Пролог. Экономическая теория 1920-х годов: взгляд из Вены

Хотя мне кажется, что организаторы этой лекции ждали, что я пущусь в воспоминания, до сих пор я пытался избежать этого. Это опасная привычка, и непонятно, где кончить, когда обнаруживаешь, что для большей части аудитории то, о чем вспоминает лектор, есть вещи неизвестные и неинтересные. В прошлом я сам не очень-то любил этот жанр, и сейчас даже сожалею, что при моем первом посещении этой страны 40 лет назад не проявил достаточной интеллигентности и не выслушал старого биржевого брокера, который хотел рассказать мне о кризисе 1873 года. Хоть я и занимался тогда деловыми циклами, мне показалось скучным слушать его. Не очень ясно, почему бы вы должны оказаться более терпеливыми, чем я когда-то, тем более что из собственного опыта мне известно, что стоит лишь начать, и посыпятся всевозможные обрывки воспоминаний, бросающие свет скорее на суетность рассказчика, чем на предметы, представляющие общий интерес. С другой стороны, как исследователь истории экономической мысли я потратил немало сил, пытаясь воссоздать интеллектуальную атмосферу прежних дискуссий, мечтая при этом о том, чтобы участники этих дискуссий оставляли бы свидетельства о своих отношений с современниками, и чтобы это делалось в том возрасте, когда такие воспоминания еще относительно надежны. Теперь, стоя перед вами с намерением исполнить как раз эту задачу, я хорошо понимаю, почему большею частью люди избегают этого: я боюсь, что при этом человек почти неизбежно оказывается чрезмерно эгоцентричным, и если вам покажется, что я чрезмерно много говорю о собственном опыте, пожалуйста, не забывайте, что для меня это единственный способ рассказать и о других. Я не сомневаюсь, что если мне когда-либо случится готовить эти лекции для публикации, их придется сильно почистить. Но в данный момент это всего лишь попытка поговорить со старыми друзьями, так что придется дать себе свободу. Венский университет, когда я совсем молодым пришел туда в конце 1918 года прямо с войны, а особенно экономическое отделение факультета права, был на редкость оживленным местом. Хотя материальные условия жизни были чрезвычайно трудными, а политическая ситуация -- весьма неопределенной, поначалу это мало влияло на интеллектуальный уровень, сохранившийся с довоенного времени. Я не хочу здесь говорить о том, почему венский университет, который до 1860-х годов был ничем не примечательным заведением, с начала 1870-х годов стал одним из лучших университетов мира, который дал жизнь множеству всемирно известных научных школ в области философии и психологии, права и экономической теории, антропологии и лингвистики (если считать только школы, родственные нашей сегодняшней теме). Я не уверен, что в состоянии объяснить это явление, а, пожалуй, не верю и в то, что такого рода явления могут быть вполне объяснены. Достаточно отметить, что период интеллектуального расцвета в венском университете точнехонько совпал с победой политического либерализма в этой части света, и ненадолго пережил господство либеральной мысли.

Вполне возможно, что сразу после окончания Первой /мировой/ войны, несмотря на то, что ряд крупных фигур довоенного времени уже ушли, и, по крайней мере в первое время, факультету недоставало многих и многого, атмосфера интеллектуального творчества среди молодежи была даже более яркой, чем до войны. Возможно, это объясняется тем, что -- как и после Второй /мировой/ войны -- студенчество было более зрелым, а к тому же военный и первый послевоенный опыт породили острый интерес к социальным и политическим проблемам. Хотя некоторые из тех, кто постарше, стремились как можно быстрее кончить курс, у молодежи годы, потерянные на службу в армии, породили скорее необычное стремление полностью использовать возможности, к которым они так давно стремились.

В результате сцепления разных обстоятельств многие вопросы и проблемы, которые так горячо обсуждались в Вене в то время, только позднее оказались в центре внимания в западном мире, так что в ходе моих скитаний я нередко переживал чувство "я уже здесь бывал". [Хайек имеет в виду свое пребывание в Лондоне в 1930-х и 1940-х гг., где он занимал пост профессора экономической теории и статистики в Лондонской школе экономики, в Чикаго, где он с 1950 по 1962 гг. был профессором общественных и гуманитарных наук в Чикагском университете, и во Фрейбурге, Западная Германия, где он был с 1962 года профессором (позднее -- почетным профессором) Фрейбургского университета. -- амер. изд.] Темы наших дискуссий в значительной степени были предопределены близостью коммунистической революции -- в Будапеште, до которого было рукой подать, несколько месяцев господствовало коммунистическое правительство, в котором важную роль играли интеллектуальные лидеры марксизма, позднее нашедшие прибежище в Вене, а кроме того -- неожиданный академический престиж марксизма, быстрое распространение концепции, которую теперь принято называть идеей "государства благосостояния", а прежде всего -- опыт инфляции, равной которой не мог припомнить ни один житель Европы. Но и ряд чисто интеллектуальных течений, заполонивших позднее западный мир, уже набрали в то время силу в Вене. Я упомяну только психоанализ и возникновение традиции логического позитивизма, которая господствовала во всех философских дискуссиях.

Впрочем, мне следует сосредоточиться на развитии экономической теории, и может быть замечательнее всего, что при острейших практических трудностях университет смог сосредоточиться на чистейшей из чистых экономической теории. В этом явно чувствовалось влияние маржиналистской революции [имеется в виду почти одновременное "открытие" принципа предельной (маргинальной) полезности Карлом Менгером и Уильямом Стенли Джевонсом в 1871 году, и Леоном Вальрасом в 1874 году; см. гл. 1 и 2 данного издания -- амер. изд.], которая и сама произошла не задолго до того времени, о котором я теперь говорю. Из великих деятелей этой революции продолжал работать только Визер [учитель Хайека Фридрих фон Визер (1851--1926); см. главу 3 -- амер. изд.]. И Бем-Баверк [Евгений фон Бем-Баверк (1851--1914), шурин Визера, был министром финансов Австрии; см. главы1 и 2 -- амер. изд.] и Филиппович [Евгений Филиппович фон Филипсберг (1858--1917) -- амер. изд.], двое самых влиятельных учителей предвоенного периода (первый в области теории, а второй -- в политических проблемах) -- умерли в самом начале войны. Карл Менгер [Карл Менгер (1840--1921), основатель австрийской школы теоретической экономики; см. главу 2 -- амер. изд.] еще был жив, но был уже глубоким стариком, который вышел на пенсию лет за пятнадцать до этого и появлялся только в редких случаях. Для нас, молодых, он был скорее мифом, тем более что и книга его [Carl Menger, Grundsatze der Volkswirtschaftslehre (Vienna: W. Braumuller, 1871). Была переведена на английский James Dingwall and Bert F. Hoselitz, Principles of Economics (Glencoe, Ill.: The Free Press, 1950; reprinted New York and London: New York University Press, 1981 -- амер. изд.], исчезнувшая даже из библиотек. стала почти недоступной редкостью. Среди тех, с кем мы сталкивались, немногие имели непосредственный доступ к нему. Старшие были переполнены воспоминаниями о семинарах Бем-Баверка, которые в предвоенные годы собирали всех, интересовавшихся экономической теорией. Наши ровесницы, с другой стороны, были полны воспоминаниями о Максе Вебере [Макс Вебер (1864--1920), немецкий социолог и автор The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism (London: Allen & Unwin, 1930); впервые опубликовано в 1904--1905 гг. на немецком -- амер. изд.], который читал семестровый курс в Вене как раз перед окончанием войны, когда мужчины еще не вернулись в университет.

