Угрожает ли laissez-faire свободе? Ответ Джорджу Соросу

Джордж Райзман

Еще в 1997 г. Джордж Сорос, мультимиллиардер-спекулянт на фондовых и товарных рынках, опубликовал эссе Капиталистическая угроза (The Capitalist Threat // The Atlantic Monthly, February 1997). В основе этого эссе тезис о том, что основной современной угрозой свободному обществу является полностью свободное общество, т.е. общество laissez-faire-капитализма. С момента выхода в свет статьи популярность тезиса только увеличилась.

Откровенно противоречивый характер данного тезиса ускользнул от Сороса быть может потому, что вместо термина «свободное общество» он использует неоднозначное выражение «открытое общество». Но понятно, что коль скоро «открытое общество» рассматривается как нечто желательное, оно представляет собой свободное общество, как, например, когда Сорос пишет: «Декларация независимости может рассматриваться как весьма удовлетворительное приближение к принципам открытого общества...».

Сорос предлагает для доказательства своего тезиса две линии аргументации, которые можно обозначить как эпистемологическую и экономическую.

Эпистемологический аргумент Сороса

В своей эпистемологической аргументации Сорос утверждает: у laissez-faire-капитализма, с одной стороны, и коммунизма и нацизма, — с другой, есть важный общий знаменатель. Он пишет: «Хотя доктрины laissez-faire не противоречат принципам открытого общества так, как им противоречат марксизм-ленинизм или нацистские идеи расовой чистоты, все эти доктрины имеют важную общую черту: они пытаются оправдать свои притязания на абсолютную истину апелляцией к науке». Сорос уже объявил принцип, согласно которому, «поскольку абсолютная истина человеку недоступна, такие идеологии [идеологии, притязающие на обладание ею] вынуждены прибегать к насилию с целью принудить общество к следованию своим взглядам».

Сорос, вероятно, понимает, что «и фашизм, и коммунизм ... полагаются на государственную власть в деле подавления свободы индивидуума». Поскольку laissez-faire-капитализм утверждает абсолютную свободу индивидуума от государства во всех областях жизни, кроме применения физической силы, казалось бы, по меньшей мере странно помещать его в ту же категорию, что и упомянутые доктрины. В разительном контрасте с существующей системой массивного государственного вмешательства, при laissez-faire-капитализме деятельность государства ограничивается защитой индивидуума от агрессивных действий, таких, как, например, убийство, ограбление, изнасилование и мошенничество, а также от нападения со стороны агрессивных зарубежных правительств. Государство не выходит за пределы этих четко очерченных функций. Оно не вмешивается в экономическую деятельность людей, а также не вмешивается в их убеждения, половую жизнь равно как и в любые иные аспекты жизни.

Возможно из-за некоторой собственной обеспокоенности природой своих претензий к laissez-faire-капитализму, Сорос не однажды пытается их смягчить. В дополнение к умеренной и несущностной квалификации, приведенной выше, определяя предполагаемую «важную общую черту», он пишет: «Я, однако, хочу подчеркнуть, что не подвожу laissez-faire-капитализм под ту же категорию, что и коммунизм с фашизмом. Тоталитарные идеологии сознательно стремятся разрушить открытое общество, политика же laissez-faire может угрожать ему, но лишь ненамеренно». Однако двумя предложениями далее он провозглашает: «И тем не менее, поскольку коммунизм и даже социализм уже основательно дискредитированы, угроза со стороны laissez-faire представляется мне более значимой, чем угроза со стороны тоталитарных идеологий». В этом предложении Сорос, сколько бы он не отрицал этого, опять откровенно подводит laissez-faire-капитализм под ту же категорию, что и нацизм с коммунизмом. Ведь одной дискредитации коммунизма и социализма недостаточно, чтобы превратить laissez-faire-капитализм в угрозу, большую, чем тоталитарные идеологии, если только последний не несет в себе равно значительной угрозы. Если взять аналогию из области медицины, лекарство или профилактики болезней сердца и рака может привести к развитию другой смертельной болезни, например, к инсульту, и, таким образом, представлять опаснейшую угрозу человеческой жизни. Однако это справедливо лишь только потому, что инсульт сам по себе крайне опасен и угрожает жизни.

Что касается предполагаемой общей угрозы, которую laissez-faire-капитализм предположительно разделяет с коммунизмом и нацизмом, его «притязаний на абсолютную истину», Сорос, кажется, и не знает, что ни коммунизм, ни нацизм не были философски совместимы с притязаниями на истину какого бы то ни было рода, абсолютную или не абсолютную. Оба они основываются на вариантах детерминизма и отрицают универсальную применимость законов логики. В соответствии с марксизмом, идеи индивидуума не являются результатом его размышлений над вопросами истинности и ложности, а автоматически предопределены его принадлежностью к экономическому классу и отражают интересы этого класса. Таким образом, пролетарии-де обладают одним набором идей, основанным на пролетарской логике и классовых интересах пролетариата, а их классовый враг, буржуазия-де обладает иным набором идей, основанным на буржуазной логике и классовых интересах буржуазии. В соответствии с нацизмом, «интересы» и «логики» разделяются на основе расовой принадлежности, а не принадлежности к экономическому классу. Так, нацисты полагали, что у арийцев идеи основаны-де на «арийской логике» и интересах арийской расы, в то время как идеи их врагов, например, евреев, основаны-де на «еврейской логике» и интересах еврейской расы.

Очевидно, что так называемый научный марксизм лишен всякого рационального основания. Доктринам полилогизма и классовой войны, соответствует (и обосновывает их) трудовая теория стоимости, доведенная до полного абсурда, включая утверждение, что стоимость самой рабочей силы определяется количеством труда, необходимого для ее производства, т.е. количеством труда, необходимого для производства минимально необходимых средств жизни наемного работника. На этой абсурдной основе марксизм разработал свою теорию о том, что прибыль проистекает из эксплуатации трудящихся и что при капитализме обнищание масс прогрессивно нарастает.

