Либерализм в России (сборник статей)

Вместо предисловия

В основу настоящего сборника положены доклады, прочитанные на конференции по проблемам современного российского либерализма, организованной в марте 1993 г. Советом по внешней и оборонной политике.

Сборник не претендует на сколько-нибудь полное освещение проблематики либерализма как идеологии, экономическом теории и политической культуры. Многообразие подходов к этому комплексному явлению, проявившееся на конференции и отражающее реальную противоречивость сегодняшней ситуации в стране и мире, не могло не сказаться и на содержании сборника.

Чаще всего неявно, но иногда вполне определенно и даже настойчиво либеральная тема вторгается во вполне практические, конкретные дискуссии о путях государственного строительства и деятельности политических партий. По-разному интерпретируемый либерализм в каком-то смысле стал идеологическим символом переходного периода в России, но, конечно, далеко не его реальным содержанием. Различные аспекты бытования либеральной темы в нашей стране и пытались проанализировать авторы в своих статьях.

Роль теоретического введения в сборник, в котором дается обзор аргументов "за" и "против" либеральной перспективы для России, играет статья Р.Капелюшникова "Российский либерализм: быть или не быть?".

В статье А.Салмина "Национальный вопрос и религия в контексте государственного строительства в посткоммунистическом мире" делается попытка рассмотреть весьма актуальную проблему: насколько совместимо (или несовместимо) сегодняшнее реальное Православие с тем, что обычно отождествляется с политической практикой либерального типа. Эта проблематика, восходящая к работе М.Вебера "Протестантская этика и дух капитализма", в той или инеи степени присутствует и в других статьях, вошедших в сборник.

В статье И.Бунина "Новые российские предприниматели и мифы посткоммунистического сознания" на конкретном социологическом материале исследуется процесс становления реальных экономических агентов рыночной экономики.

Автор статьи "Либерализм и идеология российских элит" М.Юрнов на основании проведенных им опросов сопоставляет идеологические установки, распространенные в российских протоэлитах, с социально-политическими ориентациями деловых кругов Великобритании, что в какой-то степени позволяет поставить сегодняшние социально-психологические реалии России в европейский контекст.

Выводы, содержащиеся в аналитических статьях, созвучны основным тезисам доклада М.Масарского -- предпринимателя и реального политика.

В докладе И.Хакамады и Я.Паппэ рассматриваются причины относительного неуспеха либеральном рыночной реформы в России, проведенной командой Е.Т.Гайдара, и оцениваются ее перспективы в новых условиях.

Авторы выражают благодарность за содействие в подготовке издания настоящего сборника Фонду Науманна (ФРГ).

Авторы признательны также Издательству "НАЧАЛА-ПРЕСС" за поддержку и помощь в осуществлении проекта.

ЦПИ "Экспертиза"

Российский либерализм: быть или не быть?

аннотация

Сокращенная версия этой работы была первоначально представлена на конференции Фонда экономической свободы "России: есть ли у либерализма шанс?" в декабре 1992 г. в Москве.

---

"Либерализм -- тот правовой политический принцип, согласно которому общественная власть, несмотря на свое всемогущество, сама себя ограничивает и старается, даже в ущерб своим интересам, предоставить в государстве, которым она управляет, место и тем, кто думает и говорит иначе, чем она сама, т.е. иначе, чем большинство. Либерализм -- следует напомнить сегодня -- проявляет небывалое великодушие: свои права, права большинства, он добровольно делит с меньшинством; это самый благородный жест, когдалибо виданный в истории. Либерализм провозглашает свое решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами. Прямо невероятно, что государство маме создать такси чудесный аппарат, такую парадоксальную, утонченную, замысловатую, неестественную систему".

Ортега-и-Гассет, "Восстание масс"

Вопрос о будущем либерализма в России, несмотря на его кажущуюся академичность, имеет принципиальное значение в сегодняшней ситуации выбора.

Диапазон возможных ответов на него чрезвычайно широк. Свидетельство тому разнообразные "за" и "против", которые выдвигаются (или могут быть выдвинуты) при обсуждении перспектив либерализма в России. Анализ этих аргументов рro и contra позволяет увидеть проблему как бы в отраженном свете -- через призму тех взглядов и оценок, которые бытуют в общественном сознании и выражаются исследователями, политиками, публицистами самой разной ориентации.

Такси "окольным" подход, естественно, требует, чтобы соответствующие доводы "за" и "против" были вразумительно сформулированы и так или иначе сведены воедино. Другими словами, первое, что необходимо сделать, это попытаться "каталогизировать" идеи, лежащие в основе как пессимистических, так и оптимистических прогнозов о будущем либерализма в России. Можно надеяться, что подобная классификация, какой бы беглой и избирательной она ни оказалась, поможет структурировать саму обсуждаемую проблему, очертить ее границы.

Понятно, что при отборе аргументов pro и contra приходится руководствоваться не только их фактической обоснованностью, но и степенью их распространенности, уже имеющейся у них популярности. Некоторые из этих идеологем не получили пока явного выражения и лишь подразумеваются тем или иным видением ситуации, другие превратились в своего рода клише и кочуют из публикации в публикацию.

Сначала я попытаюсь взять на себя роль "адвоката дьявола" и привести перечень аргументов contra, предрекающих либерализму в России незавидную будущность. При этом сам термин "либерализм" будет пониматься широко и как определенное политическое движение, и как система определенных мировоззренческих принципов и идей, и как определенный набор социальных институтов, отвечающих этим принципам.

1. История либерализма в России предстает как полоса "невстреч", фатальных разминовений. Все попытки обеспечить ей либеральную прививку оборачивались трагически. Либерализм приживался плохо и рано или поздно отторгался. Пусть паже истоки подобной несовместимости не вполне ясны -- то ли дело в глубоко укоренившейся коллективистской психологии, то ли в традиционно авторитарном характере власти, то ли в специфике геополитических условий -- в любом случае наивно полагать, что на рубеже ХХI века результат может оказаться иным.

2. Органическое усвоение либеральных идеи и принципов происходило при условии их включенности в определенную систему религиозных ценностей (свидетельство тому -- опыт Великобритании или США). Либеральные представления могли войти в плоть и кровь общества, лишь получив религиозное подкрепление. Сейчас другое время, да и сам либерализм далеко не тот, чтобы искать поддержки религии. (Не говоря уже о том, что многим ведущим конфессиям в России присуща ощутимая антилиберальная направленность.) Но без религиозной санкции либеральные идеи обречены скользить по поверхности политической жизни, так и не переходя на уровень непосредственных жизненных реакций и привычек. Кроме того, отсутствие укорененности в глубинах человеческой личности лишает либерализм мобилизующего потенциала -- он оказывается не в состоянии побудить к защите своих идеалов сколько-нибудь значительную часть общества. В итоге ему суждено, по удачному определению экономиста Г.Сапова, оставаться явлением сугубо "камерным".

3. В России отсутствуют институты и традиции гражданского общества. Ее правовая культура пребывает в плачевном состоянии. Правовой нигилизм -- извечная для России болезнь. На вопрос героя Островского: "Ну, как тебя судить: по закону или по душе, как мне Бог на сердце положит?" -- все мы, как и полтора века тому назад, ожидаем услышать привычное: "По душе".

Совместными усилиями всех трех ветвей государственной власти ее авторитет низведен сейчас до отметки, близком к нулевой. Государству не верит и ждут от него только подвохов. Надеяться, что в этих условиях может быть выработан и внедрен свод безличных, универсальных, пользующихся всеобщим уважением правил, как того требует либеральная доктрина, попросту нереально.

Оборотная сторона недоверия к "правилам" -- ориентация на конкретные личности. В течение обозримого будущего фактор харизматичности по-прежнему будет иметь ключевое значение. Можно поэтому прогнозировать отчетливо выраженный авторитарный характер системы власти. Даже если внешне демократические атрибуты сохранятся, это будет господство массовой (плебисцитарной), а не либеральной демократии.

4. Россия -- страна с традиционно мощной вовлеченностью государства в хозяйственную жизнь. При каком угодно варианте развития, государственный сектор будет в ней на порядок больше, чем это нормально по стандартам западных экономик. "Двухсекторная модель" с сохранением доминирующего положении за государством практически не оставляет пространства для развития либеральных тенденции. Дискриминация частного сектора грозит превратиться в последовательно проводимый принцип экономической политики.

5. Как среди российских, так и среди зарубежных экономистов все более популярным становится представление, согласно которому, если в "отлаженном" рыночной экономике государству надлежит занимать относительно скромное место, то это еще не значит, что в переходной экономике его роль должна быть столь же ограниченной. Напротив, возможно, что именно в переходный период оно и призвано проявлять особую активность. (Эта схема, как нетрудно заметить, забавным образом напоминает тезис об отмирании государства путем его усиления.) Парадокс этот вполне реален: так, приватизация приводит к усилению (как минимум -- временному) вовлеченности государства в экономику. Опасность в том, что конца переходного периода при этом вообще можно не дождаться "переход к рынку" так и будет длиться вечно. Подобный климат, разумеется, не слишком благоприятствует распространению в обществе ценностей либерализма.

6. На Западе утверждение либеральных институтов происходило задолго до рождения "государства благосостояния", т.е. разветвленной сети социальных программ, поддержка которых требует перераспределения через бюджет весомой (а подчас паже преобладающей) доли национального дохода. Исторически сложилось так, что российская экономика начинает движение к рынку, обремененная огромным грузом социальных обязательств. Необходимость финансирования программ социальной защиты закрепляет патерналистскую роль государства, от которого, как и прежде, еще долго будет ощутимо зависеть жизнь практически каждой семьи. Понятно, что это менее всего может способствовать искоренению в обществе иждивенческой психологии.

Идеология "социальной справедливости", материализованная в программах "государства благосостояния", одно из главных препятствия на пути либеральной переориентации современного общества. Наличие уже в переходный период громоздкого "государства благосостояния" (точнее -- его недооформленного, неуклюжего прототипа) оставляет либеральной перспективе немного шансов.

7. Все указывает на то, что в посткоммунистической сессии процесс формирования групп со специальными интересами опережает процесс разгосударствления экономики. Присутствие государства при этом увековечивается, хотя и в иных, чем прежде, формах: в новых условиях оно присваивает себе функции продавца административных льгот и привилегии. Это чревато складыванием не либеральном рыночной системы, а так называемой "экономики организованных групп" (другие названия -- "политическая экономика", "меркантилистическая экономика"). Главными действующими лицами выступают в ней группы со специальными интересами -- отраслевые и территориальные кланы, крупные корпорации, профессиональные союзы. Лоббизм становится основной сферой приложения их сил. По природе своем это глубоко антилиберальное, раздираемое распределительными конфликтами общество.

8. В России отсутствует "средний класс" в западном смысле этого понятия. В то же время социальная группа, бывшая проводником либеральной идеологии, -- интеллигенция деморализована. Коммунистическое общество была идеократическим, и потому спрос на услуги интеллектуалов поддерживался на искусственно высоком уровне. Сами того не сознавая, представители интеллектуальных профессии находились в особом, выделенном положении. Крушение идеократии сразу же сказалось на экономическом и социальном статусе интеллигенции. Выявился во многом головном характер ее либеральных устремлении. "Нырок" в рынок, когда надежды интеллигенции на выживание оказались обращены в основном к государству, выявил ее действительные ориентации и предпочтения. Как следствие, либерализм лишился едва ли не главной социальной опоры.

9. Не приходится рассчитывать и на сколько-нибудь значимый либеральный импульс из-за рубежа. Дело не только в нарастании изоляционистских тенденции во внешней политике западных держав. Не менее важно, что там уже давно восторжествовала модернизированная версия либерализма, страдающая шизофренической раздвоенностью в восприятии рынка товаров, с одной стороны, и рынка идея, с другой. "Либералы" этой формации с одинаковой убежденностью отстаивают и необходимость свободной конкуренции на рынке идеи (т.е. свободы слова, печати и др.), и благотворность ограничения конкуренции на рынке товаров. По словам одного замечательного американского экономиста, "свобода слова и печати является последней областью, где принцип laisser faire еще пользуется уважением". (Нетрудно, однако, показать, что все аргументы, выдвигаемые в пользу государственного регулирования рынка товаров, с еще большим основанием приложимы к рынку идеи.)

От такого усеченного либерализма, символом веры которого является скорее идея равенства, чем идеи свободы (а именно он считаемся "хорошим тоном" среди современной западной элиты), едва ли можно ждать действенной помощи в либерализации российской экономики, российского общества. Что же касается возможного влияния "классического либерализма", то круг его сторонников весьма ограничен, что делает их малоавторитетными в глазах российского политического истеблишмента.

10. В России судьба понятия "либерализм", "либерал", "либеральный" была на редкость злосчастной. За ними издавна тянется шлейф негативных оценочных ассоциаций. Либерал, как известно, бывает либо "гнилым", либо "мягкотелым". В массовом сознании "либерализм" оказался сейчас намертво сцеплен с "либерализацией цен". Подобная эмоциональная аура отнюдь не способствует тому, чтобы термин "либерализм" смог когда-нибудь выдвинуться на авансцену политической жизни России.

11. В посткоммунистической России идея свободы оказалась в тени плен демократии и национального самоопределения, с которыми она чаще всего и ассоциируется -- иногда вплоть до полного неразличения. У всех на виду трагические примеры того, к чему ведет поиск национальной идентичности в пределах бывшего Союза; достойным образцом демократии в действии может считаться как работа российских Съездов народных депутатов, с одной стороны, так и образование "демономенклатуры", с другой. Разочарование, порожденное этим опытом, охладило симпатии не только к лозунгам демократии и национального самоопределения, но косвенным образом сказалось и на репутации либеральной идеи. Либерализм оказался обесцененным еще до того, как смог заявить о себе, как о самостоятельной политической силе.

12. Обилие горячих точек в ближнем зарубежье (а теперь уже и в самом России) объективно предполагает повышение роли силовых структур, силовых методов в политике. Но, как нетрудно понять, обстановка военного лагеря менее всего созвучна либеральным институтам и принципам.

