниматься решением подобного рода вопросов, очевидно, не дело общей психологии; для нее это значило бы вдаваться в излишнюю казуистику. Но именно в этой казуистике и должен быть сведущ экономист, если он хочет понять отношение людей к материальным благам и если он хочет, в частности, выяснить социальные законы меновой ценности.

Можно, пожалуй, подумать, -- а такого именно мнения и держались, очевидно, все экономисты, игнорировавшие учение о субъективной ценности, -- будто дело слишком уж просто и ясно само по себе, для того чтобы нуждаться в специальной теории, которая бы его объясняла. Люди тем сильнее стремятся приобрести данную вещь, чем настоятельнее у них потребности в ней; а чтобы судить о том, настоятельна ли данная потребность, насколько настоятельна и когда она бывает настоятельна, -- для этого им совсем не нужно создавать целую теорию. На это замечание я отвечу: нет, дело далеко не просто и не ясно само по себе. Доказательством этому служит то, что старая теория, не знавшая учения о субъективной ценности, сбивалась с дороги на каждом шагу, что она смешивала ценность и полезность, что вследствие этого материальным благам, не имеющим никакого значения с точки зрения человеческого благополучия, она приписывала самую высокую ценность, а таким материальным благам, с которыми связываются для нас насущные интересы благополучия, -- ценность совсем ничтожную, что она не сумела даже определить основу обнаруживающихся в ценности человеческих интересов и основывала ценность не на отношении материальных благ к человеческому благополучию, а на затрате человеческого труда или на издержках производства. И не удивительно! Ведь как ни просто оказывается учение о предельной пользе, о ценности комплементарных материальных благ, о ценности материальных благ отдаленного порядка, когда оно сформулировано и изложено в заключительном виде, однако же вывести его из чрезвычайно сложной, запутанной сети фактов хозяйственной жизни было не так-то легко; и кто стремится без помощи этого учения ориентироваться в казуистическом лабиринте человеческих хозяйственных интересов, для того лабиринт всегда останется лабиринтом, по которому можно только блуждать, не находя выхода.

При таких условиях совершенно напрасно ссылается Дитцель на пример всей британско-немецкой догматики, которой до сих пор никогда и в голову не приходило рассматривать теорию ценности как учение о субъективной ценности. Подобная ссылка была бы вполне уместна в том случае, если бы британско-немецкой догматике действительно удалось, несмотря на игнорирование субъективной ценности, создать цельную теорию объективной ценности. Но я думаю, что именно этого-то и не удалось ей сделать, иначе в нашей литературе не раздавались бы жалобы на несовершенство, незрелость теперешнего состояния экономической науки.

Бросим беглый взгляд на результаты, добытые старой теорией по вопросу о ценности. В экономической литературе мы находим всего три закона цен. Один закон сводит состояние цен материальных благ, или их меновую ценность, к отношению между спросом и предложением, другой -- к издержкам производства, третий, еще специальнее, -- к количеству потраченного на производство (или вспомогательное воспроизведение) материальных благ труда. Последний из этих законов неоднократно уже опровергался с таким успехом [см. в особенности Knies. Der Kredit. Il. Halfte. Berlin, 1879. 8. 60. Ср. также мою Geschichte und Kritik der Kapitalzinstheorien. S. 428], что, кроме партии социалистов, которая руководствуется в данном случае не одними лишь, часто теоретическими, соображениями, у него едва ли еще найдутся теперь приверженцы. Закон издержек производства является, во-первых, не более как частным законом цен: по общему признанию, он не имеет силы по отношению ко многим из самых важных материальных благ [например, по отношению к землям, ко всем монопольным и другого рода материальным благам, количество которых ограничено], а во-вторых, он не представляет собой самостоятельного закона, так как ему самому приходится заимствовать свою силу лишь от закона спроса и предложения. В самом деле, ведь цены имеют тенденцию держаться на уровне издержек производства только благодаря тому, что их постоянно подгоняет (и именно постольку, поскольку их подгоняет) к этому уровню отношение между спросом и предложением, которым и определяются в действительности цены.

Таким образом закон издержек производства сводится к первому из названных выше законов -- к закону спроса и предложения; следовательно, этим-то последним и ограничиваются, собственно говоря, все наши знания о законах цен.

Какова же ценность этих знаний? Закон спроса и предложения является, несомненно, старинным и важным приобретением экономической науки; однако даже и при той, относительно превосходной формулировке, какую дали ему Германн и Милль, он представляет собой нечто несовершенное. Он так же стар, как и экономическая наука, но за все время своего существования он никого не удовлетворял. Экономисты постоянно были недовольны им, постоянно стремились внести в него поправки и дополнения.

До какой степени далек он все-таки от совершенства, очень ясно показывает заявление одного из известнейших представителей учения о ценах, который называет формулу спроса и предложения "пустой и ничего не выражающей", приравнивая ее ценность к ценности "ходячей фразы" [Neumann в Schonberg's "Handbuch der pol. Okonomie". S. 289].

Итак, результаты, добытые политической экономией в области изучения объективной ценности при полном игнорировании теории субъективной ценности, оказываются настолько незначительными, что наука отнюдь не может успокоиться на них и признать излишними и бесполезными всякие попытки достичь другим путем результатов более удовлетворительных. Во всяком случае не мешает заняться пересмотром учения об объективной меновой ценности. Этим мы и займемся во второй части настоящей работы. Хотя я и не люблю ссылаться на авторитеты там, где теория может говорить сама за себя, однако ж в этот раз я позволю себе указать на следующее обстоятельство. До недавнего времени субъективная ценность, или, как ее привыкли называть, потребительная ценность, тем незначительным вниманием, какое вообще выпадало ей на долю, пользовалась исключительно у народа "мудрецов" ("Grubler") -- в экономической литературе немцев. В наши дни мы видим, как оригинальнейшие мыслители самых различных наций -- Джевонс, Пирсон, Вальрас -- одновременно начинают пользоваться новым учением о предельной пользе для построения законов меновой ценности. Не служит ли это верным ручательством за то, что теория субъективной ценности представляет собой нечто большее, чем праздную игру ума, что она является плодотворным фундаментом экономической науки?