Визер, последняя нить, связывавшая нас с великим прошлым, большинству из нас казался надменным и недосягаемым господином. Он в то время только вернулся в университет с поста министра торговли в одном из последних правительств империи. Он читал лекции, опираясь на свою изданную перед самой войной Social Economics [Friedrich von Wieser, Theorie der Gesellschaftlichen Wirtschaft (Tubingen: J.C.B. Mohr, 1914), на английском языке Social Economics (London: Allen & Unwin, 1927; reprinted New York: Augustus M. Kelley, 1967) -- амер. изд.], которую, кажется, знал на память, -- единственный систематический трактат по экономической теории, созданный Австрийской школой. [Имеются в виду первое и второе поколения Австрийской школы: Менгер, Бем-Баверк, Визер и их современники -- амер. изд.] Читал он очень просто, но весьма внушительно и эстетически привлекательно, в рассчете большей частью на изучающих право, для которых этот обзор должен был стать их единственным погружением в экономическую теорию. Тем, кто, собрав все мужество в кулак, отваживался после лекции приблизиться к величественной фигуре, удавалось обнаружить бездну дружелюбия и благожелательства, а также получить приглашение на его малый семинар или даже на домашний обед.

В первое время у нас были еще два постоянных преподавателя экономики: марксист, занимавшийся историей экономики [это был Карл Грюнберг (1861--1940), который позднее сделался первым директором марксистского института социальных исследований во Франкфурте -- амер. изд.], и молодой, склонный к философствованию профессор Отмар Шпанн, который первоначально был принят студентами с энтузиазмом. Он достаточно интересно рассказывал о логике взаимосвязи между целями и средствами, но затем целиком перебрался в область философии, которая казалась большинству совершенно чуждой экономической теории. [Отмар Шпанн (1878--1950) был основателем "универсалистской" школы, которая противопоставляла "атомизированному" индвидуализму классической школы социальную "целостность". См. Edgar Salin, "Economics: Romantic and Universalist", Encyclopedia of the Social Sciences, vol. 5 (New York: Macmillan, 1957), pp. 385--387; and Earlene Craver, "The Emigration of the Austrian Economists", History of Political Economy, vol. 18, no. 1, 1986, pp. 1--32, esp. pp. 5--7 and 9--11. -- амер. изд.] Но его небольшой учебник по истории экономической мысли [Othmar Spann, Die Haupttheorien der Volkswirtschaftslehre (Leipzig: Quelle & Meyer, 1911); в 1949 году появилось уже 25-ое издание книги -- амер. изд.], который считали слепком Менгеровских лекций, для большинства из нас был первой книгой на эту тему.

Хотя к этому времени уже были учреждены степени в области политических и экономических наук, большинство из нас все еще ориентировались на диплом юриста, для получения которого требовалось очень незначительное знакомство с экономической теорией, так что профессиональные экономические знания приходилось добывать либо самостоятельным чтением, либо из лекций тех, кто читал их в свободное время из любви к предмету. Важнейшим среди такого рода курсов был тот, который читался Людвигом фон Мизесом [о Мизесе (1881--1973) см. главу 4 -- амер. изд.], но лично я познакомился с ним довольно поздно, и расскажу о нем потом.

Мне следует, однако, немного рассказать об особенностях организации университетов в Центральной Европе, особенно в Австрии. Специфику их организации обычно мало кто понимает, хотя она -- при всех своих недостатках -- сыграла важную роль в сплочении постоянных университетских профессоров и любителей, отдававших преподаванию свой досуг, что было столь характерно для атмосферы Вены. Число постоянных преподавателей университета (ординарных и экстраординарных) всегда было невелико; это положение люди получали, обычно, уже в сравнительно немолодом возрасте, как правило на 4 или 5 десятке. Но чтобы иметь право на такое назначение следовало сначала, обычно через несколько лет после защиты докторской степени, получить лицензию на преподавание в качестве приватдоцента, которым не полагалось никакого жалованья, кроме доли в той весьма незначительной плате, которую взимали со студентов за прослушивание определенных курсов. В естественных науках, где исследовательская работа возможна только в специальных институтах, приватдоценты обычно получали жалованье как ассистенты, что позволяло им целиком посвятить себя научной работе. Но во всех неэкспериментальных областях, каковы математика, право и экономика, история, филология и философия таких возможностей не было. До Первой мировой войны академическая среда пополнялась, как правило, выходцами из довольно состоятельных групп, которые разорились в ходе великой инфляции, так что единственный выход был в том, чтобы иметь какую-либо работу, а свободное время отдавать исследованиям и преподаванию. На юридическом факультете, который, как вы помните, включал и экономику, обычным выбором было место правительственного чиновника, либо, что было еще привлекательнее, место служащего в торговых или промышленных компаниях, либо юридическая практика; в области изящных искусств обычным было преподавание в средних школах -- пока не удавалось достичь желанного положения профессора, если это вообще удавалось -- приватдоцентов всегда было намного больше, чем профессоров. Видимо больше половины тех, кто стремился к академической карьере, так и оставались на всю жизнь внештатными преподавателями, которые учили всему, чего им хотелось, но не получали за это практически ничего. Постороннего наблюдателя, особенно иностранца, должен сбивать с толку тот факт, что спустя несколько лет приват-доцентов также стали именовать профессорами, но это никак не изменило их положения. В некоторых профессиях, как в медицине и в праве, престиж титула, действительно, мог иметь немалое значение, и получив право именовать себя "профессором" врач или адвокат получали возможность резко повысить свои гонорары. Только в этом смысле Зигмунд Фрейд, например, был профессором Венского университета.

Это не значит, конечно, что некоторые из этих людей не обладали столь же большим влиянием, как и действительные профессора. Еженедельные два или три часа лекций или семинаров позволяли одаренному педагогу оказывать большее влияние, чем имели его штатные преподаватели -- хотя монополия последних на прием аттестационных экзаменов серьезно ограничивала влияние совместителей.

Во всяком случае эта система была благотворна для юристов и экономистов не только тем, что все университетские профессора приобретали изрядный опыт практической работы, но и тем, что поддерживала тесные связи между академической средой и практиками. Многие из тех, кто никогда не сумел добраться до степени приват-доцента, помнили о возможности такой карьеры и посвящали некоторое время исследованиям. А это помогало сохранить традицию Privatgelehrte, частного ученого, которая была важна в XIX веке -- может быть в Австрии она не была так развита, как в Англии, но все-таки она сыграла большую роль. В нашей области можно привести интересный пример из 1880-х годов с авторами одной из лучших работ по математической экономике -- Теория цен [Rudolf Auspitz and Richard Lieben, Untersuchungen uber die Theorie des Preises (Leipzig: Duncker & Humblot,1889) -- амер. изд.] -- Рудольфа Ауспитца и Ричарда Лейбена, из которых первый был фабрикантом сахара, а второй -- банкиром. Несколько подобных фигур было и после Первой /мировой/ войны, и по крайней мере один из них -- финансист Карл Шлезингер, написавший интересное исследование о деньгах [Karl Schlesinger, Theorie der Geld- und Kreditwirtschaft (Munich: Duncker & Humblot, 1914). Частичный перевод появился под названием "Basic Principles of the Money Economy", in International Economic Papers, Vol. 9, 1959, pp. 20--38 -- амер. изд.], и изобретший термин "олигополия" -- принимал участие в наших дискуссиях. Несколько крупных чиновников и промышленников, приобретших ранее имя в экономической науке, в эти взбаламученные послевоенные годы были слишком заняты, и могли только урывками погружаться в науку.