Так называемое научное обоснование нацизма также лишено рационального базиса. И не только из-за его полилогизма и доктрины непримиримой расовой и национальной вражды, не только из-за взгляда на человечество с позиции селекционера, но также и из-за его приверженности социализму (внедряемого посредством контроля за ценами и заработной платой) и сопутствующих претензий на возможность национального экономического планирования, которое требовало бы надзора над хозяйственной системой со стороны ни много, ни мало — всезнающего божества. (Нацизм, о чем никогда не следует забывать, — это сокращение термина «национал-социализма»).

Соросу, кажется, не известна серьезная и фундаментальная критика, которой подвергались марксизм и нацизм. И вправду, помимо негативных отзывов о доктринах расовой чистоты, единственное, что он говорит на эту тему: «одним из достижений Поппера была демонстрация того, что теории типа марксизма не удовлетворяют требованиям научности», как если бы это показал Поппер, а не фон Мизес и Бём-Баверк. (На Сороса основное философское влияние оказал Карл Поппер).

Сорос так же остается почти в полном неведении относительно прокапиталистической, антисоциалистической экономической теории и политической философии после Адама Смита и Дэвида Рикардо. Ближе всего к демонстрации хоть какой-то осведомленности он подходит в своей характеристике Ф.А.Хайека как «одного из апостолов laissez-faire», характеристике, к сожалению, ошибочной, поскольку Хайек защищал важнейшие аспекты общества благосостояния, как например социальное обеспечение. Нигде Сорос не показывает, что читал что-либо из Людвига фон Мизеса или Эйн Рэнд, являющихся, очевидно, двумя наиболее важными защитниками laissez-faire-капитализма в XX в. Нехватка знаний о предмете своего эссе еще более явно проступает при попытках Сороса отрицать научную основу laissez-faire-капитализма, в качестве каковой он справедливо указывает экономическую теорию. Он пишет: «Нельзя просто отождествлять рыночную экономику и марксистскую экономику». Но сам отождествляет их уже в следующем предложении: «Но, возражаю я, laissez-faire-идеология точно так же является извращением предположительно научных истин, как и марксизм-ленинизм».

Базисом для столь поразительного отождествления является его предположение о том, что laissez-faire-идеология основана на экономической теории, в свою очередь основанной на доктрине совершенной конкуренции и полного знания — доктрине, которую ведущие защитники laissez-faire-капитализма не только не разделяют, но и полагают полностью абсурдной. Например, итоговым выводом из доктрины совершенной конкуренции является то, что соперничество — противоположность конкуренции. (Подробное изложение и критика этой доктрины даны в моей книге «Капитализм» (“Capitalism...”, pp. 425-437).

Он также утверждает, что ошибочное предположение о реальном существовании состояний равновесия присуще экономике как науке. Он не в курсе того, что, по крайней мере, не позднее 1940 г. фон Мизес продемонстрировал, что экономика вовсе не полагается на актуальное существование таких состояний, и что они лишь мыслительное средство, полезное для понимания того, как события развивались бы в отсутствии дальнейших изменений базовых рыночных данных, меняющихся на самом деле непрерывно.

С этим тесно связано и утверждение Сороса об опровержении экономической теории тем, что ошибки, совершаемые на финансовых рынках, предположительно учитывающих будущее, сами влияют на это будущее. Он не понимает, что экономическая теория предоставляет средства для понимания последствий таких ошибок (ошибок, как, кстати, показывает теория, проистекающих из правительственной кредитной экспансии, если это крупномасштабные ошибки). Например, такие ошибки повлияют на доходы и богатство различных инвесторов. Изменится масштаб разных отраслей. Некоторые цены поднимутся, а некоторые опустятся, в зависимости от того, приведут ли эти ошибки к росту спроса (или снижению предложения) или к росту предложения (или снижению спроса) на тот или иной товар. В сущности, Сорос пытается отделаться от научных оснований laissez-faire-капитализма, ломясь в открытые двери и сражаясь с воображаемыми противниками.

Как и слова «открытое общество», слова «абсолютная истина» неоднозначны. Они используются Соросом в уничижительном смысле и относятся как к знанию, которым мы обладаем с достоверностью, основываясь на фактах и логике, так и к утверждениям, которые произвольно, но с применением силы объявляются истинными без свидетельств в их пользу или несмотря на свидетельства обратного. Только так Соросу удается стянуть под один эпистемологический зонтик поддерживаемую наукой доктрину laissez-faire-капитализма и иррационалистические доктрины нацизма и коммунизма. Он делает это, просто используя для описания притязаний всех трех доктрин слова «абсолютная истина».

Кажется, Сорос уверен, что рациональная достоверность просто невозможна. Это имманентно его точке зрения, согласно которой сущностным элементом «открытого общества» является признание человеческой подверженности ошибкам: «Я рассматриваю открытое общество как общество, открытое для изменений к лучшему. Мы начинаем с признания нашей собственной подверженности ошибкам ... вместо утверждений, что эти принципы [принципы, провозглашенные в Декларации независимости] самоочевидны, мы обязаны сказать, что они соответствуют нашей подверженности ошибкам... Может ли признание несовершенства нашего понимания помочь в установлении открытого общества как чаемой формы общественной организации? ... Мы должны содействовать тому, чтобы вера в нашу собственную подверженность ошибкам заняла место, обычно нами отводимое вере в абсолютную истину».

Один раз Сорос даже доходит до заявления: «Почему никому не доступна абсолютная истина? Ответ теперь понятен: мы живем в том же мире, который пытаемся понять, и наше восприятие способно влиять на события, в которых мы участвуем. Если бы наши мысли принадлежали одному миру, а их предмет — другому, истина была бы достижима: мы смогли бы формулировать суждения, относящиеся к фактам, а факты служили бы надежным критерием для определения истинности суждений».

Из этого утверждения, предполагающего толику платонизма, похоже, следует, что мы лучше приспособлены к познанию условий в некоей отдаленной галактике, нежели здешних, земных условий.