13. Либеральное движение в России разобщено и перспективы его консолидации туманны. Оно распадается на небольшие партии, возникшие вокруг лидеров с более или менее громкими именами. Отношения между лидерами складываются непросто: многие из них вполне авторитарны по способам деятельности, что плохо вяжется с декларируемой приверженностью либеральному кредо. Таким образом, надежды на формирование в России влиятельного либерального движения крайне невелики.

Приведенный перечень доводов contra было бы нетрудно продолжить, но, по-видимому, чертова дюжина -- самое подходящее число для "адвоката дьявола". Поэтому здесь можно сделать остановку и, переменив фронт, представить аргументы pro, из которых следует, что ставить крест на перспективах либерализма в России было бы опрометчиво.

1. В качестве фундаментального факта либерализм признает наличие в большом, технологически сложном современном обществе множества разнообразных культурных традиции, мировоззренческих установок, стилей жизни, форм деловой практики. Либеральная перспектива выступает как ответ на глубинную неоднородность, "моральный плюрализм" современного общества. Она задает минимальную правовую и ценностную рамку, в пределах которой противоположные культурные традиции, нестыкующиеся картины мира, эксцентричные или, наоборот, привычные стили поведения, разнообразные экономические структуры могут свободно развиваться, мирно сосуществовать и продуктивно взаимодействовать. С точки зрения либеральном философии, этот ценностный плюрализм, это многообразие индивидуальных делен и предпочтении, не сводимое ни к какому общему знаменателю, не только непреодолимы, но и служат источником социального динамизма. Как показывает практика тоталитарных режимов, попытки строить современное сложное общество на иных, антилиберальных принципах, по каким-то архаическим моделям, ведут в никуда.

На пространствах бывшего Союза разнобой традиций, интересов, ценностных ориентаций, поведенческих норм оказался больше, чем можно было бы ожидать. Страна с такой территорией и с такой численностью населения, как Россия, нуждается хотя бы в минимальном наборе либеральных институтов, гарантирующих ненасильственный характер индивидуального и группового взаимодействия. Иначе общество может быть взорвано изнутри.

Дело, таким образом, не столько паже в возможности, сколько в необходимости обращения к ценностям либерализма. В этом смысле вопрос "Есть ли у либерализма в России будущее?" можно было бы переформулировать, повернув его другой стороной: "А есть ли у России будущее вне либерализма?".

2. История либерализма в России едва ли дает основания для вывода об их врожденной несовместимости. Либерализм -- естественный спутник модернизации общества. Если в России он приживался плохо, так это потому, что процесс модернизации неизменно принимал здесь усеченные, полунасильственные формы: его подстегивание в одних сферах сочеталось с возрождением традиционалистских, архаических образцов в других. Другими словами, будущее либерализма в России следует поставить в прямую зависимость от перспектив полноценной модернизации российского общества.

3. Укорененность в вере (веберовская "протестантская этика") действительно была необходима, когда новаторскому меньшинству носителю новых ценностен и поведенческих образцов - приходилось бороться за существование в условиях враждебно настроенного традиционалистского окружения. В ХХ в., если верить опыту многих стран, успешно осуществивших модернизацию, это уже нельзя считать обязательным условием. Важную роль начинает играть демонстрационный эффект: новые образцы усваиваются не по причине их санкционированности свыше, а по более приземленным мотивам - потому что они, как становится ясно из примера носителей иного опыта, расширяют возможности для социальной мобильности. Показательно, что, согласно данным социологических обследований, наибольшую расположенность к "демократическим ценностям", толерантности и открытости проявляют не убежденные атеисты и не приверженцы традиционных конфессий, а представители расплывчатой категории "внеконфессионально" верующих.

4. В российском обществе действуют психологические ограничители на применение насилия. Сохраняется чрезвычайно низкий если принять во внимание практически полное бездействие правоохранительных органов -- уровень насилия. Агрессия отторгается массовым сознанием. По меньшей мере, это говорит о том, что общество располагает эффективными каналами для ствола отрицательной социальном энергии, существует достаточно возможностей для вертикальной мобильности. Слабость агрессивной составляющей создает естественную для либеральных ориентации среду (вспомним, что сохранение социального мира -- одна из основополагающих ценностей либерализма).

5. Существует широко распространенное заблуждение, ставящее знак равенства между "сильным государством" и "большим государством". Согласно либеральной трактовке провалы государства при отправлении им минимально необходимых "отрицательных" функции неизбежны, когда оно -- исходя из патерналистских установок по отношению к обществу -- присваивает себе непомерно много "положительных" функций. Именно этим можно объяснить неэффективность российских государственных институтов в выполнении своих прямых задач -- защите прав и свобод. безопасности и достоинства граждан, гарантировании прав собственности и добровольных договоров. Уход государства из тех сфер, тле его несостоятельность была многократно подтверждена. повысил бы эффективность его деятельности в оставшихся. Иначе говоря. условием строительства "сильного" государства как раз и является резкое сужение границ его вмешательства в жизнь общества, сдвиг в направлении либерального идеала "ограниченного правления".

6. Россия находится сейчас в достаточно уникальной ситуации с точки зрения свободы экономической и социальной деятельности. Прежний административный корсет распался, а новый еще не сложился Во многих отношениях российская экономика сейчас либеральнее,чем западная. Именно тотальная неэффективность государственной власти создает беспрецедентные по меркам ХХ века возможности для утверждения либеральных ценностей и институтов. Государство "уходит" не по доброй воле, а из-за полной своей несостоятельности. Уходя, оно открывает огромное поле для складывания снизу новых поведенческих норм, хозяйственных связей, типов взаимодействия. Спонтанно вырабатываются элементы этики честного бизнеса. неформальные арбитражные процедуры, нестандартные организационные формы. Трудно даже было предвидеть, что посткоммунистическое общество обладает такими адаптивным и инновационным потенциалами. Процесс спонтанной ценностной и институциональной перестройки идет с поразительным размахом и энергией, но взгляду, притерпевшемуся к пене политических баталия, он просто-напросто невиден.

Таким образом, проникновение в жизнь российского общества либеральных рыночных ценностей и норм -- явление сегодняшнего дня, а не какая-то отдаленная перспектива. Эти глубинные, органические процессы какое-то время могут не получать формального выражения, но рано или поздно они выйдут и на политический уровень.

7. Действительно, после того, как социалистическая модель, строившаяся на принципах централизованного планирования и общественной собственности, потерпела крушение (как это и предсказывалось теоретиками либерализма), перед либеральной мыслью во весь рост встала проблема "государства благосостояния", воплощающего перераспределительные идеалы социальной справедливости. Его существование -- серьезное ограничение, с которым невозможно не считаться.

Важно, однако, учесть, что это проблема общая, в равной мере критическая для будущего и западного, и российского общества. Отвечать на нее так или иначе -- предстоит всем. Не случайно, что на Западе появилось уже немало проектов децентрализации, дебюрократизации, приватизации "государства благосостояния", подключения частного сектора к оказанию социальных услуг. Как ни парадоксально, но в этом отношении Россия обладает определенным преимуществом: ведь ей предстоит начинать строительство современной системы социального обеспечения практически с самого основания, так что у нее есть возможность подойти к этому по-иному, не сталкиваясь с мощным сопротивлением организованных групп и не перенастраивая отлаженных бюрократических механизмов.

В принципе социальная политика может быть ориентирована либо на поддержание некоего абсолютного минимума уровня жизни, либо на сокращение относительного экономического неравенства, разрыва между более и менее состоятельными слоями общества. Первый вариант больше соответствует представлениям "классического либерализма", второй -- идеологии современного западного "государства благосостояния". Понятно, что во втором случае социальная политика оказывается значительно амбициозней и агрессивней. Насколько можно судить, понимание социальной ответственности государства в российском обществе склоняется скорее к первом, несравненно более умеренной модели.

Конечно, причина этого прежде всего -- в намного более низком, по сравнению с развитыми странами, среднем уровне жизни. Но не только. Дело еще и в высокой степени толерантности к неравенству в доходах, проявляемся сейчас общественным сознанием. Отсюда можно предположить, что будущее российское "государство благосостояния" окажется, вероятно, значительно более консервативным -- и по масштабам, и по организационным принципам, -- чем его западные аналоги.

8. Естественную базу российского либерализма может составить слой новых частных предпринимателей. Именно они более всего заинтересованы в утверждении эффективных либеральных институтов, гарантирующих честные "правила игры" в экономической сфере. Существенно, что общественное мнение стало относиться к российскому частному бизнесу с гораздо большей симпатией, чем прежде (по результатам опроса ВЦИОМ в середине 1992 г., более трети населения связывают с новыми предпринимателями надежды на возрождение России}.

Предпринимательский слои уже осознал себя в качестве новой элиты. Начался процесс его социально-политической самоидентификации. Среди предпринимателей растет понимание необходимости открытого политического влияния на процесс государственного строительства. В течение 1992 г. ими было создано несколько партия и политических объединений либеральной ориентации.

Поскольку же новые предприниматели -- едва ли не единственный социальный слой, находящийся в процессе статусного возвышения, постольку будущее российского либерализма внушает определенный оптимизм.

9. Началось формирование еще одной новой социальной группы -- управляющих-собственников приватизированных предприятий, занимающей промежуточное положение между директорами государственного сектора и частными предпринимателями. Этот слой особенно уязвим, во-первых, потому, что он не застрахован от угрозы ренационализации, во-вторых, потому, что устойчивость его положения зависит от продолжения приватизационных процессов. Но при достижении приватизированным сектором определенной критической массы он может стать важным источником социальной переориентации общества.

10. Занятые в частном и приватизированном секторах могут составить основу будущего среднего класса. Постепенно вырабатываются иные ценностные установки, жизненные стили, стандарты потребления. Именно эти группы способны образовать со временем достаточно широкую социальную базу для политических движения либерального плана.

11. Частная собственность стала несомненной положительной ценностью для подавляющего большинства россиян. Важно учесть, что, если в России действительно начнется процесс образования достаточно многочисленного слоя частных собственников, то это будут собственники в первом поколении. Они, как можно предположить, станут относиться к активизму государственной власти с гораздо меньшем терпимостью, чем те, для кого обладание собственностью является чем-то привычным, нормальным, переходящим из поколения в поколение. В этом случае на пути этатистских тенденций могут возникнуть трудно преодолимые препятствия и либерализм получит дополнительный шанс.

12. Высокая степень остаточной индоктринированности, идеологизированности общества, недавно расставшегося с официальным марксизмом, может, как ни странно, благоприятствовать распространению либеральных идей. В России еще не атрофировались вкус и привычка к решению "общих", "принципиальных" вопросов социального бытия, чего нельзя сказать о среднем деидеологизированном западном человеке. Это создает известную предрасположенность к восприятию либерализма, поскольку он занимает принципиальные, непрагматические позиции по ключевым проблемам жизнеустройства общества. У него действительно есть принципы, которыми он не может поступиться. Либерализм предлагает целостное осмысление происходящего в обществе и с обществом, в чем, как кажется, сейчас ощущается настоятельная потребность.

13. Похоже, что перипетии политической жизни в России не подтверждают вывода о том, что термин "либерализм" уже выработал свой ресурс. Скорее, наоборот. Своего рода моральный износ лозунгов "демократии" и "национального самоопределения" трудно отрицать. Конечно, они по-прежнему способны собирать под свои знамена массы сторонников, но, тем не менее, всем стали очевидны и сопряженные с ними издержки. Тем примечательнее на этом фоне попытки присвоения термина "либерализм" силами, имеющими к нему, строго говоря, весьма отдаленное отношение. Дело уже не ограничивается одними только эксцентричными политическими фигурами. Тот факт, что на "либерализм" вдруг заявляют права и лидеры Гражданского союза, ясно показывает, что активно идет поиск недискредитированных в массовом сознании политических терминов и что либеральная идея не утратила возможности стать действенным фактором общественного процесса.

Разумеется, приведенный перечень аргументов "за" и "против" достаточно условен. Очевидна также их неравноценность. Многие из этих идеологем являются, вероятно, не более чем выражением бытующих в обществе фобия и предрассудков. Но и этот беглый смотр аргументов "pro" и "contra" позволяет сделать некоторые предварительные обобщения.

Первое: судьбы политического термина "либерализм" и комплекса идей и принципов, традиционно им обозначаемых, могут, как не раз уже бывало, разойтись. Сегодня это вполне вероятно, что служит серьезным предостережением для нарождающегося российского либерального движения.

Второе: в текущем политической борьбе позиции либеральных общественных сил несравненно слабее, чем у их основных конкурентов.

Третье: трудно избавиться от впечатления, что речь часто идет о двух "либерализмах" -- одном, нисходящем сверху от государства-цивилизатора, государства-просветителя, и другом, рождающемся снизу, в процессе свободного взаимодействия индивидуальных агентов. Это заставляет вспомнить пушкинские слова о правительстве, как главном европейце в России, и задаться вопросом: так ли это или оно скорее "псевдоевропеец", имитирующий внешний цивилизованный антураж, а на деле сковывающий силы спонтанного развития? (Конкретный пример - как относиться к деятельности гайдаровского кабинета? Что это было - дискредитация либеральных идей, перекрывшая им дорогу в общество, или продуктивная, пусть и не во всем удачная, попытка их воплощения?)

Четвертое: в западных обществах обретение экономической свободы предшествовало завоеванию политических прав, а так называемые "социальные права" получили признание лишь в ХХ веке. В постсоциалистических странах эта последовательность была инверсирована. Когда вера в марксистскую идеологию была подорвана и лояльность идее была заменена на лояльность перед государством, сложился своего рода социальным контракт, в рамках которого населению предоставлялся определенный набор социальных услуг и гарантий. Можно сказать, что социальные права были получены первыми, за ними последовали (в период кризиса коммунистических режимов) политические и лишь затем наступила очередь экономических свобод (с началом перехода к рынку). Вот почему экономические реформы неизбежно наносят удар по социальной страховочной сетке, что создает чрезвычайно запутанную и смещенную систему координат для политического самоопределения, действительно затрудняет выработку последовательной либеральной перспективы.