Но эти непрофессионалы, посторонние для академических кругов, всегда составляли большинство на заседаниях небольшого неформального венского клуба Nationalokonomische Gesellschaft [Национальная экономическая ассоциация или Венское экономическое общество. О Gesellschaft см. Craver, op. cit. pp. 17--18 -- амер. изд.], который с трудом пережил войну и возродился в мирное время как главная арена для дискуссий по насущным экономическим проблемам. Хотя он был единственным местом, где 5--6 раз в году могли встречаться и обсуждать проблемы молодые и старые, академические ученые и практики, для нас, молодых, были гораздо более притягательными другие возможности собираться подискутировать вне университета. На протяжении большей части периода между двумя войнами важнейшим центром было то, что известно как Мизесовский Privatseminar, который, в сущности, стоял совершенно вне университетской жизни. Каждые две недели по вечерам в Торговой палате в офисе Мизеса собирались люди, и эти встречи неизменно завершались уже ночью в какой-либо кофейне. Видимо, эти частные семинары начались в 1922 году и закончились с эмиграцией Мизеса в 1934 году -- не могу сказать точно, потому что я не был в Вене ни при начале, ни при конце семинара. [На самом деле Privatseminar начался в 1920 г. и закончился в 1934 г. См. свидетельство самого Мизеса в его Notes and Recollections, trans. by Hans F. Sennholz (South Holland, Ill.: Libertarian Press, 1978), pp. 97--100 -- амер. изд.] Но с 1924 по 1931 год, благодаря тому, что Мизес нашел мне и Хаберлеру [Готтфрид фон Хаберлер (1900), позднее стал профессором экономики в Гарвардском университете, а в настоящее время является постоянным сотрудником Американского предпринимательского института -- амер. изд.] работу в этом же здании, и Хаберлер в должности помощника библиотекаря продолжил начатую Мизесом работу по превращению библиотеки Торговой палаты в лучшую экономическую библиотеку Вены, это здание Торговой палаты и проводившиеся там семинары были по меньшей степени столь же важным центром экономических дискуссий, как и сам Венский университет.

Три или четыре обстоятельства сообщали особенный интерес этим дискуссиям в кружке Мизеса. Мизес, естественно, не меньше любого другого интересовался основными проблемами анализа в терминах предельной полезности, вокруг чего вращались почти все дискуссии и в университете. Но такие вопросы, как состыковка анализа в терминах предельной полезности с теорией вменения полезности, что, кстати говоря, приковывало мой интерес в начале 1920-х годов, или другие изощренные проблемы маржиналистского анализа, вроде разбираемых Розенштейном-Роданом в его статье о Grenznutzen (предельной полезности) в Handworterbuch der Staatswissenschaften [Paul N. Rosenstein-Rodan, "Grenznutzen", Handworterbuch der Staatswissenschaften, vol. 4 (fourth edition, Jena: Gustav Fischer, 1927) -- амер. изд.], перестали быть столь важными, как это было в университете во времена Визера или его преемника Ганса Майера [Hanc Mayer (1879--1955) -- амер. изд.]. Во-первых, Мизес уже в 1912 году опубликовал свою Теорию денег [Ludwig von Mises, Theorie des Geldes und der Umlaufsmittel (Munich and Leipzig: Duncker & Humblot, 1912), trans. by H.E. Batson as The Theory of Money and Credit (London: Jonathan Cape,1934; reprinted. Indianopolis, Ind.: Liberty Classics, 1981) -- амер. изд.], и я едва ли преувеличу, сказав, что в период великой инфляции он был единственным человеком в Вене, а может быть и во всем немецко-говорящем мире, кто действительно понимал, что происходит. В этой книге он также ввел и развил некоторые идеи Викселя [имеется в виду теория "естественной" величины процента Кнута Викселя (1851--1926) -- амер. изд.], чем и заложил основу для теории кризисов и депрессий. Позднее, сразу же после конца войны, он опубликовал мало известную, но чрезвычайно интересную книгу о пограничных проблемах экономики, политики и социологии [Ludwig von Mises, Nation, Staat und Wirtschaft: Beitrage zur Politik und Geschichte der Zeit (Vienna: Manz'sche Verlags- und Universitatsbuchhandlung, 1919), trans. and ed. by Leland B. Yeager as Nation, State and Economy:Contributions to the Politics and History of Our Time (New York and London: New York University Press, 1983) -- амер. изд.], и уже готовил к изданию выдающийся трактат Социализм [Ludwig von Mises, Die Gemeinwirtschaft: Untersuchungen uber den Sozialismus (Jena: Gustav Fisher, 1922), trans. by J. Kahane as Socialism: An Economic and Sociological Analysis (London: Jonathan Cape, 1936; reprinted, Indianapolis, Ind.: Liberty Classics, 1981) -- амер. изд.], где была поднята проблема возможности рациональных экономических вычислений при отсутствии рынков, что и стало одной из основных тем тогдашних дискуссий. [Другие участники семинара Мизеса вспоминают, однако, что проблема рациональности экономических вычислений при социализме обсуждалась мало, поскольку "Мизес справедливо рассудил, что здесь некого убеждать". См. Craver, op. cit., p. 15.] Он был почти единственным среди людей своего поколения, кто был готов до конца защищать принципы свободного рынка (в предыдущем поколении было несколько людей того же сорта, вроде Густава Касселя [Густав Кассель (1866--1944) многие годы преподавал в Стокгольмском университете, где среди его студентов были будущие нобелевские лауреаты по экономике Бертил Охлин и Гуннар Мюрдаль (с которым Хайек разделил приз в 1974 году). Важнейшие из его теоретических работ "Grundrib einer elementaren Preislehre", Zeitschrift fur die gesamte Staatswissenschaften, vol. 55, 1899; The Nature and Necessity of Interest (London: Macmillan, 1903); и Theoretische Sozialokonomie [1918], trans. as Theory of Social Economy (London: T.F. Unwin, 1923; revised edition, London: E. Benn, 1932). -- амер. изд.]). И даже в то время страстный интерес к тому, что мы теперь называем принципами либертаризма, соединялся у него с интересом к методологическим и философским основаниям экономической теории, что стало столь характерным для его поздних работ. Именно последнее обстоятельство так привлекало к семинарам Мизеса тех, кто стоял на других политических позициях и не интересовался техническими аспектами экономической теории. Особый характер этим дискуссиям сообщало присутствие таких людей как Феликс Кауфман [Феликс Кауфман (1895--1949), ученик философа Ганса Келзена, преподавал в Венском университете и в Новой школе социальных исследований. Он выпустил Methodology of the Social Sciences (London and New York: Oxford University Press, 1944). Оценка научных достижений Альфреда Шульца см. в Social Research, vol. 17, March 1950, pp. 1--7. -- амер. изд.], являвшийся по преимуществу философом, или Альфред Шульце [Alfred Schultz (1899--1959) в 1939 году перебрался из Вены в Нью-Йорк, где он вместе с Кауфманом преподавал в Новой школе. Наиболее известна его работа Der Sinnhafte Aufbau der sozialen Welt (Vienna: J. Springer, 1932), trans. as The Phenomenology of the Social World (Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 1967). -- амер. изд.], социолог, и ряд других, о которых я еще буду говорить.