Уже в следующем абзаце Сорос заявляет, что «существует область, где эти условия [т.е. два мира, один для наблюдателя, другой для наблюдаемого] превалируют: естествознание. Но ... в общественных и политических вопросах восприятие участника помогает определить реальность. В таких ситуациях факты не обязательно представляют собой надежные критерии для определения истинности суждений». Ниже он, похоже, утверждает, что так называемые общественные науки, такие как экономика, хронически находятся в положении физики применительно к квантовой механике, где действует принцип неопределенности Гейзенберга. Он говорит: «Теории общественных наук относятся к свему предмету рефлексивным образом. То есть, они способны влиять на события, что недоступно теории естествознания. Знаменитый принцип неопределенности Гейзенберга предполагает, что акт наблюдения может влиять на поведение квантовых частиц, но это влияние порождается наблюдением, а не самим принципом неопределенности. В общественной сфере теории обладают способностью изменять предметную область, к которой они относятся».

Правда в том, что экономика и любой другой предмет, идеи которого влияют на мир человека, прежде всего, философия, не отличаются в своих эпистемологических основаниях от физики и других естественных наук. Экономика и философия в состоянии понять влияние человеческих действий на реальность и различать влияние различных воздействий, действующих как причины. То есть, они способны отличать мир, в котором человек находится сегодня, от мира, который человек мог бы создать в будущем, если бы придерживался тех или иных идей, приводящих к разным последствиям.

Грамотная экономика, к примеру, отличает последствия неправильных идей, — таких, что приводят к экономическому застою, массовой безработице, инфляции, контролю за ценами и социализму, — от последствий правильных идей, — таких, что приводят к существованию экономического прогресса, свободных рынков труда и продукции, здоровых денег и частной собственности на средства производства: всего того, что предотвращает последствия соответствующих неправильных идей. Просто абсурдно утверждение о том, что раз идеи и действия человека изменяют мир, то это неким образом мешает ему этот мир понять. Он наблюдает различия во внешних условиях своего состояния и различия в своих убеждениях, затем логически связывает их на основе принципов, производных от сочетания опыта и интроспекции, таких, как экономический принцип, гласящий, что при прочих равных индивидуумы предпочитают получать высокий, а не низкий доход, и более склонны покупать по низким, чем по высоким ценам.

В физике (и вообще в естествознании) единственный способ получения знания как раз основан на взаимодействии человека с миром, начиная от ребенка, который стучит ложкой по столу, сидя в своем детском стуле, и кончая самыми сложными лабораторными экспериментами. Человек всегда учится, открывая связь между своими действиями и их последствиями для внешнего мира, и строя обобщения от частного к общему.

Физические действия человека в мире не изменяют физических законов, но и его экономические действия не изменяют экономических законов. Например, ценовое регулирование, обязывающее поставщиков поставлять товары без прибыли или с прибылью ниже конкурентной, так же оскорбляет естественный закон, как и законодательное требование к производителям изготавливать товары из физически непригодного материала, например бензин из песка, а не из нефти, или возводить здания из воды с воздухом вместо стали и бетона. Экономический закон показывает, что товар не будет добровольно поставляться по так регулируемым ценам, так же, как законы природы показывают, что вещь не может быть произведена из непригодных материалов.

Вопреки Соросу, именно человеческая способность к рациональной уверенности важна для свободы индивидуума. На надежности разума зиждится ценность разума и, таким образом, определяется специфическая ценность Человека, фундаментальной отличительной чертой которого является, естественно, разум, которым он обладает. А поскольку разумом обладает индивидуальное человеческое существо, именно надежностью разума обусловливаются и ценность, и компетентность индивидуального человеческого существа. Ценность и компетентность индивидуума — основание наделения его правами личности. Это символизирует гремучая змея на флаге Американской революции с предупреждением волюнтаристскому правительству: «Не наступай на меня!» — поскольку как разумное существо я — существо, обладающее наивысшей ценностью и компетентностью, и сила, с которой придется столкнуться, нарушая мои права. Принцип, согласно которому правительство должно уважать права индивидуума, лежит, разумеется, в основании свободы личности от правительства.

Тот факт, что разум позволяет Человеку знать истину надежно — с достоверностью — и выдвигает свободу как союзницу разума. Поскольку разум дает Человеку силу понимать истину, истина не нуждается в поддержке физической силы. На ее стороне сила разума. В наиболее известном историческом примере Галилею не потребовалась сила, чтобы установить истину о том, что Земля вращается вокруг Солнца. Он установил ее посредством фактов и логики. Но тем, кто хотел, чтобы Солнце продолжало вращаться вокруг Земли, физическая сила была нужна, поскольку других средств поддержать свое предположение у них не было. Разумная уверенность защитников laissez-faire-капитализма в правоте своего дела только укрепляет их приверженность уважению прав и свободы индивидуума, которые требуются самой природой их идей и программы.

Вот и все, что касается эпистемологической аргументации Сороса против laissez-faire-капитализма.

«Открытое общество» против свободного общества

До того, как я обращусь к его экономическому аргументу, я хочу отметить, что использование Соросом понятий «подверженности ошибкам» и «абсолютной истины» является примером эпистемологического заблуждения. То есть, оба они являются вторичными, производными понятиями. Оба они предполагают более фундаментальное понятие истины, истины, о которой известно, что она истина, достоверной. Они не были бы возможны без обосновывающего понятия истины. И все же, они используются Соросом для отрицания и опровержения понятия истины.

Никто не был бы в силах распознать свою ошибку, то есть тот случай, когда он ошибочно верил, что прав, но фактически был неправ, если бы он не мог знать истины и отличать ее от заблуждения. Например, я могу неправильно сложить числа в столбце и не заметить этого. В этом случае я проявил подверженность ошибкам. Но единственным способом, которым я могу обнаружить свою ошибку, является моя способность сложить числа правильно. Только получив и распознав правильный результат, я могу определить, что в прошлый раз ошибался. Если бы я не мог получить и распознать правильный результат, я никогда не узнал бы, что ошибался. Не было бы образца того, что представляет собой ошибка, если бы не существование истины и способность Человека распознать ее с достоверностью.