Пятое: аргументы "против" по большей части обнаруживают отсутствие почвы, необходимой для утверждения либеральных ценностен, принципов социального устройства, политических движении: не сформированы гражданское общество, правовое государство, средний класс и т. д. Но ведь становление самих этих социальных институтов происходило одновременно и во многом благодаря либерализму. Либерализм как раз и призван способствовать их развитию и не может быть отложен до "лучших времен".

И последнее: аргументы "за", как правило, отсылают к действию тех или иных долговременных факторов, требуют выполнения каких-то более общих условий. Можно усмотреть в этом их слабость, но в этом же, как ни странно, и их сила. Они показывают, что либеральная перспектива в наибольшей мере соответствует глубинным, спонтанным общественным процессам, уже обретшим достаточную независимость от политической конъюнктуры. Объективный вектор развития -- во всяком случае пока -- развернут в сторону расширения ареала свободы. Именно это вселяет надежду на то, что у либерализма есть будущее в обновленной России.

Национальный вопрос и религия в контексте государственного строительства в посткоммунистическом мире

аннотация

1. Вызов либерализма

Сегодня дискуссии о будущем России обычно поляризуют "культурное" (то есть публично рассуждающее) сообщество по отношению к идее "либеральной государственности западного типа". Являясь признаком возвращения на "общечеловеческий путь развития" для одних, для других эта "государственность" оказывается символом отречения от себя и культурной деградации. Понимая всю естественность и практическую неустранимость в обозримом будущем подобной дихотомии, вновь и вновь -- под разными именами -- возрождающейся в русской культуре, предлагаем все же попытаться перевести разговор о "либеральных началах" в отечественном государственном и общественном строительстве в несколько иное русло.

Констатируем для начала два обстоятельства, которые выглядят, как представляется, достаточно очевидными:

1. В сегодняшнем обществе наблюдается очень серьезная, выстраданная реакция значительной его части на редкое по цинизму и последовательности уничтожение человеческой природы, которым славился коммунистический режим. Об этом свидетельствуют опросы общественного мнения; это обстоятельство вынуждены принимать во внимание -- хотя бы умолчанием -- даже крайне левые и крайне правые. Вполне естественным выглядит и желание как-то гарантировать себя от возвращения тоталитарная государственности.
2. Одновременно с этим в обществе возрождается и "нормальная" для любого нетоталитарного организма рыночная экономическая стихия. Возвращается она в минимально стесненных нормами, обычаями и даже законами (они просто игнорируются} формах, что, однако, значительная же часть общества готова терпеть: может быть, за неимением лучшего.

Признавая эти обстоятельства и отдавая им должное, мы вынуждены, тем не менее, признать, что сами по себе они не означают "неизбежности" и даже "необходимости" внедрения в России либеральных государственных и общественных форм, равно как и отстаивания противоположной точки зрения. Наличие некоторых необходимых элементов само по себе еще не обеспечивает их синтеза: воду в принципе нетрудно (хотя и дорого) разложить на водород и кислород, но синтезировать эти элементы технически пока невозможно. Очевидно, что в этом химическом случае, как и в нашем социологическом, присутствует еще и третий "элемент": особые, уникальные условия синтеза, попытка воссоздания которых в особой технологии часто выявляет "непростоту" реальной формулы исследуемой материи (как это и происходит, скажем, с водой).

Западный "либерализм" [Под "либерализмом" мы понимаем в данном случае не либеральную идеологию в узком смысле слова, а реальный либерально-консервативный государственный и общественный синтез. Как и во всей статье, речь идет о политических, а не экономических аспектах синтеза.], как бы к нему ни относиться, глядя из России (отметим лишь попутно, что борьба различных реакций на него была, при всей болезненности, плодотворной для русской культуры), -- явление не только синтетическое, но, по-своему, и алгоритмическое. Его генезис невозможно понять вне контекста западной истории: вне вековой эмансипации от цезаристского соблазна духовной империи Рима; эмансипации, обернувшейся абсолютизмом... Вне попыток противостоять абсолютистским утопиям (вспомним полемику Локка с Филмером), но также и "ультрамонтанской" реакции, опираясь на разум, здравый смысл или наследие западного христианства, редуцированное к догматике отдельных деноминации...

Как бы ни относиться к историческому опыту Запада, воспроизвести его можно, лишь воспроизведя всю совокупность важнейших "сопутствующих обстоятельств"... Парадокс, однако, в том, что в посткоммунистическом мире реально осмыслить собственные проблемы можно по преимуществу в терминах не вполне адекватного нашему, но доминирующего опыта. [Доминирование это началось не сегодня и не в 1917г.: почти вся классическая русская философия конца ХIХ--ХХ вв. в известном смысле -- псевдоморфоза.] Так, многообразные культуры христианского Запада начинали говорить на латыни, а культуры Переднего Востока общались между собой по-гречески.

Едва ли заложим твердые основания государственной или общественной организации, копируя готовые формы (речь идет, понятно, не о технике, как таковой) или пытаясь политически решать проблемы другой цивилизации, нам не чуждые, но у нас, может быть, не субстанциальные, а акциденциальные... Построить реальную государственность, не бросающую открытый вызов природе человека, можно, лишь отвечая (и отвечая адекватно: четко и быстро) на реальные вопросы. Сегодня для всего посткоммунистического мира таким вопросом является в первую очередь национальный. Серьезнейшей же проблемой будущего государственного синтеза является, во-первых, соотнесение этого вопроса с основаниями собственной духовной традиции, а во-вторых, помещение его в контекст мирового политического развития.

2. Национальный комплекс

Когда сегодня сплошь и рядом, особенно в бывших Советском Союзе и Югославии, -- мы сталкиваемся с насилием и несправедливостью, рождающимися на почве национализма, то не можем не задаться вопросом о связи последнего с религией.

Находящиеся в принципе в разных измерениях, в реальной жизни они опасно соседствуют и временами, как кажется, соединяются в противоестественном союзе. Так происходит во всяком случае в межэтнических конфликтах или, точнее, в конфликтах, имеющих этническую окраску.

Это необходимо отметить с самого начала, поскольку вне конфликта или по крайней мере определенной систематической дискриминации по этническому признаку, "национализм" -- некая вещь в себе. Он так же трудно уловим, так же лишен "массы покоя", если можно так выразиться, как обычное, не поддающееся нормативному регулированию отношение одного индивида к другому.

В отношениях и между отдельными людьми, и между этническими группами существуют определенные предубеждения: иногда мимолетные, иногда устойчивые, объясняемые историей, геополитическими факторами, экономическими структурами и еще чем-то, плохо поддающимся рационализации. Совершенно естественно, что все государственные образования, а не только "национальные государства", возникают и существуют в среде межэтнических (равно как и межрелигиозных) взаимодействий: более тонких или достаточно однозначных и устойчивых. "Национальная" государственность, как и негосударственный национализм, лишь властно придает так или иначе понимаемому "национальному комплексу" особое место в системе и в иерархии символических и идеологических регуляторов.

В таком контексте национализм -- некое односторонне и нередко болезненно развившееся этническое предубеждение, закрепленное не только на уровне индивидуальной установки и даже не только первичной группы (особенно семьи), но и на уровне идеологически сплоченной организации, наконец -- государственных и правовых институтов.

Чем выше уровень закрепления, институционализации национальных предубеждении, тем жестче националистический комплекс. Тем более развита в нем система прямых и обратных связей и тем меньше зависит он от колебании индивидуальном или коллективной психологии. "Выше" -- не только и даже не столько в системе институтов государства или форм общественной самоорганизации. Главное -- место "национального комплекса" в системе ценностен, усвоенных государством или навязанных ему. Только в том случае, когда "национальная идея" занимает место религии, которой более или менее явно противопоставляется, она приобретает исключительный и разрушительный характер, отличавший идеологические режимы ХХ века.

Все это достаточно ясно в принципе. На практике, однако, входя в идеологический континуум повседневности, религия и этническое сознание крайне редко выступают как знаки некоей "двоичной системы". Можно представить себе как минимум три основных контекста, в которых религиозный фактор заметно присутствует в межэтническом конфликте или в ситуации этнического самоутверждения.

1. Религиозная идентификация выступает как более широкая и более глубокая, чем национальная или этническая. Так, в тех случаях, когда азербайджанцы в начавшемся в 1988 г. конфликте с армянами акцентируют свою принадлежность к исламу, это делается, очевидно, в первую очередь в расчете на поддержку, хотя бы символическую, соответствующую историко-культурной и геополитической общности. Во вторую очередь (что не означает, конечно, второстепенности) в религиозных основаниях культуры пытаются найти, почти инстинктивно, ориентиры в крайне зыбкой реальности воины, нового геополитического и лингвистического выбора. При этом действительно может углубляться сильно деформированная за годы коммунистического режима идентификация со своей религией, что может иметь и самостоятельные последствия. Разумеется, все сказанное в той или иной мере относится и к армянам - другой стороне в конфликте, равно как и к любому участнику конфликта между общностями, разделенными одновременно этнической и конфессиональной границей.

Очень часто наложение друг на друга религиозной и этнической идентификации ставит если не отдельных людей, то общественные объединения и государство перед выбором: какую из них укреплять преимущественно. Так, в Османской империи, а затем Турецкой республике отношения между пантюркизмом и панисламизмом всегда были в той или иной степени конфликтными. То же можно сказать, с известным допущением, и о нюансах "выбора" между "славянской" и "православной" ориентациями в балканской политике Российской империи. Как правило, между двумя политическими ориентациями устанавливается какое-то зыбкое идеологическое равновесие, при том, что реально происходит усиление узко-этнократических тенденций во внутренней и внешней политике.

2. Этническая и религиозная идентификация находятся как бы в одной плоскости в повседневной политике, как разные формы общинной идентификации. Так, в Боснии говорят сегодня и говорили всегда о сербах, хорватах и мусульманах, в то же время как в Косово говорят об албанцах, хотя они тоже мусульмане. В Ливане мы находим шиитов, суннитов, маронитов, друзов и среди остальных -- армян. Речь идет, конечно, о специфическом конфликте (или просто взаимодействии) на уровне ниже национально-общинного, в ситуации, когда каждая из общин имеет (или хотела бы иметь, хотя бы подсознательно, по аналогии с другими -- случай боснийских мусульман) "коренной" оплот за пределами своего территориально-государственного образования.

Прослеживается, однако, в данном случае и нечто общее для всех конфликтов, зашедших достаточно далеко. Любой из них есть, в конечном счете, воина всех против всех и во имя всего. В реальном столкновении причины и следствия, мотивации и рациональные объяснения поступков перемешаны: отождествление себя с тон или инеи общностью любого уровня подчиняется скорее всего логике не то чтобы политической -- психологической целесообразности, то есть в конечном счете инстинкту культурного самосохранения.

3. Религиозные нормы и организации играют роль фактора, сдерживающего развитие национализма и мешающего приобретению им крайних форм. Развитая националистическая идеология, подобно любой относительно устойчивой светской форме сознания, вступает в противоречие с нормами мировых религии, при том, что постоянно делаются попытки воспользоваться их авторитетом. Следствием этого в христианских странах нередко становятся внутренние неурядицы и паже церковные расколы, более или менее явно поощряемые националистически настроенными властями.

Откровенно секулярные режимы сегодняшнего дня отличаются в этом смысле от рождавшихся на заре нового времени национальных государств, пожалуй, лишь более выраженным утилитаризмом, узким прагматизмом и неуклюжестью действия в отношении местных церквей. Реакция организованной религии на национализм, в свою очередь, оказывается, как правило, ослабленной, когда он становится официальном идеологией государства: во всяком случае, если государственная власть не является явно узурпаторской, нелегитимной.

Речь идет в данном случае о христианских странах, хотя в принципе мировые религии, по крайнем мере если говорить о христианстве и исламе, типологически сходно относятся к национализму в его крайних формах. Это относится, в частности, к политическому христианству и, соответственно, политическому исламу.

Небольшом, но зато как будто специально предназначенный для компаративистики, политический опыт бывшего СССР, уже позволяет делать некоторые обобщения, какими бы предварительными они ни были. Так, в идеологии бывшей союзной Исламской партии возрождения антинационалистический пафос был очень силен: националистов и национал-демократов, действовавших в мусульманских районах Советского Союза, эта партия всегда считала одними из главных противников истинного ислама. [Д.В. Микульский, Исламская партия возрождения, М., Горбачев Фонд, 1993, с. 52--53] Более или менее резко с момента своего возникновения выступали против национализма и три основных "христианско-демократических" группировки в России: Христианско-демократический союз, Российское христианско-демократическое движение, Христианско-демократическая партия.

С другом стороны, всякий светский национализм, гипертрофирующий государственное начало, неизбежно стесняет естественное развитие любой организованной религии. Католическая церковь в Италии при Муссолини в принципе едва ли пользовалась большим иммунитетом от политики националистического государства и имела на него большее влияние, чем русская православная церковь при последних Романовых, когда национализм в Российской империи стал усиливаться.

Наконец, там, где мировая религия становится катализатором возникновения организованных политических сил, они обычно все же подчиняются логике развивающегося политического конфликта, какой бы она ни была. упомянутая выше Исламская партия возрождения раскололась на национальные организации: главная ее часть, сохранившаяся в Таджикистане, стала активным участником сложного конфликта, имеющего клановый, общинный, локалистский характер, но, во всяком случае, не этно-конфессиональный. "Христианско-демократические" организации в России поляризовались в первую очередь вовсе не по принципу их отношения к конфессиональным проблемам (хотя здесь и существуют важные нюансы с точки зрения конфессионального состава группировок и их ориентаций на Московскую Патриархию или Русскую Православную Церковь за границей), а исходя из дифференциации на "демократов" и "национал-патриотов." [Религия и политика в посткоммунистической России (материалы "круглого стола"), -- "Вопросы философии", # 7, 1992, с. 19]

3. Опыт России в 1988--1992 г.

Обращаясь к России в период после 1988 г. -- года тысячелетия крещения Руси, когда впервые после революции 1917 г. Русская Православная Церковь, а за ней и другие конфессии получили возможность относительно свободного существования, мы обнаруживаем важное отклонение от простой схемы: "религия" -- "национализм".