Прежде, чем рассказывать о группе, которая участвовала во всех этих дискуссиях, я хочу сказать несколько слов об источнике этого непреклонного либерализма, который делал Мизеса совершенно уникальным и даже одиноким -- по крайней мере в германоязычном мире. Безусловно, Мизес не был просто реликтом прежнего времени, как это может показаться молодым, потому что между ним и последними классическими либералами пролегло целое поколение. И хорошо известно, что когда он начинал исследования, то был столь же привержен идее социальных реформ, как любой другой юноша его поколения. Карл Менгер, который еще преподавал, когда Мизес приступил к занятиям, был именно что классическим либералом (хотя я не думаю, что Мизес посещал его лекции [Мизес подтверждает, что он ничего не знал о Менгере, пока не прочел в 1903 году, через три года после поступления в Венский университет, его Grundsatze, а лично с Менгером он столкнулся спустя много лет. Mises, Notes and Recollections, op.cit. p. 33. -- амер. изд.]). Но хотя четвертая из знаменитых Менгеровских книг о методе [Karl Menger, Untersuchungen uber der Sozialwissenschaften und der Politischen Oekonomie insbesondere (Leipzig: Duncker & Humblot, 1883), trans. as Problems of Economics and Sociology (Urbana, Ill.: University of Illinois Press, 1963), reprinted with the title Investigations into the Method of the Social Sciences with Special Reference to Economics, (New York and London: New York University Press, 1985). На самом деле Хайек имеет в виду книгу третью. Хатчинсон отмечает, что именно ради этой части был предпринят перевод на английский всей Untersuchungen. См. T.W. Hutchinson, "Some Themes from Investigations into Method", in J.R. Hicks and W.Weber, eds. Carl Menger and the Austrian School of Economics (Oxford: Clarendon Press,1973), pp. 15--37, revised and republished as "Carl Menger on Philosophy and Method" in Hutchinson, The Politics and Philosophy of Economics: Marxians, Keynesians and Austrians (New York and London: New York University Press, 1981), pp. 176--202, esp. p. 183. -- амер. изд.] содержит наметки того, что я прежде назвал теорией спонтанного роста, созидающей основы для политики свободы, он никогда не был догматическим или агрессивным либералом [о политических взглядах Менгера см. Erich Streissler, "Carl Menger on Economic Policy: The Lectures to Crown Prince Rudolph", in Bruce J. Caldwell, ed. Carl Menger and his Legasy in Economics, annual supplement to History of Political Economy, vol. 22 (Durham, N.C., and London: Duke University Press,1990), pp. 107--130 -- амер. изд.]. В следующем поколении Визер, Бем-Баверк и Филиппович безусловно назвали бы себя либералами, и мне случилось удостовериться, что по крайней мере у первых двух общеполитические взгляды, как и у многих континентальных либералов их поколения, были в сущности теми же, какие выразил в своих эссе Т.Б. Макколей [Thomas Babbington Macaulay (1800--1859), позднее лорд Маккалей, английский историк и критик. Здесь речь идет об его эссе в Edinburgh Review, может быть, в первую очередь об опубликованном в январе 1830 года эссе "Southey's Colloquies on Society", которое содержит следующий часто цитируемый пассаж: "Лучшее, что могут сделать наши правители для совершенствования народа, это строго ограничиться своими законными обязанностями и предоставить капиталу самому находить наивыгоднейшее применение, товарам достойную цену, предприимчивости и проницательности -- собственное вознаграждение, дать ленивости и неразумию самим искать собственное естественное наказание, а на себя взять поддержание мира, защиту собственности, облегчение доступа к правосудию, соблюдение строгой экономии во всех частях государства. Пусть правительство выполнит это: народ, конечно же, сделает все остальное." См. Macaulay, Critical and Historical Essays (second edition, London: Longman, Brown, Green and Longmans, 1843), vol. 1,  pp. 217--269, esp. p. 269. -- амер. изд.], которого оба они внимательно изучали. Но в случае Визера и, особенно, Филипповича этот либерализм включал немало аргументов в пользу контроля, по крайней мере для решения проблем рынка труда и социальной политики: Филиппович, в сущности, был скорее фабианцем, чем классическим либералом. Пожалуй, Бем-Баверк был исключением и остался до конца подлинным либералом, и его последнее эссе "Control and Economic Law" [Eugen von Bohm-Bawerk, "Macht oder okonomisches Gesetz?", Zeitschrift fur Volkswirtschaft, Sozialpolitic and Verwaltung, vol. 23, 1914, pp. 205--271, in Bohm-Bawerk's Gesammelte Schriften, vol. (Vienna: Holder-Pichler-Tempsky, 1924); trans. by John Richard Mez as "Control or Economic Law?", in Shorter Classics of Bohm-Bawerk (South Holland, Ill.: Libertarian Press, 1962), pp. 139--199 -- амер. изд.] можно даже рассматривать как начало возрождения либерализма. Но Мизесу, который совершенно выломился из рядов поколения и невольно оказался изолированным в качестве непреклонного либерала, пришлось собирать материал для возводимого им здания нового либерального учения в английской литературе 19 века, поскольку современная ему германская литература не давала возможности познакомиться с принципами истинного либерализма. Но к тому времени, о котором я сейчас говорю, он уже нашел в Лондоне родственных себе Эдвина Кеннена [Edwin Cannan (1861--1935) был профессором Лондонской школы теоретической экономики и политических наук с 1907 по 1925 год; о Кеннане см. некролог Хайека "Edwin Cannan" in Zeitschrift fur Nationalokonomie, vol. 6, 1935, pp. 246--250. -- амер. изд.] и Теодора Грегори [Theodor Emanuel Gugenheim Gregory (1890--1970) был лектором и профессором Лондонской школы теоретической экономики с 1913 по 1937 год -- амер. изд.], и с начала 1920-х годов установились связи между Австрийской и Лондонской группами либералов.

Мизесовский либерализм не только вовлек его в постоянную полемику с сильной группой венских марксистов -- среди лидеров которых некоторые были его школьными приятелями, и которые через Отто Нейрата [Otto Neurath (1882--1945), марксистский философ и социолог, принадлежал к "Венскому кружку", куда входили также Moritz Schlick и Rudolf Carnap; Нейрата помнят, главным образом, как изобретателя изотипов -- пиктографических символов, используемых в процессе обучения, и как разработчика плана International Encyclopedia of Unified Science -- амер. изд.] оказывали сильное влияние на формировавшуюся тогда в "Венском круге" группу философов-неопозитивистов; его либерализм был невыносим и для большой группы полу-либералов, куда входили большинство тогдашних молодых интеллектуалов. А строго говоря, все мы, кто не был о ту пору марксистом, принадлежали к этой группе, и только постепенно и очень медленно некоторые встали на точку зрения Мизеса. Даже в рамках Privatseminar, как я подозреваю, большинство в душе оставались полу-социалистами, а еще больше было тех, кто покидал семинар из протеста против постоянной обращенности дискуссий на принципы либерализма -- хотя именно систематическое вопрошание -- что же случится, если государство воздержится от вмешательства? -- было одним из главных источников силы этих дискуссий.