Соросовское понятие «открытого общества» — еще один пример такого же заблуждения. Посредством его использования Сорос не только вводит описанное мною ранее противоречие, согласно которому главной угрозой свободному обществу является полностью свободное общество, но и пытается отрицать существование свободы целиком. Он пишет, что в открытом обществе «люди должны быть свободны в мысли и действии и ограничиваться только пределами, налагаемыми общими интересами. Где эти пределы — также подлежит определению посредством проб и ошибок» (курсив мой). Таким образом, он открыто утверждает, что свобода индивидуума подлежит усечению во имя неопределенных общих интересов, и что пределы такого усечения свободы подлежат определению посредством проб и ошибок. Стандарт, предлагаемый Соросом для оценки процесса проб и ошибок, таков:

«К сожалению, в делах человеческих факты не представляют надежного критерия истинности, но нам нужны некие общепринятые критерии, на основании которых может быть оценен процесс проб и ошибок. Во всех культурах и религиях есть такие критерии; и открытое общество без них не обойдется. Новизна открытого общества в том, что, в то время, как большинство культур и религий считает свои собственные ценности абсолютными, открытое общество, которому известны разные культуры и религии, должно считать свои собственные общие ценности предметом обсуждений и выбора. Для того, чтобы такое обсуждение стало возможным, нужно общее согласие хотя бы в одном пункте: что открытое общество является желаемой формой общественной организации.»

Из этого утверждения следует, что, если нашим критерием для оценки проб и ошибок не будет то, что «открытое общество является желаемой формой общественной организации» (что не обеспечивает никакого критерия вообще), все, что нам останется для предоставления такого критерия, это «культуры и религии», чьи критерии и общие ценности должны быть «предметом обсуждений и выбора», совершаемого без какого-либо известного принципа. Все это означает лишь то, что, согласно соросовскому видению «открытого общества» свобода индивидуума может быть нарушена по любой причине, если найдется достаточное количество людей, пожелавших заявить, что того требуют их недоказуемые, неопределенные, субъективные общие интересы.

Забавно, что Сорос, кажется, готов использовать тот же коллективистский нравственно-политический принцип для усечения свободы индивидуума, что и нацисты. Нацистским принципом было «Gemeinnutz geht vor Eigennutz (общественные интересы выше личных)». Соросовский практически идентичный принцип содержится в словах: «Не будучи сдерживаема признанием общего интереса, который должен иметь приоритет над интересами частными, наша сегодняшняя система — которая, как бы несовершенна она ни была, считается открытым обществом, — неизбежно рухнет».

Экономическая аргументация Сороса

Теперь я обращусь к различным экономическим аргументам, выдвигаемым Соросом против laissez-faire-капитализма. Помимо положений, уже рассмотренных мною в ходе разбора эпистемологического аргумента (а именно, касающихся «совершенной конкуренции», отсутствия равновесия и ошибок, совершаемых на финансовых рынках), я могу выделить еще четыре аргумента. Они касаются: предполагаемого конфликта между экономической конкуренцией и общественной кооперацией; предполагаемой необходимости в перераспределении богатства из-за существования экономического неравенства; рекламы и предполагаемого искажения ценностей посредством денег; финансовых кризисов.

Конкуренция

Аргументом, касающимся конкуренции, является абсолютно необоснованное утверждение, что «слишком много конкуренции и слишком мало кооперации могут повлечь нестерпимые неравенство и нестабильность». Это утверждение, разумеется, и является непосредственным основанием (еще до применения эпистемологического аргумента), которое Сорос выдвигает, обосновывая распространение угрозы «открытому обществу» со стороны фашизма и коммунизма еще и на laissez-faire-капитализм. Оно вводится утверждением: «Мое возражение заключается в том, что открытое общество подвержено угрозе и с противоположной стороны — со стороны чрезмерного индивидуализма».

Сорос, наверное, думает, что истинность его суждения о конкуренции и кооперации самоочевидна. Это потому, что как и значительное большинство современных интеллектуалов он принимает за данность идентичность природы экономической конкуренции природе борьбы в животном мире, а именно, закона джунглей и выживания наиболее приспособленного. И в самом деле, в дальнейшем обсуждении перераспределения он пишет: «laissez-faire-аргумент против перераспределения дохода апеллирует к доктрине выживания наиболее приспособленного». Его полная путаница с этим предметом становится очевидной, когда уже в следующем предложении он отзывается положительно о понятии выживания наиболее приспособленного. Он пишет: «Аргумент [в пользу выживания наиболее приспособленного] подрывается наследованием богатств, ведь следующее поколение редко бывает столь же приспособленным, сколь и первое». Следует отсюда, разумеется, что принцип выживания наиболее приспособленного плох тем, что не может проводиться последовательно из-за недостаточной приспособленности наследников.

Но в предложении, следующим за этим, Сорос опять переворачивает карты и заявляет: «В любом случае, не совсем правильно делать выживание наиболее приспособленного руководящим принципом цивилизованного общества».

Правда в том, что экономическая конкуренция — прямая противоположность конкуренции в животном мире. Во-первых, это не конкуренция за захват ограниченных природных ресурсов. Напротив, это конкуренция в позитивном создании нового и дополнительного богатства. В отличие от львов в джунглях, вынужденных конкурировать за ограниченное количество природных средств к существованию, таких как зебры или другие животные-жертвы, увеличить количество которых не в их власти, деловые фирмы конкурируют в создании новой и совершенной продукции и более эффективных способов производства. Например, «Дженерал Моторз» и «Тоёта» вовсе не конкурируют за захват ограниченного количества порожденных природой автомобилей на автопастбищах или в автолесах. Напротив, они конкурируют, создавая новые, лучшие автомобили, производимые постоянно совершенствуемыми методами. Их действия, так же, как и действия деловых фирм вообще, служат, таким образом, увеличению предложения продукции.

Вследствие своей основной природы, настолько далекой от процесса выживания наиболее приспособленного, экономическая конкуренция составляет основу для выживания практически каждого, включая тех, кто с чисто биологической точки зрения не слишком-то «приспособлен». Только подумайте, какие последствия для больных и для людей, страдающих от нарушений зрения и слуха, имеет конкуренция среди производителей лекарств, очков и слуховых аппаратов. Подумайте о последствиях для голодных конкуренции среди фермеров и производителей сельскохозяйственного оборудования. Подумайте о последствиях конкуренции среди производителей разнообразного промышленного оборудования для условий жизни тех людей, которые иначе были бы изнурены и обессилены.