В сегодняшней России эти два разноплановых идеологических начала не могут рассматриваться в отрыве от третьего, того, что недавно обобщенно называлось "коммунистической идеологией" и чему сегодня с разных сторон пытаются дать более нюансированное определение. Некоторая неопределенность в сфере идеологии соответствует в известном смысле размытости и даже двусмысленности ситуации в области церковно-государственных отношений в России.

Их "нормализация" по сути оставалась, а во многом и по сен день остается для общества и государства, но также и для церкви, не столько достигнутым состоянием, сколько декларацией намерений и своеобразной "разведкой боем", ведущейся по всем культурным азимутам. Отношения между высшей исполнительной и в меньшей степени -- законодательной властью и Патриархией стали подчеркнуто теплыми, но при этом внутренне достаточно напряженными, запутанными. Главное же, не регулируемыми писанными или неписанными нормами остаются отношения многих епархия и приходов с местными властями. И дело здесь, как это ни странно на первый взгляд, не столько в позиции носителем власти в отношении церкви как института и юридического лица, сколько в отношении ценностей и норм самой власти, так или иначе соотносящихся с ценностями церкви.

На это обстоятельство обратил в свое время внимание протоиерея Владимир Мустафин из Петербургской духовной академии, участник одного из первых официальных "круглых столов" периода перестройки, явно или скрыто ориентирующихся на традицию знаменитых Религиозно-философских собрании начала ХХ века. Останавливаясь на тезисе своего собеседника, философа из тогдашней Академии Общественных наук при Центральном Комитете КПСС, согласно которому сейчас "общечеловеческая мораль должна признаваться всеми", о. Владимир ответил: "Это удивляет, ибо до сих пор советские философы-марксисты упорно отстаивали свою приверженность "классовой" морали. Очевидно, что отказ от классовой морали не может представляться невинным изменением философской установки. Этот отказ означает признание несостоятельности всей прежней позиции советской философии в области морали. Конечно, такая перемена, с христианской точки зрения, есть дело безусловно благое, которое надо осуществить уже давно. Но эта перемена носит характер философской революции, а не само собой разумеющегося, так сказать, диалектического изменения прежних взглядов, изменения якобы естественного и беспроблемного. Напротив, проблемы есть, и по крайней мере две из них требуют срочного решения. Первая: как оправдать перемену позиции советских марксистов, т. е. отказ от классовой морали и признание объективно-абсолютных нравственных форм, обязательных для осуществления всеми без исключения? Эта проблема кардинальная, ибо на признании относительности (а это есть синоним классовости) морали была в значительной степени осуществлена и революция. Другая проблема состоит в необходимости эту перемену позиции довести до сознания идеологов среднего и низшего звена." [Культура, нравственность, религия (Материалы "круглого стола"), -- "Вопросы философии", # 11 , 1989, с. 38--39]

За прошедшие несколько лет в стране многое изменилось, но и в сегодняшнеи России преобладающий тон не только официальной идеологии, если о таковоя все еще можно говорить, но и массового сознания, подразумевая радикальную смену позиции в отношении ценностей, определяющих вектор развития советской государственности и общественности с момента революции 1917 г., не предполагает того, что церковь обозначает термином "h metanoia" -- дословно, "перемена ума" (то есть покаяние).

Августовский путч и распад СССР в декабре 1991 г. подвели черту под режимом и его символикой, не создав твердых оснований и символики нового строя.

Предполагаемая смена господствующего типа морали не до конца объяснена и, если можно так выразиться, еще не вполне пережита не только властью, но и значительной частью общества. "Перемена ума", между тем, отнюдь не сводится к простои констатации совершенной ошибки и тем более не имеет следствием желание поскорее забыть о ней, ухватившись за первую попавшуюся идею, кажущуюся в данных момент правильной. Признание отвергнутого убеждения ошибочным и признание совершенной ошибки -- совсем не одно и то же.

Власть, иными словами, пока что не самоопределилась историософски, в смысле обретения непротиворечивой системы ценностей. Отплыв от одного аксиологического берега в 1988 году, потеряв его из виду в 1991 г., она не пристала к другому, что не позволяет, в частности, считать и отношения между государством и церковью принципиально стабилизировавшимися. Развитие - возможно драматическое -- этих отношений будет, скорее всего составлять существенную часть истории последнего десятилетия века, а, может быть, и последующих десятилетии.

Перед теми, кто выступает или намерен выступать от имени центральной власти, сегодня стоит, собственно, альтернатива: или принять все грехи и преступления революции на себя, не отказываясь -- полностью или частично -- от ее делен и идеалов, от тех, кто ее совершал, или отвергнуть саму революцию как ценность, целиком отождествив себя с иной традицией осмысления и отправления власти. В первом случае предстоит длительный и чрезвычайно болезненный поиск идентичности, не обязательно обреченный на успех, во втором -- трудное и, возможно, не менее болезненное обретение структур, в которых воплощалась бы возрождаемая традиция, не говоря уже о "примирении" с теми, для кого революция -- все еще значимый символ. Нельзя, разумеется, исключать ни того, что альтернатива (а с ней и вероятность колебаний в ориентации носителей власти) останется более или менее постоянным структурообразующим фактором политической культуры в течение длительного времени, ни того, что, сохранившись подобно некоему "следу" в памяти культуры в узком смысле слова, она окажется практически вытесненной собственно из культуры политической, то есть системы представления, норм и обычаев, связанных с отправлением власти. Вполне вероятно, что очередное изменение ориентации власти будет всякий раз требовать более или менее основательном ревизии если не всего комплекса отношений с церковью, то, по крайней мере, некоторых существенных его элементов. Чем чаще будет меняться политическая конъюнктура, тем естественнее ожидать, что общество будет тяготеть к некоей институциональной стабилизации отношении между церковью и государством при том условии, что общественный вес церкви будет достаточно велик. Ни в коем мере нельзя, конечно, сбрасывать со счетов и того что нравственное и историческое самоопределение власти на практике будет сдерживаться реактивностью массового сознания, не готового к "перемене ума" или упорствующего в свободно выбранном убеждении.

В этом контексте и следует, очевидно, рассматривать проблему взаимоотношений между религией и националистической идеологией в сегодняшней России. Дискредитация прежней официальной системы ценностей произошла быстрее, чем складывание новой и, соответственно, чем формирование иной властной структуры общества. Остатки прежней идеократии на всех уровнях испытывают что-то наподобие идеологического "абстинентного синдрома", пытаясь самоопределиться в пространстве, на одном полюсе которого больная, переживающая внутренние неурядицы церковь, а на другом -- смутное видение некоей "национальной идеи". Наконец, общим фоном этого выбора является настороженность (в лучшем случае) в отношении антитоталитарных реформ, навязчиво отождествляемых с "вестернизацией" и "либерализацией" страны.

Любопытную трактовку этой ситуации (в своей, естественно, системе категории) дает автор одной из программных статен, опубликованных в "Нашем современнике", -- органе "национальной" реакции на такие реформы. "По моим наблюдениям, -- пишет он, -- космополитически настроенная прослойка руководящих кадров, которой, по сути, наплевать на народ, на его духовность и, следовательно, на церковь, тем не менее из политических соображений заигрывает с церковными иерархами, стремясь накануне решающей битвы в истории нашей страны привлечь верующих на свою сторону. Напротив, патриотически настроенные руководящие кадры, менее искушенные в политике, упрямо придерживаются своего недоброжелательного отношения к церкви, которое у них за десятилетия государства агрессивного атеизма стало, можно сказать, принципиальным или догматическим." [М.Антонов, Выход есть! Когда и чем закончится перестройка, Ч. 1, -- "Наш современник", # 8, 1989, с. 110] "Патриотически настроенные руководящие кадры" в контексте конца 80-х годов -- это, конечно, коммунистическая номенклатура, атеистическая по духу и срочно пытающаяся найти для себя альтернативное идеологическое оправдание. То, что получило условное и несколько неуклюжее название "национал-патриотизма".

Синтез коммунистических и националистических архетипов, однако, отнюдь не сводится только к самоочевидному поиску идеологии -- субститута: он имеет достаточно глубокие культурные основания. Комплекс "классовой морали", о жизнеспособности которого косвенно свидетельствовали данные некоторых опросов общественного мнения, проведенных на рубеже 80-х и 90-х гг., в принципе является частным случаем определенной парадигмы, выражающей основополагающие аксиологические особенности секулярного сознания. [Л.Г. Новикова, А.А. Овсянников, Д.Г. Ротман, Стереотипы исторического самосознания (по материалам межрегионального исследования), -- "Социологические исследования", # 5, 1989; Л. Бызов, Н. Львов, Перестройка: политическое сознание и социальные отношения, -- "Век ХХ и мир", # 9, 1989, с. 14] О том, что связь "классовой морали" и оппонирующего ей в конкретных исторических условиях национализма глубже, чем может показаться на первый взгляд, свидетельствует и то, как обосновывается в националистической идеологии, "преодолевающей" коммунизм, разрыв с ним. В указанной статье в "Нашем современнике" не без внутренней, скрытой логики цитируется Вл.Соловьев: "Безнравственна не индивидуальная собственность, не разделение труда и капитала, а именно плутократия. Она же безнравственна и отвратительна как извращение общественного порядка, как превращение низшей и служебной по существу своему области, именно экономической, в высшую и господствующую, которой все остальное должно служить средством и орудием. Но от этого извращения не свободен и социализм. В самом деле, если для представителя современной плутократии нормальный человек есть прежде всего капиталист, а потом уже ...гражданин, семьянин, образованный человек, может быть, член какой-нибудь церкви, то ведь и с точки зрения социализма все остальные интересы исчезают перед интересом экономическим, и здесь также низшая материальная область жизни, промышленная деятельность, является решительно преобладающей, закрывает собой все другое." [Цит. по: М. Антонов, цит. соч., ч. II, -- "Наш современник", # 9, 1989, с. 146] И дальше: "...Если отдельное лицо станет на точку зрения материального благосостояния как высшего блага и положительной цели жизни, то, очевидно... на этой точке зрения каждый будет заботиться о других единственно лишь насколько они пригодны для его материальных целей, то есть он будет их эксплуатировать, относиться к ним как к вещам полезным, а не как к лицам, следовательно, деятельность, исходящая из этого принципа, будет по необходимости несправедлива и безнравственна"[там же, с. 148].

Можно согласиться, что это и есть более или менее адекватное описание содержания того, что можно назвать, в частности, и "классовой моралью". Но утилитаризм, о котором говорил Вл.Соловьев, -- не все в ней, а, может быть, паже и не главное. За содержанием, являющимся объектом сознания, скрывается еще нечто, что относится, скорее, к подсознанию, вытесняется в подсознание и лишь рационализируется как стремление к "пользе". Речь идет о стремлении к присвоению или/и разрушению: к объективации, превращающей субъект в сферу самоутверждения, в объект самых разнообразных страстей.

Краткосрочный или долгосрочный упадок культуры, в том числе и светской, неизбежно приводит к ослаблению не только обыденной морали, но и ее утилитаристской изнанки. На поверхность вырываются подавляемые страсти, облекающиеся обычно все же в форму морали, но особой, не общечеловеческой: в том числе -- и "классовой". Однако и "классовая мораль" имеет определенные градации. Существует некоторая дистанция между представлением о классах, как общностях, искажающих природу человека и оттого нравственно неприемлемых, и практически подавляющим обыденную мораль восприятием их в качестве общностей, полностью детерминирующих какую-то особую природу входящих в них людей. Доведенная до крайности объективация вступает в противоречие с логикой классового подхода, допускающей все же свободу индивидуального самоопределения, не говоря об эмпирической действительности. Этносы, родовые общности в большей степени отвечают логике объективизации и рано или поздно "проявляются" в ней. Национал-социализм -- трансцензус социализма. Смена же темы и отчасти ее интерпретаторов, среды, где она популярна, не обязательно означает смену типа сознания. В "социалистической" идеологии советского тоталитарного государства уже с начала 30-х гг. содержатся не только логика, все больше соответствующая национализму, чем социализму теоретиков, но и собственно националистические темы. Если избрать в качестве критерия принципиальное признание другого лицом, субъектом, то "национализм" предстает следующей ступенью ниспадения культуры даже по сравнению с "социализмом".

Подмеченные М.Антоновым типы реакции "прослойки руководящих кадров" на церковь и представляют собой по сути нечто двуединое -- пару "космополитизм-национализм", в реальном обществе, конечно, не обязательно отчетливо выраженную и к тому же несколько деформированную влиянием властных отношений. В массовой культуре, прижившейся в деструктурированной социальной среде, символика церкви, само ее имя превратилось в довольно популярный товар. В среде несколько более социализированной и политизированной, к которой принадлежит бюрократия, -- в объект частного, группового или даже государственного прагматического интереса. Весьма сильно, хотя и несколько расплывчато, стремление "побудить" церковь заниматься милосердием -- в том смысле, в каком им должны были бы заниматься власти различных уровней. От церкви люди, нередко в жизни весьма от нее далекие, "ждут" нравственной или политической защиты, изредка -- утешения, довольно часто -- эстетического переживания.

В массовом, если можно так выразиться, политико-религиозном сознании, сегодня, как свидетельствуют опросы, выделяются два более или менее устойчивых идеологических комплекса. [Здесь интерпретируются данные опросов, проведенных в июле-сентябре 199 г. и в августе--октябре 1991 г. в ряде городов России, а также в сельской местности, Аналитическим Центром Российской Академии наук под руководством Д.Е.Фурмана. См.: "Вопросы философии", # 7, 1992]

Первый можно условно назвать "лево-богоискательским". Соответствующий тип сознания объединяет людей, в большинстве своем ориентированных на традиционные левые, либертаристские ценности и при этом -- в согласии с ними -- настроенных, по остроумному выражению одного из исследователей, "прорелигиозно": естественная реакция на подавление религии при коммунизме и подсознательное убеждение, что в "нормальном" (т. е. вестернизированном обществе) религии принадлежит "должное" место [там же, с. 8]. Для этой группы характерны нецерковная религиозность, отнесение себя к "христианству вообще", а не к какой-то определенной конфессии, увлечение "восточными" культами, астрологией, интерес к аномальным явлениям.