Прежде, чем рассказывать дальше о среде, в которой формировались взгляды моего поколения, я должен уделить несколько слов тем, кто занимал промежуточное положение между нами и поколением Мизеса и Шумпетера [Joseph A. Schumpeter (1883--1950), профессор университетов Граца и Бонна, а позднее -- Гарварда, автор книг Capitalism, Socialism and Democracy (London: Allen & Unwin,1942); History of Economic Analysis (New York: Oxford University Press, 1954); о Шумпетере см. главу 5 -- амер. изд.]: трем мужчинам, работы которых заслуживают большей известности, но которые умерли сравнительно рано. Ни один из них никогда не входил в штат университетских профессоров, но их вклад в развитие теоретической экономики был значительным. Во-первых, следует упомянуть Ричарда Стригля [Strigl (1891--1942), см. главу 6 -- амер. изд.], которого мы все рассматривали как достойного и законного претендента на пост профессора Венского университета, и который, если бы он жил дольше, смог бы наилучшим образом продолжить традицию. Его исследование теории заработной платы [Richard von Strigl, Angewandte Lohntheorie: Untersuchungen uber die wirtschaftlichen Grundlagen der Sozialpolitik (Leipzig anfd Vienna: Franz Deuticke,1926); сделанный Хайеком обзор этой книги см. в главе 6, Приложение -- амер. изд.] принадлежит к числу наилучших в этой области, а кроме этого он сделал существенный вклад в теорию капитала. Хотя он долго был приват-доцентом и получил, наконец, титул профессора, его постоянным местом работы была Промышленная комиссия, которая управляла работой биржи труда и другими аналогичными организациями. Был еще Эвальд Шамс [Schams (1899-1945), см. главу 6 -- амер. изд.], единственный в нашей группе, который был студентом Шумпетера в университете Граца(? Graz), и похоже, что он один хорошо знал работы Вальраса и Парето [Leon Walras (1834--1910) и Vilfredo Pareto (1848--1923) были пионерами развития математической экономики в Лозаннском университете, Швейцария. -- амер. изд.]. Его эссе о методах и логике экономической теории это истинные жемчужины, демонстрирующие опрятность и точность, которые были присущи этому страстному коллекционеру бабочек, который -- помимо этого -- был юридическим советником в одном из отделов Федерального казначейства. Третьим в этой группе был блистательный Лео Шёнфельд (позднее принявший имя Лео Илли [Leo Illy (Leo Schonfeld) (1888--1952) -- амер. изд.]), редко появлявшийся из-за его перегруженности обязанностями бухгалтера, но при этом сумевший издать последний большой трактат на традиционно главную для Австрийской школы тему -- о теории субъективной ценности [Leo Illy (Leo Schonfeld), Das Gesetz des Grenznutzens (Vienna: Springer, 1948) -- амер. изд.].

Разнообразие занятий людей моего поколения, прежде чем все они стали профессорами американских университетов, еще поразительней. Феликс Кауфман, философ, теоретик права, логик и математик, возглавлял Венское отделение большой нефтяной компании. Альфред Шульц, социолог, был секретарем ассоциации малых банков. Фриц Махлуп [Machlup (1902--1983), позднее преподавал в университетах Буффало и Принстона -- амер. изд.] был производителем картона; Фридрих Энгел-Яноши, историк, был фабрикантом паркета; Д.Г. Фюрц, позднее занявший место в Федеральной резервной системе, и Вальтер Фрёйлих, позднее осевший в Marquette, были практикующими юристами. При нормальном ходе событий ни один из них никогда бы не стал профессором университета, да большинство до эмиграции не имело даже опыта преподавания. Но при этом участие каждого из них было не менее важным для формирования общих позиций, чем участие таких относительно больших профессионалов, как я, который оказался достаточно удачливым и после 4 лет государственной службы стал директором экономического исследовательского института [Osterreichische Konjunkturforschungsinstitut или Австрийский институт исследований делового цикла, был создан Мизесом в 1926 году как независимый центр эмпирических исследований. По настоянию друга Мизеса Jon Van Sickle фонд Рокфеллера в 1930 году предоставил этому институту существенные средства, которые и помогли ему выжить. См. Craver, op. cit., pp. 19--20. -- амер. изд.], или Оскар Моргенштерн [Morgenstern (1902--1977) сменил Хайека на посту директора Института, и оставался в Вене дольше, чем кто-либо другой из членов этой группы. После Аншлюса Австрии в 1938 году он принял место профессора в Принстоне, где и оставался до 1970 года. Его совместная работа с Д. фон Нейманом привела к написанию Theory of Games and Economic Behavior (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1944). -- амер. изд.], который вскоре после этого стал моим сотрудником, а позднее унаследовал пост директора, или Хаберлер, о котором я уже упоминал, или Розенштейн-Родан [Paul N. Rosenstein-Rodan (1902--1985), позднее преподавал в Университетском колледже, Лондон, и в Массачусетском технологическом институте -- амер. изд.], у которого было место ассистента в университете, и который вместе с Моргенштерном издавал Zeitschrift fur Nationalokonomie. Легко представить, что дискуссии в этом кружке редко замыкались строго экономическими вопросами. Через Кауфмана мы познакомились с правовым позитивизмом Кельзеновского Kreis; столь же важен был логический позитивизм Шлика и его кружка, и именно он преподал нам начатки современной философии науки и символической логики. Через Шульца мы все познакомились с феноменологией Макса Вебера и Гуссерля (которую я так никогда и не смог понять, несмотря на уникальный преподавательский дар Кауфмана, который в этом деле помогал Шульцу).

Относительная замкнутость нашей группы в немалой степени объясняется обстоятельствами послевоенной жизни, которые принуждали к замкнутости и опоре исключительно на собственные ресурсы. Но помимо особенностей времени, когда даже доступ к иностранной литературе стал труден, а путешествия были почти неосуществимы, действовали другие факторы. Сегодня, видимо, трудно даже вообразить себе, сколь скудными были личные контакты или обмен мыслями между учеными разных стран всего лишь пятьдесят или сорок лет тому назад. Я убежден, что, если не считать отрывочного обмена письмами, почти никто из крупных экономистов в период перед Первой /мировой/ войной не встречался друг с другом. Непосредственно перед войной были робкие попытки преодолеть эту изолированность. Был организован впервые обмен профессорами между американскими и европейскими университетами; не лишен значения тот факт, что одним из первых, если не самым первым австрийцем, который участвовал в этой программе обмена, был Шумпетер, который в 1913 году ездил в Гарвард. Я думаю, что именно благодаря этому мы в Вене в первые послевоенные годы лучше знали труды американских теоретиков Джона Бейтса Кларка [John Bates Clark (1847--1938) профессор Колумбийского университета и автор маржиналистской теории распределения. См. первое Приложение ниже -- амер. изд.], Томаса Никсона Карвера [Thomas Nixon Carver (1865--1961) профессор политической экономии в Гарвардском университете -- амер. изд.], Ирвинга Фишера [Irving Fisher (1867--1947) экономист в Йельском университете и автор плодотворных работ по теории процента и покупательной способности денег -- амер. изд.], Франка Феттера [Frank Albert Fetter (1863--1949) преподавал в Корнельском и Принстонском университетах; иногда его путают с его сыном, историком экономики Frank Witson Fetter. О влиянии Франка А.Феттера на австрийских экономистов см. Введение к его Capital, Interest and Rent (Kanzas City, Mo.: Sheed, Andrews & Mcmeel, 1977), pp. 1--24. -- амер. изд.] и Герберта Джозефа Давенпорта [Herbert Joseph Davenport (1861--1931) был профессором университетов Чикаго, Миссури и Корнуэлла], чем работы любых других иностранных экономистов, за исключением, может быть, шведов. Довоенный визит в Вену Викселя вспоминали как большое событие, а сразу после войны Густав Кассель был самым знаменитым экономистом, который читал лекции и публиковал статьи во всех европейских странах -- столь же переоцененный тогда, как недооцениваемый ныне. Но хотя мы были рады тому, что его упрощенная версия теории Вальраса вызвала в Германии оживление интереса к экономической теории, для нас он представлял небольшой интерес.