Более того, как показали Рикардо и фон Мизес, закон сравнительного преимущества позволяет конкурировать в капиталистическом обществе всем, включая тех, чьи производственные способности скромны во всех отношениях. Для таких людей есть место только в случае, если они могут сосредоточиться на той деятельности, где степень их неспособности наименьшая, оставляя более способным концентрироваться на областях, где большие способности последних проявляются наиболее сильно.

Например, предположим, что Билл Гейтс, наряду с его выдающимися способностями к лидерству и развитию крупной отрасли, настолько одарен, что он был бы в состоянии выполнять почти любую работу более эффективно, чем любой другой. Даже в этом случае Гейтс ни в коей мере не стремится выполнять всю работу. Вместо этого он концентрируется на одной работе, той, где его продуктивное превосходство самое большое. Хотя он мог бы выполнять работу своих вице-президентов лучше и более эффективно, чем они (не говоря уже о работе своего секретаря и даже уборщиц в «Майкрософт») он не выполняет ни одной из этих обязанностей. Ему выгодно оставить эту работу другим, поскольку это дает ему время сосредоточиться на области, где его преимущество максимально, т.е. на управлении «Майкрософт».

На самом деле, разумеется, Гейтс проигрывает в конкуренции за рабочие места менее способным людям, которые справляются с этой работой. В конкуренции за место уборщицы он проигрывает даже уборщицам. Например, тот факт, что он мог бы вымыть полы вдвое быстрее, чем любая из его уборщиц, ничего не значит в сравнении с тем фактом, что управление «Майкрософт» обеспечивает ему доход во много тысяч раз больший, чем у уборщицы. В результате, за определенный период времени уборщица способна выполнить лишь половину работы, но в тысячи раз дешевле, чем запросил бы Гейтс, чтобы заработать столько же, сколько получает, управляя «Майкрософт». Даже если уборщице потребуется вдвое больше времени, чем Гейтсу, чтобы выполнить ту же работу, она выполнит ее за значительно меньшее вознаграждение, и таким образом легко выиграет в конкуренции с Гейтсом (и любым другим между нею и Гейтсом) за место уборщицы.

Аргументируя далее, поскольку Гейтс и многочисленные другие продуктивные гении могут сосредоточиться на постоянном совершенствовании производства, уборщицам нашего мира становятся доступны такие вещи, как компьютеры и автомобили и практически любые товары, составляющие современный жизненный стандарт, включая, разумеется, растущее изобилие еды, одежды и жилья.

Как показал фон Мизес, экономическая конкуренция, будучи далека от конфликта с общественной кооперацией, как раз и является механизмом, организующим систему общественной кооперации. Она организует общественное разделение труда, являющееся сущностью и ядром общественной кооперации, отбирая подходящих индивидуумов для подходящей работы в соответствии с принципом сравнительного преимущества. В то же время, она определяет, до какой степени каждая продукция нужна на каждом рынке, и до какой степени каждый метод производства применим при производстве разной продукции. Единственный имеющийся здесь элемент «выживания наиболее приспособленных» заключается в выживании лучшей продукции и лучших методов производства во имя выживания и благополучия всех человеческих существ.

Тот, кто утверждает, что экономическая конкуренция представляет собой «выживание наиболее приспособленных» в смысле закона джунглей, тем самым ярчайшим образом свидетельствует о своем незнании экономической науки.

Экономическое неравенство и перераспределение богатства

Такое же незнание, к сожалению, в равной степени проявляется и во взглядах Сороса на экономическое неравенство и следующую-де из него необходимость в перераспределении богатства. На эту тему он пишет: «Богатство накапливается в руках его владельцев, и если не будет механизма перераспределения, неравенство станет нестерпимым. “Деньги — как навоз, бесполезны, пока их не разбросаешь,” — Фрэнсис Бэкон был глубоким экономистом».

Тот, кто придерживается таких взглядов, неосведомлен о том, что при разделении труда, в капиталистическом обществе частное владение богатством в форме капитала работает на благо всех — не владельцев равно, как и владельцев. Например, физические блага от автомобильного завода получают не владельцы завода, а покупатели машин. Разумеется, этот принцип относится ко всем средствам производства, находящимся в частном владении и обслуживающим рынок, т.е. к магазинам и складам, фермам и шахтам, равно, как и к заводам. Физические блага приобретают покупатели продукции, которым для покупки товара не обязательно владеть ни одной акцией фирм, производящих данный товар. На самом деле, доля потребительских товаров, приобретаемых владельцами и кредиторами деловых фирм (акционерами и владельцами облигаций) за счет прибыли, процентов и дивидендов, достаточно мала в сравнении с долей, которая приобретается за счет заработной платы, и составляет порядка десяти процентов общего потребления.

Тесно связано с этими благами для покупателей продукции благо частного капитала для продавцов рабочей силы. Капитал автомобильных компаний, как и других деловых фирм, является основой спроса на рабочую силу. Чем больше капитал, тем больше спрос на рабочую силу и, соответственно, выше ставки заработной платы. Таким образом, чужой капитал приносит двоякую пользу тому, кто не является его владельцем, а именно, этот капитал является источником как предложения продукции, которую тот покупает, так и спроса на рабочую силу, которую он продает.

Сорос и другие перераспределители, наверное, думают о средствах производства, находящихся в частных руках, как о потребительских товарах, или как если бы они существовали вне контекста общества с разделением труда. Только если бы все богатство имело вид таких потребительских товаров, как, например, гигантские тарелки макарон, или если бы средства производства использовались бы не для насыщения рынка товарами, а для снабжения ими своих владельцев и их семей, богатство было бы бесполезно, «пока его не разбросаешь». В контексте общества с разделением труда, капиталистического общества, подавляюще большая часть богатства капиталистов существует в форме средств производства, обслуживающего рынок. Перераспределение такого богатства привело бы лишь к потреблению капитала и препятствовало бы его дальнейшему накоплению. Такие последствия заведомо противоречили бы интересам каждого, включая тех, кто не владеет средствами производства.