Второй комплекс -- "право-инструменталистский", по сути -- националистический и антидемократический, предполагающий признание советского периода истории "ценностью". Отношение к церкви здесь -- в своем роде потребительское, ее авторитет пытаются использовать в своих интересах. Существенно, что в некоторых отношениях у этом группы наблюдается сближение (по своего рода принципу дополнительности) с верующими, принадлежащими к ядру православной церкви. Для этих последних также характерен заметный авторитаризм, антизападническая ориентация, относительно терпимое отношение к реальным институтам советской власти наряду в резким идеологическим антикоммунизмом [там же, с. 11].

"Националистической" логике, перерождающей естественный патриотизм, церковь, разумеется, чужда не менее, чем логике "классовой" с тем отличием, что могут делаться попытки вобрать в национализм символику и деятельную сторону церкви на том неоспоримом основании, что она является важнейшим участником и побудительной силен национального развития России. При этом не только у "левых богоискателей", но и у людей, по преимуществу, озабоченных судьбой русского народа и оскорбленных тем, что случилось с ними и с русской церковью, довольно часто происходит почти незаметная подмена канонического представления о церкви как мистическом теле Христовом -- "христианством", как неким совершенным моральным кодексом, включающим в себя заповеди, выстраданные человечеством. И даже когда это не провозглашается, возникает некоторая двусмысленность. "Наши интеллигентные прародители, -- пишет, например, тот же М. Антонов, -- были так умны, знали, должно быть, так хорошо народную массу, что для всеобщего блага ввели у нас "христианство", то есть взяли последнее слово, и притом самое лучшее, до чего дожило человечество веками страданий." [М. Антонов, "Наш современник", # 8, 1989, с. 106] Церковь как носитель нравственного опыта народа и "русское христианство" без богочеловечества Иисуса Христа -- таков вероятный предел "адаптации" национализмом церкви, наложившей неизгладимый отпечаток на национальную культуру. У "национально" ориентированных интеллигентов может быть хорошее отношение к церкви и даже с церковью -- и, при этом, сложные отношения с Символом Веры...

Что же касается самая церкви, то ее публицисты все настойчивее акцентируют идею возможности общественного диалога и даже консенсуса на основе ценностей, в принципе разделяемых всеми культурами -- и при этом являющихся своими для церкви. ["Публицистами церкви" можно условно назвать тех ее представителен, которые ведут свободную публичную дискуссию с представителями светской культуры по проблемам взаимоотношения церкви, с одной стороны, общества, политики -- с другой. Это, как, правило, преподаватели духовных академий, семинарий, некоторые священники, занимающиеся общественной и научной деятельностью, а также миряне. Их число пока сравнительно невелико, но именно они находятся "на переднем краю" диалога церкви с обществом (не только государственными властями). Именно они, естественно, преимущественно и цитируются в данной статье.] "...Те ценности, -- замечает архимандрит Платон из Московской духовной академии, -- которые проповедует церковь, не являются только лишь христианскими, общечеловеческими ценностями... Стало совершенно очевидно (для общества в целом, а не только для церкви. -- А.С.), что никакая концепция, никакая точка зрения идеологического или мировоззренческого характера не может оправдать пренебрежительное отношение к человеческой личности, поскольку человеческая личность является самой высокой ценностью в мире. Этой ценности не могут быть противопоставлены другие ценности. В некотором смысле наша ситуация напоминает ту ситуацию, когда христианство открыло для себя другие мировые религии и увидело, что в их этических системах содержатся общечеловеческие ценности... Признание общечеловеческих ценностей вполне вписывается в парадигму христианского богословия, сформировавшего понятие "естественный нравственный закон...". Основываясь на естественном нравственном законе, человечество в рамках определенных национальных и мировоззренческих структур явило высокий уровень нравственных достижений" [Культура, нравственность, религия..., с. 53].

То же самое обмирщение отношений внутри христианского общества, признание которого реалией сегодняшнего общественного организма позволяет церкви более или менее плодотворно -- в зависимости от конкретного случая -- участвовать в разрешении межобщинных и межнациональных конфликтов, ставит ее сегодня перед необходимость" определиться по отношению к национализму: позднему плоду такого обмирщения. В первую очередь -- к попыткам "включить" саму церковь в националистическую логику, в парадигму этноконфессиональной общинности с акцентом на "этно".

Объясняя интервьюеру журнала "Социологические исследования", как решается в православном богословии национальный вопрос, преподаватель Петербургской духовноя семинарии иеромонах Иннокентий говорит: "В православной экклезиологии... он решается просто. Церковь формируется по поместному признаку, т. е. по месту своего пребывания. Русская православная церковь есть православная церковь в России, и не церковь для русских. Исторически в состав ее клира и паствы входили и входят представители многих национальностей, и никогда за всю свою тысячелетнюю историю наша церковь не знала проблем "национальной чистоты". Вообще проблема чужого не существует в церкви как христианской общины..."["Время благоприятно..." (беседа со священнослужителем Русской православной церкви), -- "Социологические исследования", # 4, 1988, с. 44]

Очень определенную позицию занял в спорах о соотношении религиозного и национального в России Патриарх Московский и Всей Руси Алексий II, постоянно повторяющий одну формулу: "Нет такого общественного строя, нет государства и нет нации, которые были созданы Богом для Вечности. Но для Вечности созданы Творцом люди". ["Известия", 30.12.1990; "Русская мысль", 11.12.1992; "Литературная газета", 6.01.1993]

Как было показано выше, "национальная" критика не отрицает решающей роли Православия в становлении русской культуры, что не может не создавать сильного напряжения между ней и церковным видением проблемы. "Если... говорить о русском национальном самосознании, как самосознании православном, -- пишет о. Иннокентий, -- то ему чужд национализм. Проблема национализма -- это проблема не богословия, а социологии, но кажется, что национализм можно понять и даже оправдать в малых этносах, находящихся в многонациональной среде. Здесь национализм оправдан в топ мере, в какой он не выходит за рамки духовного самоопределения народа. А русский национализм, насколько я знаю как историк, не может не быть отклонением от нашей культуры и русских духовных традиций. Сегодня его даже трудно отделить от бескультурья и бездуховности ["Социологические исследования", # 4, 1988, с. 44].

Последнее наблюдение достаточно точно выражает суть дела: сегодняшний национализм, в том числе получивший некоторое распространение среди мирян и священников Свободной церкви, Русской Православной Церкви за рубежом и Русской Православной Церкви [З. Крахмальникова, Блуд ума, -- "Литературная газета", 1.10.1992], по сути, оборотная сторона того псевдозападного "космополитизма", с которым он борется не на живот, а на смерть: оба они -- порождение периода общественной дезориентации, когда "старые" ценности, скреплявшие государство, дискредитируются на глазах, а "новые" не обрели общественного веса, достаточного для нормализации социальных процессов и стабилизации политики не только ad hoс, но и на основе хотя бы минимального выраженного консенсуса ядра общества.

Своеобразие момента, переживаемого церковью и политикой в их отношениях к себе и друг другу, достаточно ясно выражается в полемике о свободе в истории России, ведущейся с непонятной на первый взгляд горячностью. Одна из сторон, обвиняя другую в "русофобии", приписывает ей утверждение, будто рабство -- врожденная особенность русского человека (русского общества, государства). В качестве иллюстрации нередко приводятся несколько фраз из сравнительно недавно опубликованного, после многолетнего запрета, романа В.Гроссмана "Все течет", произносимых одним из персонажей. Цитируется, в частности, следующее: "Развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России оплодотворялось ростом рабства" [эта фраза -- в сущности, скрытая цитата из знаменитого заключения ко второй части "О демократии в Америке" А. де Токвиля, пишущего об американцах и русских: "Для одного главное средство действия есть свобода, для другого -- рабство"](18); "Пора понять отгадчикам России, что одно лишь тысячелетнее рабство создало мистику русской души" и др. [А.Бочаров, М.Лобанов, Самокритика или самооплевывание? -- "Литературная газета", 6.09.1989].

В сущности, позиция противоположной стороны нюансированнее: "Можно, блистая взором, перебирать этносы и народы на пришлые и коренные, на большие и малые и в кознях одних искать истоки бед других... Но только вот куда ни загляни - не было в истории народов России ни дня, когда бы жили они вполне по меркам тех, ненашенских (западных. -- А.С.) свобод: непременно с изъяном, с исключениями. И это факт... Однако в реальности народов-рабов не существует: есть лишь рабская психология, прививаемая, внушаемая представителями всех наций и народностей. К тому же границы понятии "народ" и "государство" сплошь и рядом не совпадают, хотя их усиленно смешивают. Народ, который в одном государстве, под одной властью ведет себя по-рабски, попав в иное, зачастую соседнее государство, проявляет вдруг совершенно отличные качества" [С. Панасенко, Выбирая свободу, -- "Огонек", No 5, 1990, с. 9--10].

Рецепт "демократов", которых их противники часто называют "западниками" (при том, что они не обязательно, кстати, отрицают цивилизационное своеобразие России) - приватизация экономики, частная собственность, призванная обеспечить и политическую свободу. "Патриотам" ("националистам") этот рецепт, рассматриваемым ими, впрочем, как элемент, и не самый опасный, общего технократически -- манипулятивного подхода к целостному комплексу народной жизни, представляется недостаточным в силу отсутствия в нем положительной нравственной цели. По их мнению, "историческое призвание Советской России на данном этапе всемирной истории -- это не победа на мировом рынке и не превращение в колонию транснациональных корпорации. Призвание России -- вновь стать духовным лидером мира." [М.Антонов, Цит. соч., ч. II -- "Наш современник", # 9, 1989, с. 152--153] В диалоге "левых" ("западников", "космополитов") и "патриотов" ("националистов", "черносотенцев") выявляется противопоставление свободы -- духовности. Первые отдают приоритет свободе, не отрицая императива духовности, хотя иногда рассматривая духовность скорее как необходимое условие достижения свободы, вторые -- предпочитают не говорить о свободе как о самостоятельной цели ["...Соблазняя идеями свободы и благосостояния, "западники" забывают добавить, что эти блага при капитализме в полной мере доступны лишь тем, у кого много денег" (там же, с. 142)], духовность же, как было показано выше, понимают по-своему, не совсем так, как церковь.

Что касается церкви, то православные публицисты стараются в настоящий момент подчеркнуть значимость обоих императивов: и духовности, без которой отношение к миру становится утилитарным, хищническим, и свободы. В Священном Писании, говорит протоиереи Владимир Федоров, "человек предстает перед нами не только как венец Творения, но и как самый его принцип, предстает ипостасью земного космоса, а земная природа - продолжением его телесности, его "периферическим телом." [Культура, нравственность, религия..., с. 44] "Совесть каждого человека, -- по словам иеромонаха Иннокентия (Павлова), -- даже самого последовательного марксиста, в проявлениях ее свободы должна быть защищена" [там же, с. 47].

Это, собственно, основополагающие, вечные принципы церкви, при том, что их конкретное соотношение, то, как они воплощаются в общественной и политической организации, зависит от обстоятельств времени, места, культуры. Сознание этого -- тоже императив сегодняшнего православного миропонимания. "Каждая историческая эпоха, каждый исторический момент, -- пишет о.Владимир Федоров, -- накладывает свои отпечаток на характер взаимоотношении церкви и общества. Христианское сознание должно отдавать себе отчет в том, что то или иное конкретное решение социальных проблем никогда не может быть ни абсолютным, ни совершенным, пока не пришел Последний День. Но несовершенство окружающего мира, несовершенство социального устройства необходимо преодолевать. Пассивность и равнодушие должны быть чужды христианству. Если это справедливо для каждого момента истории, то тем более для тех моментов, которые можно было бы назвать "точками роста", переломными, поворотными" [там же, с. 45] В этом же контексте Патриарх Алексий II даже сказал однажды: "Мы будем поддерживать и, может быть, впоследствии участвовать в создании системы социальной защиты людей. Опыт социализма -- пусть не советского, а европейского образца -- нам забывать не стоит." ["Известия", 10.06.1991]

Пока нельзя сказать, что столь важная, как оказалось, для всего общества проблема соотношения духовности и свободы в прошлом России и в нашем настоящем удовлетворительно решена под знаком современности и будущего. Естественно ожидать, что именно эта проблема, без решения которой сегодня нельзя заложить твердых оснований государственности, окажется canon из важнейших для православного сознания на ближайшую перспективу. Отсутствие практически полезного, доведенного до сведения общества решения в недрах церкви позволяет противоборствующим силам -- каждом по-своему -- апеллировать к авторитету церкви в условиях, когда их противоборство становится если не разрушительным, то небезопасным.

В целом анализ взаимоотношений "советская политики", то есть системы норм и институтов, отождествляемых обычно с большевизмом, с православном церковью, каким бы вынужденно кратким он ни был, позволяет сделать два основных вывода. Во-первых, эволюция комплекса, условно названного "классовой моралью", к национализму в настоящее время несколько сдерживается неизбежной для русской культуры религиозной составляющей последнего. Во-вторых, националистическая и либеральная тенденции, самоопределяющиеся сегодня в культуре, вырвавшейся из парадигмы "классовой морали", во многом взаимодействуют в системе категории, все еще отвлеченных в отношении "неосвоенной" социальной реальности сегодняшнего дня. При всей важности собственно культурных проблем, решающими для будущего России станут их адекватность ориентациям основной части населения, а также возможность синтеза, обеспечивающего интеграцию общества и его стабильность: будь он институциональным, идеологическим, личностным или тем, другим и третьим одновременно.

4. Межэтнические конфликты в зеркале конфликтов межконфессиональных

Проблема культурного синтеза, который позволил бы сдержать поднимающуюся волну национализма, актуальна, конечно, не для одной России и не только для стран, освободившихся от коммунизма.

Здесь мы подходим к очень важной проблеме: что такое религиозный, межконфессиональных конфликт и что такое межэтнический. Как бы странно это ни прозвучало, но с собственно религиозными конфликтами мы встречаемся сегодня чрезвычайно редко. В современном мире они исчисляются единицами, притом, как было показано в начале статьи, это, как правило, не межконфессиональные конфликты в чистом виде.