Но вернемся на миг к довоенной ситуации. Насколько исключительно редкими были случаи общения между экономистами разных стран, особенно разных континентов, видно из оставленного Визером воспоминания о таком редком событии: о встрече, которую организовал в Швейцарии незадолго перед войной фонд Корнеги для обсуждения запланированной серии публикаций. И я не могу здесь обойти случайную встречу Альфреда Маршалла с некоторыми австрийскими коллегами, о которой рассказывает в своих воспоминаниях г-жа Маршалл [Mary Paley Marshall, What I Remember? (Cambridge: Cambridge University Press, 1947); Alfred Marshall (1842--1924) был профессором политической экономии в Кембриджском университете.-- амер. изд.], и о которой я расскажу здесь так, как мне об этом рассказывал Визер -- хотя некоторые, может быть, уже слышали этот мой пересказ. Семьи Маршаллов и Визеров некоторое время проводили летние отпуска в одной и той же деревушке в долине Dolomites, которая тогда принадлежала Австрии. Хотя они довольно скоро выяснили, кем являются их случайные соседи, но оба были довольно робкими людьми, и не весьма разговорчивыми, а потому и не предпринимали попыток познакомиться. Однажды Бем-Баверк, в компании с еще одним представителем австрийской школы, приехал навестить своего шурина Визера, и, будучи страстным и блистательным говоруном (настолько, что порой даже обижался на нежелание своего шурина вступать в обсуждение экономических проблем), воспользовался возможностью представиться Маршаллу, с которым у него прежде была переписка. Г-жа Маршалл устроила совместный чай, о котором она и вспоминает, и который даже запечатлен на фотографии. Все было очень приятно и дружественно. Но на следующий год и Визер и Маршалл независимо друг от друга изменили место летнего отдыха, чтобы иметь возможность работать без помех, не встречаясь с другим экономистом.

Поскольку речь зашла о знаменитых мастерах поговорить, вы можете заинтересоваться, почему еще ни слова не сказано о Шумпетере, который был самым блистательным собеседником среди всех известных мне экономистов, за исключением одного только Кейнса, с которым у него было много общего, в том числе проказливый зуд pour epater le bourgeois, а также определенная претензия на всезнайство и склонность блефовать, выходя за пределы своей исключительной эрудиции.[Говорят, что Шумпетер "дал обет стать лучшим экономистом, наездником и любовником Вены, а позднее сетовал, что ему так и не удалось достичь совершенства в верховой езде". George J. Stigler, Memoirs of an Unregulated Economist (New York: Basic Books, 1988), p.100. -- амер. изд.] Что касается Шумпетера, дело в том, что прожив после войны несколько лет в Вене, он практически не завел контактов с другими экономистами, и почти не встречался даже с теми, с кем работал в семинаре Бем-Баверка. Конечно же, каждый из нас знал две его довоенные книги и его эссе о деньгах [Joseph A. Shumpeter, Das Wesen und der Hauptinhalt der theoretischen Nationalokonomie (Leipzig: Duncker & Humblot, 1908); Theorie der wirtschaftlichen Entwicklung (Leipzig: Duncker & Humblot, 1912), trans. by Redvers Opie as The Theory of Economic Development (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1934, reprinted New York: Oxford University Press, 1961); and "Das Sozialprodukt und die Rechenphennige", Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, vol. 44, 1917 -- амер. изд.]. Но мы почти не встречались с ним, и некоторые его высказывания о текущих делах составили ему среди экономистов репутацию enfant terrible. Ему очень не повезло, что в то краткое время, когда он в самый разгар инфляции [с 15 марта по 17 октября 1919 -- амер. изд.] занимал пост министра финансов, ему пришлось подписать декрет, в соответствии с которым долги, сделанные в хороших полноценных кронах могли быть законно выплачены равным количеством обесцененных крон, то есть "Krone ist Krone" как говорили тогда, так что в результате у среднего австрийца моего поколения лицо багровеет при одном упоминании имени Шумпетера. Потом он стал президентом одного из небольших Венских банков, который сильно процветал в период инфляции, но быстро разорился после стабилизации экономики, а потом Шумпетер вернулся к профессорской жизни в Бонне, в Германии. Я должен добавить, что хотя им многие восхищались, и, при этом, недолюбливали люди его поколения и старше, все, кто знаком с подробностями его отношения к пострадавшим от банкротства вкладчикам банка, с большим уважением отзываются о его поведении в этой ситуации.

Я только однажды встретился с ним в это время, и поскольку причиной нашей встречи была программа возобновления и быстрого расширения международных связей, я расскажу об этом. Чуть больше сорока лет назад я решил, что поездка в США важна для того, кто намерен стать экономистом, и как-то умудрился наскрести денег на это путешествие и заручился полу обещанием работы в случае, если я попаду-таки в Соединенные Штаты. Визер попросил Шумпетера дать мне рекомендательные письма его друзьям в Штатах. Так вот я и оказался в его величественном кабинете -- кабинеты президентов банков делаются тем грандиознее, чем дальше вы заезжаете на Восток, и контора Шумпетера вполне была достойна того, чтобы располагаться в Бухаресте, а не в Вене -- и он снабдил меня пакетом максимально любезных рекомендательных писем ко всем крупным американским экономистам, настоящими посольскими верительными грамотами, настолько большого формата, что мне пришлось завести особую папку, чтобы довезти их до назначения не измяв. И эти письма оказались настоящими "волшебными ключами"; может потому, что я был в Штатах после войны первым экономистом из стран Центральной Европы, но меня принимали, и явно сверх всяких моих заслуг, такие экономисты, как Джон Бейтс Кларс, Селигмен [E.R.A. Seligman (1861--1939), профессор Колумбийского университета с 1885 по 1931 год -- амер. изд.], Сигер[Henry Rogers Seager (1870--1930), профессор Колумбийского университета -- амер. изд.], Митчелл [Wesley Clair Mitchell (1874--1948), профессор Колумбийского университета и директор Новой школы социальных исследований; о Митчелле см. эту главу, Приложение два -- амер. изд.], и Г.Ф. Уиллис [Henry Parker Willis (1874--1937) был тогда консультантом Управления Федеральной резервной системы -- амер. изд.] в Нью-Йорке, Т. Карвер в Гарварде (из-за краткости визита я не сумел встретиться с Тауссигом [Frank William Taussig (1859--1940), профессор Гарвардского университета с 1885 по 1935 год. -- амер. изд.]), Ирвинг Фишер в Йельском университете, и Якоб Голландер в университете Джона Гопкинса [Jakob Henry Hollander (1871--1940) открыл и опубликовал Letters, и Notes on Malthus Д. Рикардо -- амер. изд.]. Благодаря этим рекомендательным письмам мне позволили выступить с завершающим докладом на последнем семинаре Д.Б. Кларка -- не о теоретических проблемах, но об экономических условиях в Центральной Европе, и наконец, когда мои надежды на получение работы не оправдались и мои небольшие средства иссякли, мне не пришлось отправиться мыть посуду в ресторане на Шестой Авеню, хотя я уже договорился о выходе на работу, а Иеремия У. Дженкс из Нью-Йоркского университета (точнее, из института Александра Гамильтона), нашел мне место ассистента, что позволило мне целиком посвятить себя интеллектуальным занятиям. Годом позже была предоставлена первая стипендия фонда Рокфеллера -- первая, по крайней мере, для бывших врагов по войне -- и все возрастающий поток европейских студентов хлынул в США, так что со временем такие контакты стали обычным делом.