На практике я могу считать, что не владею средствами производства, поскольку практически все мое потребление оплачивается из заработной платы, а не из прибыли, дивидентов или процентов. Несмотря на то, что я не владею средствами производства, я бы понес весьма значительные потери, если бы, например, правительство попыталось сделать меня их собственником, национализировав их и объявив, таким образом, каждого гражданина владельцем их равной доли. Даже не учитывая того, какой экономический хаос воцарился бы после неизбежной утраты системы цен, результатом стало бы то, что вместо здорового стимулирующего действия прибылей и убытков, свободной конкуренции и частной инициативы на моих поставщиков, я остался бы с поставщиками в лице незаинтересованных правительственных монополистов и бюрократов.

Я понес бы потери и в случае, если правительство увеличило бы налоги на деловые фирмы — или на богатых индивидуумов, которые сберегают богатство и вкладывают его в деловые фирмы, распространяя выгоды на среднего гражданина. Если, например, правительство поднимет налоги на корпоративную прибыль или частные доходы, которые в противном случае были бы сохранены и инвестированы, на 100 млрд. долл. в год, а затем раздаст по 1 000 долл. в год мне и остальным 99 999 999 лицам, не владеющими средствами производства, мои потери будут существенными. Разумеется, от полученной мною лично 1 000 долл. я выиграю. Но я практически ничего не выиграю от 1 000 долл., полученной каждым другим не владельцем средств производства, т.е. от тех, 99 999 999 000 долл., которые они в совокупности получат. Ведь они, как и я, почти наверняка потратят на потребление все, что получат. А вот мои потери от изъятия 100 млрд. долл. из сферы производства товаров, которые я покупаю, и из поддержки спроса на рабочую силу, которую я продаю, будут значительны.

Изъятие этих фондов сократит спрос как на рабочую силу, так и на средства производства. Сокращение спроса на рабочую силу повлечет падение заработной платы или увеличение безработицы. Сокращение спроса на средства производства (в то время, как траты получателей этих денег поднимут спрос на потребительские товары) приведет к уменьшению отношения спроса на средства производства к спросу на потребительские товары, вследствие чего снизится и производство средств производства сравнительно с производством потребительских товаров. Это снизит темп накопления основного капитала хозяйственной системой. Дальнейшими последствиями станет сокращение темпа роста производительности труда и реальной заработной платы, поскольку они критически зависят от предложения средств производства на одного работника. Эти последствия усугубятся снижением стимулов к улучшению производства, проистекающим из такого налогообложения. Если процесс перераспределения зайдет достаточно далеко, он приведет к экономическому застою и регрессу. Это все равно, что проедать семенной фонд.

Вот и все, что можно сказать про соросовский аргумент о необходимости перераспределения как средстве исправления нестерпимой-де ситуации, в которой богатые владельцы средств производства обладают слишком большим капиталом, инвестируемым в производство товаров, продающихся, в основном, тем, кто не владеет средствами производства, и в поддержание спроса на рабочую силу, которую продают также те, кто не владеет средствами производства.

Реклама и кажущееся искажение ценностей деньгами

Сорос заявляет, что «реклама, маркетинг, даже упаковка нацелены на формирование людских предпочтений вместо того, чтобы, как это следует из теории laissez-faire, всего лишь удовлетворять их. Неуверенные в своих ценностях, люди все больше полагаются на деньги как критерий ценности. Более дорогое считается лучшим. Ценность произведения искусства измеряется ценой, которую за него выручили. Люди пользуются уважением и почетом благодаря своему богатству. То, что когда-то было средством обмена, узурпировало место фундаментальных ценностей, переворачивая отношения, постулируемые экономической теорией».

Утверждение Сороса о рекламе, как бы широко оно ни было распространено, в своей основе ошибочно. Это правда, что рекламодатель хочет побудить людей купить рекламируемую продукцию. Но успешность рекламы требует того, чтобы продукция нравилась потребителю, чтобы он покупал ее снова и рекомендовал другим. Рекламировать такую продукцию почти наверняка экономически выгодно. С другой стороны, рекламировать продукцию, которая не нравится людям, купившим ее, которую они не будут больше покупать и которую они не посоветуют купить другим, почти наверняка экономически невыгодно. Другим словами, основой успешной рекламы является способность предложить и прорекламировать продукцию, которая удовлетворяет насущные потребности и желания потребителя.

Сорос наверняка прав в том, что многие люди не уверены в своих ценностях. Как они могут быть уверены хоть в чем-то перед лицом постоянной культурной пропаганды, продвигающей как раз соросовский любимый принцип подверженности ошибкам и, таким образом, неуверенности в себе?

Однако, насколько бы это ни было истинно относительно таких материй, как философские и моральные принципы, в области персонального материального удовлетворения люди почти всегда очень хорошо знают, что им нравится, а что не нравится. Никакое количество рекламы кулинарных достоинств паровых овощей не заставит сколько-нибудь значительное количество людей предпочесть их вкус вкусу шоколадных батончиков или мороженого. Никакое количество рекламы свечей и фонарей не убедит нас отказаться от электрического света. Никакое количество рекламы лошадей или велосипедов не убедит нас отказаться от своих автомобилей.

Вполне понятно, что люди окружают уважением и почетом тех, кто богат, и должны так делать. В той мере, в которой люди богатеют за счет производства и обмена, они творят подлинное добро в больших масштабах, добро и для себя и для тех, с кем имеют дело. Разумеется, бывает и такое, что уважение к финансовому успеху преувеличивается и ведет к игнорированию недостатков, которые в противном случае были бы на виду. Например, большое богатство г. Сороса может побудить людей применять заниженный по сравнению с обычным стандарт при оценке его мнений о таких предметах, как экономическая теория и политическая философия.

Финансовые кризисы

Сорос пишет: «История показала, что финансовые рынки склонны к крахам, влекущим экономическую депрессию и общественные волнения. Крахи приводят к становлению центральных банков и других форм регулирования. Laissez-faire-идеологи любят доказывать, что крахи вызваны ошибочным регулированием, а не нестабильностью рынков. В этом утверждении есть доля правды, поскольку если наше понимание несовершенно, любое регулирование будет порочным. Но сам аргумент легковесен, поскольку не объясняет, откуда берется само регулирование. Он уходит от ответа, используя другой аргумент, типа: поскольку регулирование ошибочно, нерегулируемые рынки совершенны».