Что такое, собственно, межконфессиональный конфликт? Это попытка представителей одной конфессии навязать людям, принадлежащим другой конфессии, свою систему догм, а если это не удается -- поставить их в символически, в том числе политически подчиненное положение или даже уничтожить. Силой обратить мусульман в христианство, угрозами заставить евангелистов отречься от "лютеровой ереси" и т.д.

Между тем, со времен Реформации и религиозных войн в Европе мы почти не встречаем (если не говорить о рецидивах и секулярной по сути политике с некоторым конфессиональным оттенком, вроде Kulturkampf и т. д.) крупных собственно межконфессиональных конфликтов в Западной и Центральной Европе. Со времен вытеснения Османской империи с европейского континента -- в Юго-Восточной Европе. С начала ХХ в. (после 1905 г.) -- в России, где до того подавлялись и преследовались старообрядцы, протестанты, иудеи, отчасти -- католики.

Сегодня чертами межконфессионального обладает конфликт между греко-католиками и православными на Западноя Украине, где речь идет о последствиях (в том числе имущественных) меняющейся юрисдикции с фактическим самоопределением тех, кто в силу превратностей истории и произвола властен оказывался с сфере канонической юрисдикции то canon, то другой церкви. С другой стороны, даже очень далеко зашедший армяно-азербайджанский конфликт пока что, к счастью, не в состоянии поколебать равновесия межконфессиональных отношения в регионе. Одной из осей стабильности в нем на сегодняшний день являются отношения между христианской Арменией и "фундаменталистским" Ираном: в немалой степени потому, что стороны не питают иллюзий по поводу возможностей распространения своей конфессии на территорию соседа...

Можно задаться вопросом: почему к концу ХХ в. собственно межрелигиозные конфликты превратились в раритет или (и) анахронизм? И еще один вопрос: необратима ли эта тенденция?

Существует два альтернативных ответа на первый вопрос, позволяющих так или иначе интерпретировать и второй:

1. Упадок религия, общая секуляризация привели к ослаблению интенсивности религиозной жизни и, следовательно, интенсивности конфликтов. Виной всему -- индифферентизм.
2. Люди, принадлежащие к разным конфессиям, извлекли урок из трагического опыта и нашли универсальный способ предотвращать и регулировать межрелигиозные конфликты.

Вероятно, реальная ситуация все же сложнее. Если дело в индифферентизме, то мы должны, очевидно, обнаружить ослабление межконфессиональных конфликтов исключительно в сфере распространения христианства, даже уже -- западного христианства (реальность, описываемая термином "индифференцизм" едва ли существует вне пределов его распространения). Что касается второго ответа, то при всей его привлекательности он вряд ли может приниматься всерьез...

Более внимательный взгляд на проблему позволяет заметить, что в действительности мы видим ослабление межрегиональных конфликтов прежде всего в двух сферах:

1. В зоне распространения христианства -- что и питает миф от "индифферентизме".
2. На стыке христианства с другими мировыми религиями и прежде всего с исламом, точнее -- в отношениях между христианскими и мусульманскими государствами. Внутри зоны распространения ислама и, отчасти, на его стыке с другими религиями отношения несколько иные.

Иными словами -- прекращение межконфессиональных конфликтов не универсально и не однозначно. В чем здесь, собственно, дело? Не отвергая других вариантов ответа, остановлюсь на одном аспекте проблемы.

После религиозных воин в Европе постепенно формируется новый религиозно-политический порядок: начиная с королевских эдиктов о правах протестантов во Франции, через Вестфальский мир -- к сегодняшнему дню. Веротерпимость распространяется в Европе, а затем и в мире, где все заметнее доминирует Запад. Распространяется не только силой принуждения национальных государств и колониальных держав, но и потому что в национальных, а затем интернациональных институтах абстрагируется "политическая квинтэссенция" христианства, которая в известном смысле является таковой и для других мировых религии.

Такую культурную (не политическую!) "надстройку" не могут не принять, не могут однозначно отвергнуть даже общины и государства, принадлежащие к конфессиям мировых религии, в которых менее выражены собственно догматические предпосылки для ее развития.

В итоге к концу ХХ в. мир обладает все еще достаточно влиятельной мировом культурой и политической надстройкой, обеспечивающей значительный иммунитет в отношении религиозно-политического фанатизма в той сфере, где он легко распознается и где при этом он наиболее опасен:

• в отношениях между мировыми религиями, на их стыке;
• в отношениях между ведущими мировыми державами.

И если сегодня основания этого порядка ставятся под сомнение, с одной стороны, некоторыми религиозно-политическими движениями (в первую очередь исламским фундаментализмом}, с другой -- поднимающимися "религиозными сверхдержавами", та это происходит не потому, что его "пружины" ослабли. Как известно, фундаменталистская реакция в исламских странах обращена иге столько против христианства, как такового, сколько против "секулярных демократических" режимов... Так или иначе этот порядок, даже слабеющий, все еще достаточно прочен: по крайней мере -- более прочен и работоспособен, чем механизмы, обеспечивающие (или, точнее, не обеспечивающие) разрешение межэтнических конфликтов и предотвращение эксцессов национализма.

Почему же ничего похожего на этот порядок мы не наблюдаем в сфере регулирования национальных конфликтов? Иногда приходится слышать, что религиозные конфликты рано или поздно вовлекают высшие мотивации, сдерживающие их, в то время как национализм обращен к жизненным чувствам. Иногда это верно, хотя и в межконфессиональных конфликтах всегда проявлялись не лучшие стороны человеческой природы и в межнациональных -- не одни худшие.

И все же дело, вероятно, главным образом не в этом. Достаточно сказать, что если некоторые страны, при всех поворотах, в силу приобретенного фактического опыта обладают определенным иммунитетом против национализма, то мировое сообщество в целом им не обладает.

Изживание религиозного фанатизма -- внутри церквей и вне их заняло целую эпоху. Поколения европейцев создали культуру, в которой фанатизм и ханжество были смешными и немодными. Не будем говорить сейчас об издержках этой культуры, об ее изнанке: предотвращение религиозной розни, тирании ханжества -- благие цели, независимо от сопутствующих обстоятельств.

К сожалению, с национализмом дело обстоит иначе. До недавнего времени отношение к нему было двойственным: был "плохой" и "хороший" национализм, при том, что не существовало институционализированного критерия для различения первого и второго.

Не решена и по сей день проблема соотношения двух принципов: нерушимости границ и национального самоопределения. Не выработаны вполне четкие критерии и не разработаны механизмы обеспечения прав меньшинств. Нет системы санкции за нарушение прав меньшинств, но нет и суммы идей, которая давала бы государственным властям возможность проводить последовательную политику в отношении меньшинств, опираясь на поддержку мирового сообщества.

Это в сфере права, в сфере международных институтов. В сфере культуры критериев по сути тоже нет, нет и ценностного, культурного противоядия против националистического перерождения интеллигенции.

Роль международного сообщества в Югославии, в Закавказье, в других местах -- непростительно мала, так как нет формулы решения конфликтов, которая была бы нравственно и интеллектуально-императивной для их потенциальных участников.

Взаключение можно лишь констатировать, что если в обозримом будущем не возникнет культурной (и в связи с нею -- политической) основы нового мирового порядка, то непрекращающиеся межэтнические конфликты настолько дискредитируют и подорвут то, что остается от прежнего, что он окажется неспособным обеспечивать стабильность даже в той сфере, в такой, собственно, и начал складываться восемь-десять поколений тому назад.

Новые российские предприниматели и мифы посткоммунистического сознания

аннотация

Игнорирование фигуры предпринимателя-новатора, способного осуществить прорыв к новому, -- традиция, берущая свое начало в экономической науке от Адама Смита и многократно усиленная марксизмом. Только после социологических исследования М. Вебера стало ясно, что "вопрос о движущих силах экспансии современного капитализма не сводится к вопросу об источнике используемых капиталистом денежных ресурсов. Это в первую очередь вопрос о развитии капиталистического духа. Там, где он возникает и оказывает свое воздействие, он добывает необходимые ему денежные ресурсы, но не наоборот [М. Вебер, Избранные произведения, М., 1990, с. 38].

Центр предпринимательских исследований "Экспертиза", начиная с 1992 г., осуществляет проект "Новые российские предприниматели". Его цель -- изучение социально-психологического облика, источников рекрутирования, типов карьеры тех, кто пришел в бизнес после 1987 г. Метод исследования -- интервью, длившиеся примерно 1,5 часа. В базе данных имеется 60 интервью с крупными предпринимателями и 50 с мелкими и средними. Кроме того, были проведены интервью в контрольной группе государственных директоров (10 респондентов). Спонсоры исследования -- Коммерческий банк развития науки и технологии "Технобанк", АО "Ринако", СIРЕ (США).

Выборка производилась на основе экспертных оценок. При отборе ведущих российских бизнесменов использовались оценки журнала MOSCOW MAGAZINE, еженедельника "КоммерсантЪ", Института политической социологии и т.д. В итоге в состав лидеров делового мира вошли руководители предпринимательских партии и объединении, управляющие крупнейших бирж, председатели правления ряда банков, входящих в первую сотню банков страны, президенты ряда внешнеэкономических ассоциации, главы крупнейших инвестиционных, страховых, строительных, промышленных корпораций и т.д. Среди них такие крупные бизнесмены, как И. Баскин, К. Бендукидзе, К. Боровой, А. Вайнберг, А. Власов, С. Выборнов, Г. Дуванов, К. Затулин, П. Зрелов, Ю. Исмагилов, И. Кивелиди, О. Киселев, Я. Колесников, М. Maсарский, В. Неверов, В. Охлопков, С. Пачиков, И. Сафарян, А.Сухиненко, И. Сагирян, А. Степанян, А. Строев, В. Семаго, А. Тавровский, А. Тихонов, Г.Тосунян, И.Фионин, А.Чанов, С. Шмелъков, М. Юрьев, В. Якунин и т. д.

Среди мелких и средних предпринимателей проведена случанная выборка. Она охватывает 10 промышленных и строительных фирм, 8 научно-производственных предприятий, 8 посреднических и торговых МП, остальные респонденты специализируются в сфере консалтинга, рекламы, издательского дела и т. д.

Постановка проблемы

В экономической и социологическои литературе существует несколько определении понятия "предприниматель". Австрийский экономист И. Шумпетер еще в 1934 г. писал, что предприниматель -- это новатор, который разрушает сложившееся экономическое равновесие, стимулируя развитие. Другие исследователи делали упор на такси функции предпринимателя, как несение риска в ситуации неопределенности. (Этот подход восходит к анализу предпринимательства, впервые проведенному в XVIII веке французским экономистом Р.Кантильоном). Часть ученых понимает сущность предпринимательства как особую "чуткость" к новым возможностям получения прибыли, умение "увидеть" результаты и "вообразить" себе способы их достижения (И. Кирцнер). Наконец, бихевиористы, характеризуя фигуру предпринимателя, утверждают, что она есть в любой профессии -- в образовании, медицине, науке, правоведении, архитектуре и инженерной деятельности. Отсюда определение предпринимательства как деятельности (процесса) по созданию социальных связей или социальных структур (таковой, несомненно, является фирма, предприятие, компания), где раньше их не существовало. С бихевиористской точки зрения, менеджмент -- это поддержка и расширение уже существующих связей и структур. Мы приняли в качестве операционального последнее определение предпринимателя.

На 1 января 1993 г. в России зарегистрировано 95O тыс. новых хозяйственных формирований, в том числе 400 тыс. товариществ, 200 тыс. частных и индивидуальных предприятий, 15O тыс. кооперативов, 100 тыс. акционерных обществ, 12 тыс. ассоциации, концернов, консорциумов. На предприятиях "нового бизнеса" занято 16 млн. человек, или 22% от общей численности занятых в экономике России ["Экономика и жизнь", # 7, 1993]. Две трети коммерческих структур действуют в сфере малого бизнеса.

Новый класс появился в России как бы из ничего, ех nihilo, в ничтожно короткий срок. Быстрота смены элит и отсутствие достоверной информации породили искаженное представление о новом массе. В общественном мнении появился образ предпринимателя с пугающей и непонятной маской. Пресса стала называть предпринимателей "классом-призраком".

Очевидно, что новый класс формируется из различных источников -- из протопредпринимателей времен "застоя", в большинстве своем функционировавших в теневых структурах, из представителен номенклатуры, прошедших социальную конверсию и нашедших свое место в новом экономическом пространстве, из успешно перекрасившихся "красных директоров" и, наконец, из новых людей ("новых русских", если использовать термин, запущенный газетой "КоммерсантЪ"). Важно выяснить,какая группа является численно преобладающей и доминирующей в психологическом и идеологическом плане.

Данные исследований "Экспертизы" позволяют развеять многие мифы и дать социальный портрет российского бизнесмена, по основным параметрам совпадающий с социальным обликом предпринимателей тех стран, которые находятся в аналогичной социально-экономической ситуации (например, Венгрии, Польши, Беларуси, Украины).

Миф первый: о теневом капитале

"На верхних этажах экономики инновация довольно часто вызывает несоответствие "нравственных" деловых устремлении и их "безнравственной" практической реализации. Как отмечал Веблен, "в каждом конкретном случае нелегко, а порой и совершенно невозможно отличить торговлю, достойную похвалы от непростительного преступления". Как хорошо показал Роббер Бэронс, история крупных американских состоянии переполнена весьма сомнительными инновациями. Вынужденное частное, а нередко и публичное восхищение "хитрыми, умными и успешными людьми" является продуктом культуры, в которой "священная" цель фактически объявляет священными и средства" (Р.К. Мертон, Социальная структура и анемия, "СОЦИС", 1992, # 3).

Большинство комментаторов уверено в органической связи новых предпринимателей с теневом экономикой. "Комсомольская правда" недавно писала: "...Активно поставляла российских предпринимателей и теневая экономика. Одни пришли из сферы откровенно преступной: наркобизнес, проституция, торговля оружием. Однако, много было выходцев из так называемой "левой", полулегальной экономики, которой тесно стало в рамках социалистическом системы" ["Комсомольская правда", 27.02.1993].