Я должен признаться, что при моей увлеченности чисто теоретическими вопросами первое впечатление об экономической науке США оказалось разочаровывающим. Я быстро обнаружил, что великие имена, бывшие для меня родными, воспринимались соотечественниками как старомодные, что работа в указанном ими направлении была прекращена, и что единственное имя, которым клялись тогда молодые люди, было имя Уэсли Клера Митчелла, единственное, которого я не знал до тех пор, пока не получил рекомендательных писем от Шумпетера. Главными темами дискуссий были деловой цикл и институционализм. Именно в этот год был опубликован сборник под редакцией Рексфорда Гая Тагвелла The Trend of Economics [R.G. Tugwell, ed., The Trend of Economics (New York: Alfred Knopf, 1924; не исключено, что название перепечатываемой в 3 т. Собр. соч. работы Хайека "The Trend of Economic Thinking" является аллюзией на антологию Тагвелла -- амер. изд.], претендовавший на роль программы институциональной школы. Первое, к чему принуждали заезжего экономиста был визит в Новую школу социальных исследований, где надо было слушать, как Торстейн Веблен саркастически и почти неслышно бормочет перед группой восторженных пожилых дам -- поразительно досадный опыт [Thorstein Veblen (1857--1929), автор The Theory of the Leisure Class (New York: Macmillan, 1899) -- амер. изд.]. Похоже, что наиболее полезной и основательной из тогдашних дискуссий было обсуждение политики центрального банка, которое вращалось вокруг важного Отчета за 1923 год Управления федерального резерва. Главным словом тогдашних дискуссий была "стабилизация". Для меня так и осталось загадкой, каким образом стабилизация уровня цен или любого другого поддающегося измерению параметра может устранить воздействие тех разрушающих равновесие сил, которые коренятся в деньгах. В то время я написал единственную статью для демонстрации того, что нельзя одновременно стабилизировать покупательную способность денег внутри страны и за рубежом. Я так никогда и не опубликовал этой статьи, потому что прежде, чем я смог изложить ее на приличном английском языке чтобы было не стыдно перед редактором, Кейнс опубликовал свой Tract on Monetary Reform [John Maynard Keynes, A Tract on Monetary Reform (London: Macmillan, 1923), reprinted as vol. 4 of The Collected Works of John Maynard Keynes (London: Macmillan and St. Martin's Press, for the Royal Economic Society, 1971) -- амер. изд.], в котором излагалась та же точка зрения. Мне кажется, что тогда это поразило многих экономистов как совершенно новый подход, хотя может показаться удивительным, сколь поздно до общего понимания доходят такие сравнительно простые вещи.

В то время все были зачарованы попытками экономических прогнозов, в особенности работами над созданием экономического барометра Гарвардской службы экономики, как бы сомнительно все это не выглядело в ретроспективе, и знакомство с этими работами и с техникой обработки динамических рядов экономических показателей было, как ни стыдно в этом признаваться, важнейшей -- для нашей профессиональной карьеры -- практической частью добычи, с который мы возвращались из Соединенных Штатов. Но было и существенное преимущество в том, что нам пришлось познакомиться с современной техникой экономической статистики, которая тогда была еще совершенно неизвестна в Европе.

Не приходится сомневаться, что именно этот опыт посещения Америки подтолкнул меня и многих других к исследованию проблем взаимоотношений между денежной теорией и деловым циклом. Исходным пунктом анализа служили ныне, пожалуй, забытые, но тогда усиленно обсуждавшиеся теории "недопотребления" Фостера и Кетчингса [William Trufant Foster and Waddill Catchings, Profits, Publications of the Pollak Foundation for Economic Research, no. 8 (Boston: Houghton Mifflin, 1925); idem Business Without A  Buyer, no. 10 той же серии (Boston: Houghton Mifflin, 1927; second edition, 1928); and idem The Road to Plenty, no. 11 серии Поллака (Boston: Houghton Mifflin, 1928). Теории недопотребления объясняют колебания деловой активности изменениями соотношения между объемом потребительского спроса и объемом производства (идея похожая на кейнсову концепцию недостаточного совокупного спроса, хотя и не вполне совпадающая с ней). Название книги Хайека The Road to Serfdom (Chicago: University of Chicago Press, and London: Routledge & Kegan Paul, 1944) может быть является аллюзией на название этой работы. О Фостере и Катчингсе Хайек писал в статье "Gibt es einen "Widersinn des Sparens?" Eine Kritik der Krisentheorie von W.T. Foster und W. Catchings mit einigen Remerkungen zur Lehre von der Beziehungen zwoschen Geld und Kapital", Zeitschrift fur Nationalokonomie, vol. 1, 1929, pp. 387--429, translated by Nicholas Kaldor and Georg Tugendhat as "The Paradox of Saving" in Economica, vol. 11, 1931, pp. 125--169, reprinted in Profits, Interest and Investment (London: Routledge, 1939; reprinted, Clifton, N.J.: Augustus M. Kelley, 1969), pp. 199--263 -- амер. изд.]. Но я счел эти работы, равно как и критические отклики на них, которые были написаны как бы на приз на самую злобную критику, столь же неудовлетворительными, как и результаты эмпирических работ Митчелла, поскольку они поднимали больше вопросов, чем давали ответов. Все это скорее подталкивало меня назад к Викселю и Мизесу, и побудило меня к попытке развить на заложенном ими фундаменте вполне эксплицитный анализ последовательных стадий делового цикла, в который мы все тогда еще верили. Этой работой я занимался большую часть тех семи лет, которые я провел в Вене после возвращения из Америки. Когда я счел, что решение уже у меня в руках, я набрался смелости опубликовать краткий очерк под названием Prices and Production [F.A. Hayek, Prices and Production (London: Routledge & Sons, 1931; second revised edition, London: Routledge & Kegan Paul, 1935 -- амер. изд.]. Но вскоре я осознал, что теория капитала, на которую я опирался, представляет собой чрезмерно упрощенную конструкцию для задуманной мной грандиозной надстройки. В результате большую часть следующего десятилетия я посвятил развитию более адекватной теории капитала. Боюсь, что мне до сих пор эта часть экономической теории представляется наименее разработанной. Впрочем, я уже исчерпал время, отведенное на эту лекцию.

О второй половине 20-х годов особо говорить не приходится. Может быть из-за того, что я был главой исследовательского института, занимавшегося изучением делового цикла, мне кажется, что в центре общего внимания был бум в США и гадания о том, сколько же он продлится. Репарационные платежи и проблема трансфертов были другой популярной темой для теоретиков, но я никогда особо не интересовался теорией международной торговли, и книга Хаберлера [Gottfried von Haberler, Der Internationale Handel: Theorie der weltwirtschaftlichen Zusammenhange sowie Darstellung und Analyse der Aubenhandelspolitik (Berlin: J. Springer, 1933), translated as The Theory of International Trade (London: W. Dodge, 1936; New York: Macmillan, 1937 -- амер. изд.] вполне достойно подытоживает тогдашние дискуссии. Скорее всего, общие усилия теоретиков были направлены к интеграции различных школ. Мы в Вене были поглощены простым усвоением потока новых идей, которые шли отовсюду, в основном из Англии -- например, Хоутри [Ralph George Hawtrey (1879--1975) служил экономистом в Британском казначействе, автор Currency and Credit (London: Longmans, 1919), and Trade and Credit (London: Longmans, 1928) -- амер. изд.], один из самых интересных авторов -- хотя все в большем объеме из Соединенных Штатов.

Приложение: Джон Бейтс Кларк (1847--1938)
[Очерк John Bates Clark: A  Memorial (напечатан частным образом в Columbia University Press, 1938), опубликован в Economica, N.S. vol. 6, 1939, pp. 223--224. -- амер. изд.]