В этом пассаже Сорос утверждает, что депрессии и массовая безработица являются результатом laissez-faire-капитализма, и что в ответ на это производится правительственная интервенция на рынках денег и банковских услуг. Он, очевидно, уверен, что сначала был laissez-faire-капитализм, потом, несмотря на него, случались депрессии, которые оправдали необходимость правительственного вмешательства. Та же предполагаемая последовательность событий присутствует во многих аргументах, обычно выдвигаемых против капитализма. Например, существует нищета, значит, правительство должно вмешаться. Люди не в состоянии оплачивать жилье, значит, правительство должно регулировать квартирную плату. Зарплаты низки, а рабочий день продолжителен, значит, правительство должно принимать рабочее и социальное законодательство и поощрять профсоюзы. И так далее, и так далее. Странно, но Соросу, который так подчеркивает влияние человеческих идей на общественную реальность, в которой они живут, похоже, в голову не приходит, что реальной основой для правительственного вмешательства никогда не являются факты сами по себе, но всегда идеи людей о причинах своих проблем и их уверенность в способности правительства с ними справиться.

Основной причиной, по которой защитники laissez-faire-капитализма возражают против вмешательства правительства на денежном, банковском рынке и где угодно, заключается в их уверенности в том, что свободное преследование индивидуумом своего материального интереса является единственным путем к реальному удовлетворению людьми своего интереса. Каждый индивидуум мотивирован удовлетворить свой интерес, и, если он поразмыслит над средствами, действительно способен удовлетворить его, если только он свободен в этом, то есть, свободен от применения физической силы другими, включая, помимо прочих, и правительство. В то же время, именно потому, что свобода означает отсутствие применения физической силы, преследование своего интереса любым индивидуумом означает, что если ему нужна кооперация с другими (в качестве работников ли, поставщиков ли, потребителей ли), он должен одновременно служить и их интересам. Поскольку использовать физическую силу не может и он, он может добиться такой кооперации только на добровольной основе, т.е. сделать эту кооперацию выгодной для других, даже более выгодной, чем любая другая доступная им альтернатива продажи своих товаров, рабочей силы или денежных затрат.

Нарушение же свободы не позволяют индивидууму творить добро, которое он иначе совершил бы как для себя, так и для других. В результате, в той мере, в какой свобода нарушена, путь к добру прегражден. Именно по этой причине самые свободные общества являются самыми процветающими, а несвободные общества являются бедными или беднеют.

В соответствии с изложенным выше основанием базового принципа защитники laissez-faire-капитализма утверждают, что депрессии не являются следствием чего-либо, присущего экономической системе. Они — результат кредитной экспансии, т.е. производства новых и дополнительных денег из воздуха и их вливание на рынок в форме новых и дополнительных кредитов. Этот процесс снижает финансовую ликвидность бизнесменов, поскольку они предпочитают легко и дешево занимать деньги вместо поддержания баланса реальных счетов, и далее рассчитывать баланс исходя из убеждения, что увеличение объема продаж благодаря появлению новых и дополнительных денег, позволит им легко и дешево обратить складские запасы в наличность, тогда и в таком количестве, когда и в каком она им понадобится. Как только кредитная экспансия подходит к концу, если она замедляется или даже просто не ускоряется до такой степени, на которую рассчитывал рынок, раздается «кредитный хруст» и наступает кризис ликвидности. Это — начало депрессии. При депрессии банки, создавшие значительное количество новых и дополнительных денег, раздавая кредиты, обнаруживают, что цена этих активов снижается быстрее, чем они создают новые деньги. Когда это понимают вкладчики, начинается их бегство и большая часть таких денег просто исчезает.

Исторически практика кредитной экспансии началась с того, что частные банки стали принимать деньги в обмен на собственные банкноты или для зачисления на созданные ими счета до востребования. В той степени, в которой эти банки использовали собранные деньги для кредитования или обеспечения вновь выпускаемых банкнот, они участвовали в процессе создания денег и кредитной экспансии. Ведь банкноты и средства на счетах до востребования, которые они выпускали в обмен на эти деньги, могли тратиться как полноценный эквивалент этих денег. В результате, возможность траты как эквивалента денег, так и самих денег (или оригинального эквивалента плюс еще и последующих эквивалентов) представляет собой рост количества денег.

Защитники laissez-faire-капитализма считают, что кредитная экспансия давно была бы сведена к ничтожному минимуму, если бы ее не защищала и не подхлестывала имеющая вековую историю политика правительственного вмешательства на денежных и банковских рынках. Это вмешательство включает такие меры, как ограничение конкуренции между банками, ограничивающее рост лучше управляемых и более консервативных банков; разрешение несостоятельным банкам отсрочивать выплаты, помогающее им избежать последствий своих действий и поддерживающее и поощряющее практику кредитной экспансии; использование периодических банковских проверок для создания иллюзии финансовой состоятельности части банков, практикующих кредитную экспансию, и поддержания таким образом доверия публики к этим банкам, что в свою очередь позволяет им продолжать существование. В более позднее время правительственное вмешательство приняло форму страхового обеспечения вкладов и, сверх всего прочего, создания центральных банков, снова и снова поддерживающих и расширяющих кредитную экспансию за счет предоставления банкам дополнительных денежных резервов. На самом деле, продвижение кредитной экспансии стало ведущей политикой чуть ли не всех правительств с тех пор, как они освоили эту практику.

Таким образом, за повторявшиеся финансовые кризисы и за сохранение возможности будущих финансовых кризисов ответственно именно правительственное вмешательство. В той мере, в какой в нашу эпоху финансовых кризисов удавалось избегать, это достигалось ценой постоянной инфляции денежного предложения, ставшего возможным только благодаря помещению правительства в позицию вне экономической системы и над гражданами, а также наделению его властью создавать собственные деньги. Именно эта ситуация создает видимость финансовой помощи людям со стороны государства и возможности изливать на них бесплатные блага, обеспечивая им процветание за счет увеличения количества денег, которые каждый может получить.