Безусловно, какая-то часть "теневиков" сумела отмыть неправедно нажитые капиталы, легализоваться и включиться в формирующиеся рыночные отношения. Тем не менее в массовом сознании и в прессе доля бывших теневиков явно преувеличена. "Теневому" капиталу по своей природе сложно освоить легальные формы деятельности крупного бизнеса. Один из лидеров российского предпринимательства подчеркивал: "Говорят: вот они в "комках" наживаются. Но это никакого отношения к серьезному бизнесу не имеет. Крупные системы, большой бизнес устроены совершенно иначе". В теневой экономике другие правила игры, там работает "закон банды". В этом, кстати, причина того, почему многие вчерашние "теневики" в основном не спешат легализоваться: они понимают, что им станет жить не легче, а труднее.

Легализующийся "теневой" капитал занимает принципиально иной отсек рынка, слабо связанный с новым предпринимательством и использующим принципиально иные ресурсы, -- коррупцию, рэкет, силовую монополию и т. д. Недавно "КоммерсантЪ" опубликовал рассказ специалиста о строительстве "палаточных городков" ["КоммерсантЪ", # 38, 1992]. Палатки зачастую где-то воруют или перекупают, затем получают разрешение у мафии, которые дают своего рода "охранную грамоту" от местных властей. Порой сами мафиози держат в своих руках "палаточные городки" (например, арбатский).

Если отказаться от принципа презумпции невиновности, то среди наших респондентов лишь несколько человек ранее принадлежали к теневым структурам в расширительном смысле слова, включая фарцовку. Большинство же респондентов в доперестроечные времена никакими спекуляциями не занимались, а порой не умели "выгодно продать джинсы". Игорь Сагирян, генеральный директор СП "Линк", рассказывает: "Раньше я был уверен, что совершенно непригоден к предпринимательской деятельности, поэтому никогда не стремился стать хозяйственником -- директором завода или торгового предприятия... Никогда не мог продать ничего своего, не потеряв при этом. Если, например, покупал какую-нибудь вещь, и она мне не подходила, избавиться от нее было пыткой для меня. Если и продавал эту вещь, то в лучшем случае за полцены".

Сам формирующийся рынок оказывает на новых предпринимателей двойственное влияние. Безусловно, рынок с преобладающим государственным началом, с гипертрофированной и постоянно меняющейся налоговой системой и сильной традицией бюрократической коррупции продолжает воспроизводить нелегальные, теневые отношения.

Во-первых, предпринимателю достаточно сложно цивилизованно выйти на нецивилизованный рынок. Все -- начиная от регистрации и кончая арендой -- становится для него проблемой. Наши респонденты из числа мелких предпринимателей постоянно подчеркивали, насколько им трудно не переходить грань законности. Руководитель небольшой консалтинговой фирмы, просивший не называть его, говорит, что ему с большим трудом удалось "сохранить предлегальное состояние", "не свалиться в глухой криминал". Другой двадцатитрехлетний предприниматель, тоже пожелавший сохранить анонимность, еще более откровенен: "Приходится все время изворачиваться", и поэтому поневоле применять юридически неприемлемые методы. В процессе же роста фирмы коррупция часто используется как средство, позволяющее компенсировать слабые позиции фирмы на рынке. По данным опроса, проведенного Институтом социологии среди предпринимателей г.Москвы и других 10 российских городов, 30% опрошенных признали, что в течение последнего года им приходилось делать ценные подарки или иное вознаграждение должностным лицам. Кроме того, 20% заявили, что им не хотелось бы затрагивать эту тему ["Московские новости", # 2, 1993].

Во-вторых, высокие налоги на торговую и посредническую деятельность, а также сохранившиеся ограничения на валютные операции, в свою очередь, способствуют вытеснению значительной части сделок в нелегальную область. Множество сделок заключается в обход закона, а наличные деньги миллионами и десятками миллионов перевозятся по стране чемоданами и в рюкзаках. В мае 1992 г. Межрегиональный биржевой союз подчеркивал, что бывшие республики СССР стали регионом, в котором "легальная предпринимательская деятельность все более затрудняется" ["Известия", 27.05.1992].

В-третьих, советское общество было аморальным по определению и безнравственность нам досталась по наследству, чуть ли не генетически. Как свидетельствуют многие опросы, если американцы ставят закон выше целесообразности, то советские люди -- наоборот. В этом смысле предприниматели не отличаются от других социальных групп, а госсектор не является оазисом высокой морали. 70% опрошенных работников государственного сектора и 76% -- частного считали взятку обычной практикой и готовы были "давать " ["Московские новости", # 2, 1993].

В-четвертых, сам переживаемый обществом период -- время раздела государственной собственности, проводимого без достаточно четко очерченных юридических правил, -- неизбежно порождает стремление "отщипнуть" кусок от государства и обусловливает атмосферу коррупции. Возникла даже целая философия, оправдывающая ее: предприниматели объясняли интервьюеру, что только они способны оживить мертвую государственную собственность. В общем население принимает эту философию. Оно негативно воспринимает моральный облик бизнесменов, но почти каждый второй опрошенный в 1992 г. был готов перейти на постоянную работу в негосударственный сектор. 2/3 из них утверждали, что безразличны к возможности обогащения своего нанимателя, если им лично гарантирован хороший заработок ["СОЦИС", # 10, 1992, с. 49].

Вместе с тем, рынок в известном смысле морализует общество. В рыночных отношениях заложено специфическое понимание справедливости: эквивалентного обмена и честности в обмене с другими (Э.Фромм). Предприниматели приходят на рынок надолго, и "поэтому постоянно работать непорядочно невозможно". Как говорит К. Боровой, в новой экономике появляются контракты нового типа -- "договоры о доверии". Поэтому предпринимателю "нужно доброе имя". Новая экономика, утверждает Боровой, "очень похожа на живой, саморегулирующийся механизм..., где уже действует ряд таких естественных законов, которые начинают вышибать их (нечестных предпринимателей -- И.Б.) из бизнеса". Кроме того, в отличие от теневой экономики, на легальном рынке предприниматель обязан "не хапать", а делиться со своими партнерами и сотрудниками. Говоря о "теневиках", Вадим Розенбаум, создатель крупного транспортно-производственного кооператива, отмечал: "Эти люди были приучены к тому, чтобы брать только в свой карман. И не приучены были делиться. А Бог велел нам делиться".

Без уверенности в деловой порядочности своих партнеров рыночные отношения становятся чрезмерно неопределенными и излишне рискованными. В партнерских отношениях возникает относительно высокий для нашего общества моральный стандарт. "Весь бизнес, -- говорит один молодой основатель фирмы, специализирующейся на импортно-экспортных операциях, -- строится на том, что люди доверяют друг другу, доверяют слову каждого партнера, принадлежащего к совместно действующей группе. Например, недавно мне дали кредит приблизительно в 600 тысяч долларов под честное слово. Я должен был их отдать в течение двух месяцев, и я, естественно, отдал. Но, по сути дела, это никакими документами не могло быть оформлено". Глава одной частной торговой фирмы, который, по собственному признанию, с 1980 г. по 1987 г. занимался фарцовкой, сейчас исповедует де-факто протестантскую мораль: "Каждое утро я стараюсь ходить в церковь. Причем я прихожу в церковь не для того, чтобы попросить что-то у Бога, а чтобы получить одобрение своим поступкам".

Господство рыночной морали, конечно, возможно только в долгосрочной перспективе, после разрушения "социалистического" государства и утверждения рынка, как доминирующего экономического уклада. Можно предположить, что после "победы" рыночных отношений предприниматели будут применять иные, чем в момент раздела государства, средства.

Миф второй: о номенклатурной приватизации

"Твердость позиции, которую не в силах изменить ход проигрываемой битвы -- характерный признак правящего меньшинства распадающего общества... Правящее меньшинство упрямее соляного столпа, в который превратилась жена Лота в наказание за то, что оглянулась на обреченные города, вместо того чтобы устремлять свои взор вперед, туда, где можно было найти более счастливое будущее" (А.Дж. Тойнби. Постижение истории, М., 1991, с. 341--342).

Сейчас возник устойчивый миф о номенклатурная приватизации. "Наш класс крупных собственников может вылупиться только из номенклатуры", -- уверяет экономист Е.Гонтмахер [см., например, "Комсомольская правда", 24.01.1992; "Сегодня", # l, 1993]. Даже некоторые "демократически" настроенные публицисты абсолютно уверены в том, что коммунистическая элита сохранила свои социальные позиции, Юрий Буртин писал: "Прежде всего (что является предпосылкой всего дальнейшего) он (бывший правящим класс. -- И.Б.) сохранил власть. Правда, ему пришлось пожертвовать коммунистической идеологией, а самой властью поделиться с некоторым количеством новых люден, выдвиженцев демократического движения 1987--1991 гг. Но это его не ослабило. Напротив. То, что высшие государственные посты оказались в руках этих "новых" люден, придало положению прежнего правящего класса особую устойчивость, и, так сказать, дополнительную, теперь уже "демократическую" легитимность. А самое главное, в обмен на такие малозначительные, в сущности символические уступки наша "номенклатура" приобрела нечто во много раз более ценное Речь идет о собственности" ["Независимая газета", 1.11.1992].

Перестройка привела к кризису номенклатуры, ее дезориентации, отпадению от нее целых групп, к утрате ею многих идеологических и организационных функции. В такси ситуации номенклатура и ее представители стали использовать сохранившиеся формальные и неформальные связи и накопленные материальные ресурсы для корпоративного, группового и личного выживания. Та статистика, котором в данный момент мы располагаем, говорит об относительно широком процессе номенклатурной приватизации. Например, по данным анкеты представителей Президента, в 1992 г. в частный сектор ушли 46 из 141 "бывших" лидеров регионов (в анкету были включены SO первых секретарей обкомов, 50 председателей облисполкомов и 41 первый секретарь горкомов). Правда, неизвестно, какие посты они заняли в частном секторе.

Однако понятие "номенклатурная приватизация" весьма амбивалентно и выражает разные личные и корпоративные цели. Речь может идти:

А) о попытке сохранения номенклатуры как корпорации;
Б) или (и) об организации "зон выживания" для отдельных групп бывшего правящего класса;
В) или (и) об индивидуальной стратегии спасения.

Еще в 1990 г. номенклатура начала создавать партийную экономику. На партийные деньги возникали коммерческие банки, закрытые акционерные общества, СП. По некоторым оценкам, внутри СНГ активно работают от 600 до 1000 фирм и компании, созданных на партийные деньги, от 300 до 500 -- за рубежом ["Известия", 1.04.1993]. Однако, номенклатуре, как корпорации, не удалось стать мощным хозяйственным объектом. Номенклатура -- отнюдь не масонская ложа; ее единство могли обеспечить только "социалистическое государство" и система универсальных принципов для ее членов. Ей удалось создать лишь "зоны выживания" в некоторых отраслях (например, газовой промышленности) или регионах. Рынок разрушает номенклатурную систему. Каждая коммерциализированная часть номенклатуры достаточно быстро обретала самостоятельные и часто -- взаимоисключающие интересы. Фактически не столько номенклатура использовала коммерческие структуры, сколько новые предприниматели сумели включить в хозяйственный оборот партийные деньги.

До 1989--1990 гг. государственный сектор казался весьма устойчивым. По нашим данным, в это время некоторые директора внешнеторговых фирм или замминистры отказывались возглавить коммерческие структуры -- банк или СП.

Однако, на следующем этапе перестройки возникли десятки групповых проектов превращения государственного капитала в частный. Государственные корпорации давали средства для организации новых коммерческих структур (СП, коммерческих банков, бирж, АО и т.д.). Целью операции являлось не личное преуспевание, а перевод государственных ресурсов в рыночное пространство. Вместе с тем, руководящие посты в новых структурах получали люди, не обязательно связанные с прежней системой отношения, по преимуществу номенклатурной. Паразитарные личности вообще имеют мало шансов на успех в новом обществе. Сейчас ценятся в первую очередь компетентность, способность обеспечивать прибыль. Зачастую не столько личность использует ресурсы государства, сколько новая структура выбирает в качестве руководителя нового человека и стремится эксплуатировать его предпринимательские качества. Например, АО, созданное в ноябре 1991 г. предприятиями бывшего министерства химической и нефтеперерабатывающей промышленности для проведения посреднических операция, возглавил не министерский чиновник или "красный директор", а руководитель консультационно-внедренческом фирмы, начавший свою карьеру как кооператор.

Порой эта стратегия принимает криминальный характер. Один вариант -- создание параллельной структуры (например, СП), которая используется для перекачки государственных средств. Другой -- когда группа руководителей создает ряд дочерних негосударственных или полугосударственных фирм, потом свои банк или холдинг. В результате государственная собственность переходит в частную сферу по заранее подготовленным каналам и по нужному адресу. Недавно о подобной стратегии разграбления госсобственности рассказали "Известия": генеральный директор НПО "Автоматизациялегпрома" В. Живетин создал около 20 акционерных обществ и товариществ с ограниченной ответственностью с участием отраслевой номенклатуры, родственников, а также самого себя в двух лицах: юридическом -- как директора, подписавшего учредительские и арендные договоры, и физическом -- как участника создаваемых фирм. Через эти фирмы средства НПО перетекали в частные структуры ["Известия", 3.12.1992].

Стратегия "прихватизации" распространена достаточно часто. Более того, ее элементы в тон или иной мере присутствовали в поведении большинства представителен номенклатуры, решивших пуститься плавать в море рынка. Но "чистых" типов "прихватизации" в нашел выборке мы обнаружили всего один--два, что, конечно, не исключает более высокого процента "прихватизаторов" при другом составе респондентов. Однако, можно сказать с уверенностью: не они доминируют в новом господствующем классе.

Стратегия "прихватизации" не может быть массовой по ряду причин: из-за отсутствия в номенклатурной среде широкого слоя лиц, способных действовать на рынке, из-за явно выраженного криминального характера этой стратегии, ее сложности, требующей согласованных действии целой группы руководителей. Современной бюрократии все же далеко до мафии. Различия между ними состоят по крайней мере в том, что мафия формируется снизу, естественным путем, тогда как в номенклатуре мафиозные принципы необходимо насаждать сверху, преодолевая и сопротивление среды, и протест огромной массы лишенных своей доли в ходе дележки государственного пирога.