Когда Джон Бейтс Кларк умер 23 марта 1938 года в возрасте 91 года, он уже стал для молодых экономистов по эту сторону Атлантики [т.е. в Британии -- амер. изд.] почти легендарной фигурой, а некоторым он представлялся чем-то вроде современного Бастиа [Frederic Bastiat (1801--1850). Французский экономист и эссеист. О Бастиа см. главу 15 в The Trend of Economic Thinking, vol. 3 The Collected Works of F.A.Hayek. -- амер. изд.] -- последний сторонник идеи естественной гармонии экономических сил. Здесь не место защищать его от этого ложного понимания. А о его великом достижении в области экономической теории, о развитии анализа с позиций предельной производительности, которое обеспечивает ему место в ряду основателей современной экономической теории -- об этом будут говорить будущие историки экономической мысли. Но мы все должны быть признательны светлой памяти Джона Бейтса Кларка -- человека, одного из самых мудрых и добрых учителей своего поколения, что может подтвердить каждый, кто хорошо его знал в последние годы его учительства. Многие в долгу перед ним за благородное и дружелюбное руководство, с которым он направлял их первые шаги в науке. А для тех, кто никогда не сталкивался с ним, этот краткий очерк его жизни и деятельности даст живое представление об одной из действительно великих фигур нашей профессии.

Может быть здесь уместно сделать небольшой вклад в биографию Д.Б. Кларка, опубликовав следующее письмо, которое оказалось в моей собственности. Оно было написано вскоре после публикации книги покойного Роберта Цекуркандля, Theorie des Preises mit besonderer Berucksichtigung der Lehre (Leipzig: Stein, 1889), и к нему был приложен номер журнала New Englander, no. 161, July 1881, со статьей Д.Б. Кларка "The Philosophy of Value":

Можно добавить, что не смотря на хорошо известные споры по поводу теории капитала, личные отношения между Д.Б. Кларком и австрийской школой, установившиеся как раз перед войной, были самыми сердечными, и что по крайней мере некоторые представители второго или третьего поколения австрийской школы обязаны Д.Б. Кларку почти в столь же большой степени, что и своим учителям.

Приложение: Весли Клер Митчелл (1874--1948)
[Опубликовано как "Wesley Clair Mitchell, 1874-1948" in the Journal of the Royal Statistical Society, Series A (General), vol. IIIl, 1948, pp. 254--255. Хайек познакомился с Митчеллом в Нью-Йорке в 1923 году, когда он слушал его лекции в Колумбийском университете. От Митчелла впервые он услышал изложение доктрины, которую впоследствии Хайек обозначил как "конструктивизм", согласно которой "поскольку человек сам создал общественные институты и цивилизацию, он также должен быть способен произвольно изменять их ради удовлетворения своих нужд и желаний". См. краткое обсуждение взглядов Митчелла у Хайека в его New Studies in Philosophy, Politics, Economics and the History of Ideas {Chicago: University of Chicago Press; London:Routledge & Kegan Paul, 1978), p.3, n. 3. Emil Kauder упоминает о переписке между Хайеком и Митчеллом в своей History of Marginal Utility Theory (Princeton: Princeton University Press, 1965). -- амер. изд.]

Со смертью Весли Клер Митчелла в возрасте 74 лет американская экономическая наука утратила одного из наиболее выдающихся, и, пожалуй, наиболее характерного для нее ученого. Помимо того важного вклада, который он внес в решение отдельных проблем, он, может быть больше, чем любой другой экономист своего поколения, участвовал в формировании общего подхода к предмету, который в последние 30 лет [Хайек пишет в 1948 году -- амер. изд.] был характерен для ученых в США.

Митчелл получил ортодоксальное классическое образование в Чикаго, под руководством Д.Л.Лауфлина, но вскоре подпал под влияние Торстена Веблена и Джона Дьюи. Хотя он внимательно следил за новыми веяниями в развитии современной экономической теории, и его лекции, большей частью, были посвящены рассмотрению этого развития, сам он невысоко оценивал полезность этой теории, и его усилия были направлены на развитие другого подхода, который представлялся ему более соответствующим духу эмпирической науки, и свои идеи он черпал, преимущественно, у Веблена, Дьюи и ученых Германской исторической школы. Его усилиям больше, чем чему-либо другому обязана своим формированием и возвышением "институциональная" школа экономической теории, оплотом которой в 1920-х годах стал Колумбийский университет, где Митчелл преподавал с 1914 года, и которая в 1930-х годах сильно влияла на экономическую политику президента Рузвельта.

Исследования Митчелла были почти исключительно сосредоточены в области, лежащей на границе между экономической теорией и статистикой. После двух исследований по проблемам денежного обращения в "гринбековский" период, опубликованным в 1903 и 1908 годах, он обратился к исследованиям колебаний деловой активности, и в 1913 году опубликовал фундаментальную работу о Деловых циклах [Wesley Clair Mitchell, Business Cycles (Berkeley,Calif.: University of California Press, 1913) -- амер. изд.], которая быстро обрела статус классической работы, и повлияла на развитие в этой области в следующие 20 лет больше, чем любая другая работа. Эта тема осталась главной для Митчелла, и ей он посвятил большую часть всех своих последующих работ. Его последующий вклад в эту область представлен как его собственными публикациями, так и работами его учеников и сотрудников, которых он направлял и поддерживал, и деятельностью созданной им исследовательской организации. Расположившееся в Нью-Йорке Национальное бюро экономических исследований, которое он основал после Первой /мировой/ войны, является, по-видимому, наилучшим среди заведений такого рода. Митчелл не только в течении 25 лет руководил всей деятельностью этой организации, но и лично направлял серию специальных исследований делового цикла, которые должны были развить и уточнить сделанное им прежде. Первый том этой большой работы появился в серии публикаций бюро в 1927 году под названием Business Cycles: The Problem and its Setting [Wesley Clair Mitchell, Business Cycles: The Problem and its Setting (New York: National Bureau of Economic Research, 1927) -- амер. изд.]. Второй том, под названием Measuring Business Cycles [Arthur F. Burns and Wesley Clair Mitchell, Measuring Business Cycles (New York: National Bureau of Economic Research, 1946) -- амер. изд.], написанный в соавторстве с д-ром А.Ф. Бернсом, который позднее сменил его на посту директора Бюро [Arthur Frank Burns (1904--1987), позднее председатель Управления Федерального Резерва, 1970--1978 гг. -- амер. изд.], появился только в 1946 году. Следующий том, который должен был подытожить четвертьвековое развитие в этой области, был, как говорят, практически завершен незадолго до смерти Митчелла. [Опубликовано посмертно под названием What Happens During Business Cycles: A Progress Report (New York: National Bureau of Economic Research, 1951) -- амер. изд.]

Но интересы и деятельность Митчелла были гораздо многообразнее, чем можно представить по этому краткому очерку. В течении долгих лет он много времени посвящал выполнению общественного долга. И хотя, скорее всего, его запомнят как автора научных открытий, философский подход к миру сказывался в нем столь же сильно, как и профессиональный взгляд на вещи. Вопрос о роли и значении общественных наук, об их функции в общественной жизни был для него столь же важным, как и проблемы той области, в которой он работал профессионально, постоянно исследуя возможности новых подходов. Сборник его эссе, опубликованный в 1937 году под названием The Backward Art of Spending Money [Wesley Clair Mitchell, The Backward Art of Spending Money, and Other Essays (New York: McGraw Hill, 1937) -- амер. изд.], дает, пожалуй, наилучшее представление о широте его интересов и о природе его методологических представлений. Равным образом сборник эссе, посвященный его памяти учениками и сотрудниками два года назад [Economic Essays in Honor of Wesley Clair Mitchell (New York: Columbia University Press, 1935) -- амер. изд.], свидетельствует, некоторым образом, о влиянии его идей. Даже для того, кто совсем поверхностно знал Митчелла, не трудно понять, как это влияние должно было усиливаться обаянием его личности, и поразительным примером безусловной преданности выбранному научному идеалу.