Проблема финансовых кризисов подтверждает то, что необходим именно laissez-faire-капитализм, а не какая-либо форма «смешанного хозяйства». Именно попытки решить эту проблему посредством правительственного вмешательства привели к ужасающему масштабу аккумуляции власти, денежной, финансовой и иной в руках сегодняшних правительств. Способность правительства создавать деньги из воздуха и поддерживать инфляционистскую банковскую систему привели к потрясающему росту его размеров и власти. Поскольку именно это позволяет государству выступать под личиной доброго Деда Мороза.

Laissez-faire и будущее

Сорос описывает силу и влиятельность laissez-faire-идеологии в манере, которая кажется, по крайней мере, на первый взгляд, весьма озадачивающей. Он рисует ее как одну из основных культурных сил настоящего времени. Например, он пишет: «Если в нашем обществе сегодня существует доминирующее убеждение, это убеждение о магической силе рынка. Доктрина laissez-faire-капитализма утверждает, что общему благу лучше всего служить, неограниченно преследуя собственный интерес».

Правда, разумеется, заключается в том, что мало какие идеи имеют столь же слабое влияние на современное общество, сколь идеи laissez-faire-капитализма. Отсутствие такого влияния очевидно, если рассмотреть такие основные факты: сейчас в Соединенных Штатах более девятнадцати миллионов госслужащих применяют более сорока тысяч страниц федерального регулирования, десятки тысяч страниц регулирования на уровне штатов и местной власти, бесчисленные тома законодательства федерального уровня, уровня штатов и местного уровня, причем количество законов и прочих актов растет на тысячи страниц ежегодно. Недавние (2004 г.) данные показывают, что общие правительственные траты в Соединенных Штатах, включая трансфертные платежи в рамках таких программ, как социальная защита и медицинское обеспечение, составляют $3,7 трлн. из общего дохода в $9,3 трлн., т.е. около 40%. Преуспевающий индивидуум подвергается, прямо и косвенно, совокупным корпоративным и личным налогам на федеральном уровне и на уровне штатов по кумулятивной ставке порядка 70%. Сверх того, степень долгосрочного обесценивания контрактов, выраженных в фиксированной долларовой сумме, а значит, возможного будущего обнищания десятков миллионов граждан, очевидна для всех, с учетом возможности правительства увеличивать количество денег без каких-либо заданных, извне установленных пределов. Такие факты, разумеется, находятся в самом прямом и очевидном противоречии с утверждениями о влиятельности laissez-faire-идеологии в настоящее время.

Единственное доступное мне понимание соросовской убежденности во влиятельности laissez-faire-идеологии заключается в предположении, что его заботит гораздо больше будущее влияние, чем сегодняшнее. Это во всяком случае согласуется с его репутацией проницательного спекулянта. Для успеха в качестве такового важна способность ранее, чем другие, реагировать на факты, сигнализирующие о направлении разворачивания событий. Я уверен, что он озабочен важнейшими фактами, среди которых не только то, что «коммунизм и даже социализм уже основательно дискредитированы», но и то, что в результате логичной альтернативой и тенденцией будущего становится laissez-faire-капитализм. Такая перспектива его пугает, и его статья — попытка предотвратить реализацию этой альтернативы путем изыскания другой альтернативы.

Я уверен, что Сорос понял: с учетом очевидного провала социализма, обусловленного его неизлечимо порочной природой, и растущего признания того, что проблемы, испытываемые капиталистическими в своей основе обществами, проистекают из элементов социализма, привитых им, люди должны, по всем признакам, обратиться к идеям laissez-faire-капитализма. Ведь он является логически последовательной противоположностью системы, о провале которой известно, и логически последовательным позитивным приложением принципов системы, об успехе которой также известно, — капитализма.

Вопреки намерениям Сороса, предположение о том, что laissez-faire-капитализм является тенденцией будущего, значительно укрепляется его статьей, и той благосклонностью, с которой ее встретили враги laissez-faire-капитализма.

И само эссе, и благосклонный его прием открывают отсутствие у оппонентов laissez-faire-капитализма каких-либо существенных аргументов в поддержку своей позиции. Я убедительно доказал это в случае с самим соросовским эссе. В нем содержится серьезная путаница и отсутствуют действенные аргументы. Популярность его, несмотря на это, предполагает, что почитатели эссе Сороса сами знают о действительной природе laissez-faire-капитализма не больше, чем он. Им известно так мало, что они сами верят в свои аргументы. В дополнение к этому они рассматривают то, что Сорос в высшей степени успешный капиталист, как свидетельство того, что о системе рассуждает знаток ее устройства, так сказать, изнутри. Таким образом, если его оценка laissez-faire-капитализма совпадает с их оценкой, такая оценка, наверное верна, поскольку он-то знает, что с laissez-faire-капитализмом не так. К несчастью для них, он этого не знает.

Из этого следует, что когда значительное число умных людей захочет обрести истинное знание о laissez-faire-капитализме, ничто не сможет помешать его распространению, — уж во всяком случае не аргументы г. Сороса и тех, кто в них верит.

Желание обрести знание является, конечно, очень большим «если». Люди, и даже самые умные люди, могут не пожелать думать и совершать усилие, необходимое для обретения знания. Разумеется, такой негативный выбор поощряется эпистемологической доктриной, отстаиваемой г. Соросом, а именно, той, согласно которой нашим главным интеллектуальным атрибутом является подверженность ошибкам и, таким образом, прежде всего, неспособность даже приблизиться к надежному знанию.

Несмотря на это, если бы даже г. Сорос и те, кто согласен с его статьей, пожелали предпринять серьезное усилие для изучения laissez-faire-капитализма, прочитав и изучив книги его ведущих защитников, они могли бы заключить, что следует приветствовать, а не бояться его наступления, и что они должны соединить усилия в работе, содействующей установлению общества laissez-faire-капитализма.

Об авторе

Джордж Райзман (George Reisman) — автор книги «Капитализм. Трактат об экономике» (“Capitalism: A Treatise on Economics.” — Ottawa, Illinois: Jameson Books, 1996) и переводчик книги фон Мизеса «Эпистемологические проблемы экономики» (“Epistemological Problems of Economics.” — New York: D. Van Nostrand & Co., 1960). его Web-сайт расположен здесь: http://www.capitalism.net. Познакомьтесь с его материалами на сайте Института Мизеса.