Речь может, наконец, идти о поиске представителями номенклатуры синекуры для себя. В этом случае реализующая стратегию индивидуального спасения личность использует свой основной ресурс -- позиции в государственных структурах, обменивая его на место "свадебного генерала" в СП, коммерческом банке, АО. Однако, такая практика не может быть массовой хотя бы потому, что количество синекур в рыночной экономике ограничено, а по мере приватизации государственных предприятии оно уменьшается. В нашей выборке мы обнаружили лишь один (может быть, два) относительно чистый тип проявления этой стратегии.

В первой пашен выборке, состоящей из крупных бизнесменов, можно найти лишь 6 случаев (или 10%) номенклатурного предпринимательства того или иного типа, а среди предпринимателей, чье имя находится все время на слуху, удалось обнаружить лишь один тип номенклатурной "прихватизации". Таким образом, предприниматели-новаторы приходят извне и снизу. Номенклатура может лишь затормозить, но не остановить становление нового класса.

Миф третий: директора как строители рынка

Часть комментаторов уверена в том, что бывшие "красные директора" способны освоить рыночную философию и возглавить предприятия рыночной экономики. Экономист Вл.Кузнецов писал: "По всей видимости, в ходе приватизации на авансцену российского бизнеса выйдут люди, имеющие достаточный опыт работы в плановой экономике, компетентные хозяйственники, обладающие вместе с тем достаточной широтой мышления, чтобы освоить хотя бы азы рыночной системы ценообразования, маркетинга и управления финансами. "Новые предприниматели" останутся на первых ролях главным образом в тех сферах экономики, которые полностью отсутствовали в старой экономической системе: биржевая торговля, реклама, ценные бумаги" ["МЭ и МО", # 5, 1992, с. 100].

Действительно, в идеологии директоров и в меньшей степени в их поведении произошли серьезные изменения. Вопервых, в этой среде резко уменьшился удельный вес сторонников государственном собственности, планирования, централизованного распределения ресурсов. Идеи рыночной экономики, по крайней мере на вербальном уровне, приняты подавляющим большинством государственных директоров. Одобрена ими и идея передачи государственной собственности в частный сектор. По данным Центра экономической конъюнктуры и прогнозирования при Минэкономики РФ, в конце 1992 г. 70% хозяйственных руководителей приветствовали программу немедленной приватизации. Во-вторых, директора расстаются с прежними стереотипами "дефицитной" модели поведения -- с тактикой выбивания материальных фондов, готовностью брать любые кредиты, ориентацией на образование максимальных запасов и физическое расширение производства. Судя по ряду исследования (Минэкономики РФ, Института экономической политики, Российского экономического барометра), в своем экономическом поведении они начинают учитывать рыночные ограничители: высокую стоимость материальных и финансовых ресурсов, ограниченность спроса и т.д. Но волей -- неволей отказавшись от "дефицитной" модели, они до сих пор не перешли к рыночной модели с жесткими бюджетными ограничителями. Правительственная политика не заставила директоров учитывать вероятность банкротства.

Приватизация прибылен + социализация убытков -- такова новая идеологическая формула, принятая в среде директорского корпуса. Как отмечает Р.Капелюшников, поведение директоров сейчас вписывается в инфляционную модель с полумягкими бюджетными ограничителями: они продолжают надеяться на государство в деле получения дешевого кредита, взаимозачета долгов и т. д.

В новом обществе директора оказываются в ситуации дезориентации, без привычных опор. "Нет уверенности в завтрашнем дне", -- признается одна из наших респонденток, директор прядильной фабрики. В ряде интервью ощущался комплекс неполноценности перед новыми людьми. "Предпринимательские черты у директоров значительно слабее", -- говорит директор одного научно-производственного объединения. "Чем дальше, тем больше новые люди будут получать преимущество, -- объясняет достаточно известный в директорских кругах человек, -- ибо недостаток опыта превратится в их достоинство -- он даст им свежий взгляд на вещи".

Раньше директора проповедовали патерналистскую философию, да и работники воспринимали их в качестве отцов предприятия и своих благодетелей. Сила директора зависела от числа работающих на его предприятии, т. е. от численности сыновей. Один директор научного института вспоминает: "Надо было набрать за год 800 человек. 400 -- это было непрестижно. Мы задание выполнили. Это был счастливым год". Сейчас на уровне идеологии директора понимают необходимость сокращения штата для повышения эффективности работы предприятия, но на практике идут на это с трудом.

В директорате по-прежнему преобладает идея постепенного, осторожного приспособления к рыночным отношениям. Полученные М. Урновым в ходе опроса более чем 400 руководителей частных и государственных предприятий данные говорят о том, что в частном бизнесе доминирует ориентация на инновационную, рисковую деятельность (81% ответов), тогда как директора предпочитают традиционные, проверенные методы (51% ответов).

Как показывают контрольные интервью, проведенные "Экспертизой", социальный опыт директоров во многом предопределяет подобные установки. Они значительно старше предпринимателей (7 из 10 старше 50); гораздо чаще являются выходцами из рабочих семей (6 из 10); среди них намного реже встречаются выходцы из национальных меньшинств. Они часто закончили лишь инженерный вуз, тогда как предприниматели получили более высокое и более разнообразное образование. Их профессиональный опыт более ограничен -- они зачастую проработали всю жизнь на одном заводе, пройдя путь от рабочего до директора или сделали карьеру в своей отрасли (6 случаев). В результате их инновационный потенциал невелик (среди известных предпринимателей, по нашим данным, нет ни одного бывшего директора). Складывается впечатление, что директора не будут в числе создателей новых финансово-промышленных империй, в новом обществе они смогут лишь продолжать выполнять свою традиционную роль -- наемных работников, менеджеров.

Новые мифы

По мере того как новый класс складывается, приобретает зримые очертания, он вызывает амбивалентные чувства в других социальных группах и слоях и формирует в общественном мнении новые мифы и предрассудки. Ревнители моральной чистоты обвиняют предпринимателей в том, что те сразу же бросились в посредническую сферу -- действовали по "испорченному компасу", как элегантно выразился Вл. Кузнецов. Он писал: "Основной предмет деятельности частных компаний, руководимых новыми предпринимателями, не создание, а перераспределение богатств страны в пользу сравнительно немногочисленного круга людей" ["МЭ и МО", # 5, 1992, с. 100].

Моралистическому подходу можно, конечно, противопоставить политэкономический. Разделение на "полезные" и "прибыльные" сделки, проводимое Вл.Кузнецовым, явно не имеет отношение к бизнесу времен краха тоталитарной экономики. Капитал -- вещь объективная и, как правильно говорит генеральный директор АО "Альфа-эко" О. Киселев, "он течет туда, где больше прибыли и меньше сопротивление". Однако, даже фактическая сторона дела представлена Вл. Кузнецовым неточно.

Статистические исследования показывают, что его оценка, во-первых, неверна в отношении малого бизнеса. Согласно обследованию 67 тыс. фирм, проведенному органами государственная статистики, среди вновь созданных малых предприятия посреднических фирм в 10 раз меньше, чем строительных, и в 8 раз меньше, чем промышленных ["Деловой мир", 15.06.1992]. Согласно этому обследованию, 60% кооперативов и 46% малых предприятии действуют в промышленности и строительстве ["Деловои мир", 20.06.1992].

Во-вторых, подобный подход некорректен и в отношении крупного бизнеса. В условиях российского рынка ставка на монобизнес превращается в тормоз для развития дела, ибо она обрекает компанию на чрезмерную зависимость от среды. Только диверсифицированные фирмы способны были адекватно реагировать на меняющуюся экономическую ситуацию. "Для нас было очевидным то, что при существующей экономической нестабильности диверсификация оборачивается палочкой-выручалочкой в трудный момент. Если осьминогу отрубить щупалец, он от этого не погибнет", -- рассказывал о первых шагах своем финансовом группы "Инпарт" Сергей Могильницкий ["Коммерсантъ", # 45, 1992].

В результате разделение на производственную и посредническую деятельность становится формальным. С одной стороны, узко специализированные фирмы в той или инеи форме включались в посреднически-торговые операции. Например, консалтинговое СП "Линк" параллельно создает "Торговый дом "Линк". Многие российские фирмы начинали как внедренческие, развивались как посреднические и сейчас превращаются в производственные ("Гермес", "Квант"). С другой стороны, даже чисто посреднические структуры, специализирующиеся в области экспорта-импорта, зачастую занимались с самого начала и производством: делали в арендных цехах детские игрушки, медицинскую технику, изделия из пластмассы. "Должен быть свой свечная завод", -- заявил президент canon посреднической ассоциации. Сейчас эта ассоциация взялась за освоение вторичных отвалов в магаданском регионе и собирается вложить миллиарды рублей в производство. Другая посредническая фирма, "Интерурал", создала за последние 1,5 года 25 производственных филиалов. Как говорит ее генеральный директор А.Тихонов, "собственное производство вносит какое-то спокойствие и уверенность в завтрашнем дне".

В настоящая время явно ощущается растущая тяга крупного российского бизнеса к производству. АО "Биопроцесс", возглавляемое К. Бендукидзе, купило 18% акций "Уралмаша"; крупная торговая фирма "Микродин" приобрела 9% уставного капитала "ЗИЛа" и т.д. В ряде интервью крупные бизнесмены говорят о своем желании приобрести контрольный пакет акций производственных компаний.

Переориентации российских бизнесменов на производство способствует и сильная антиспекулятивная струя, существующая в самом классе предпринимателей. Для предпринимателей-производственников посреднический бизнес -- это "порожняк", "переработка воздуха", "чирьи простуженного организма". Престиж спекулятивного капитала в предпринимательская среде невысок. "Для того, чтобы дешево купить и дорого продать, не надо быть интеллектуалом. Надо быть просто ловким и знать, где купить и кому продать", -- подчеркивал один наш респондент, возглавляющий сельскохозяйственную компанию. Порой сами посредники испытывают сильнейший комплекс неполноценности и мечтают заниматься производством. Складывается впечатление, что российский бизнес начинает излечиваться от спекулятивного зуда. "Рынок биржевом нефти, -- рассказывает совладелец нефтяной компании "Квант" А. Степанян о причинах перехода к производственной деятельности, -- оказался не таким уж стабильным и становился все менее все менее рентабельным. Следовало ожидать и ужесточения конкуренции. На простои купле-продаже нефти не стоило строить стратегию. К тому же это занятие не приносило морального удовлетворения: отсутствовал элемент творчества".

Другое обвинение, которое предъявляется новым бизнесменам, сводится к тому, что они предпочли открытию частного ресторана или конторы по ремонту квартир перепродажу компьютеров, валютные трансферты, организацию бирж и тому подобные операции, разрушающие государственные структуры и государственную монополию. Вл. Кузнецов по этому поводу пишет: "Моральная проблема, связанная с этим разрушением, состоит в том, что одновременно с переливом денег, товаров и благ в новый сектор неизбежно беднеют те, кто пока еще работает на государство, -- работники государственных предприятии, неверующие продавцы государственных магазинов, сотрудники НИИ, и вообще 95% занятых" ["МЭ и МО", # 5, 1992, с. 94].

Следует прежде всего отметить, что наличие двух секторов с разными системами ценообразования просто-напросто облегчало первоначальное накопление капитала и кристаллизацию финансовых и промышленных центров. Спонтанно возрождающийся капитализм тем самым получал материальную базу для дальнейшей экспансии. Кроме того, Вл. Кузнецов фактически перекладывает вину с больной головы на здоровую: от хищников он требует поведения травоядных, забывая о том, что все сделки по переливу капиталов из государственного сектора в частную собственность совершаются с санкции (часто незаконной) государственных мужей, призванных охранять добро государства. По сути дела, под лозунгом защиты "здоровой" части работников госсектора предлагается законсервировать меркантилистическую систему (или бюрократический рынок, если воспользоваться термином В. Найшуля) и возложить на государственных менеджеров функцию модернизации.

Основная проблема во взаимоотношениях государства и нового класса заключается именно в недостаточной спонтанности процесса перехода к рыночным отношениям. Первоначально сложились два типа предпринимательских стратегий в отношениях с государством -- развитие снизу, без преференциальной поддержки государства и получение "мандата" от государства.

Развитие снизу, с нуля, являлось доминирующей стратегией для крупных предпринимателей. "Вначале фактически была только голова и ...дикое желание делать дело", -- вспоминает Илья Баскин, известный петербургский предприниматель. Отсутствие ресурсов компенсировали кредитами и (или) нестандартной идеей, позволяющей резко опередить конкурентов. Зачастую применялась тактика блефа. Президент одной крупной страховой компании, рассказывал: "Денег никто не дал, но было джентльменское соглашение: если они понадобятся -- дадут. Я знал, что платежи опережают выплаты. Поначалу -- месяца два -- у меня только платежи шли..."

До сих пор этот путь на рынок -- развитие снизу с помощью блефа -- остается достаточно распространенным. Недавно создавший свое дело Евгений А. рассказывает: "Мы сделали такси хитрый вариант: отпечатали подписные талоны на собрание сочинения Жюль Верна, Стивенсона и продавали их, не имея договоров. Мы запланировали такси объем, которой имеют очень большие издательства. Мы продавали стоимость последних двух томов и стали нормально жить. И начали действительно печатать".

В своей самостоятельной стратегии предприниматели широко использовали и государственные структуры и государственных людей, но лишь как один из элементов. Наш респондент, недавно создавший фирму по доставке продуктов на дом, объясняет: "Новый человек" опирается на директоров и строит будущее с их помощью. У него нет выхода: он не может делать все сам". Двадцатилетний А. Макаров, директор ТОО "Атрис", подчеркивал: "Начинающему нужно войти в круг." Открывающиеся сейчас предприятия, говорит он, должны "или обладать сногсшибательными идеями, или возникать на почве старых структур, имеющих опыт и завязки, как сейчас происходит с брокерскими конторами РТСБ, или искать поддержку на стороне -- от мафии до КГБ. А еще лучше использовать все это в комплексе... Но поддержка не должна оборачиваться зависимостью: новичок сам находит нужных людей, сам их инициирует на помощь. В конце концов, выяснив их интересы, он сталкивает их друг с другом и на волне противоборства выходит в дамки" ["КоммерсантЪ", # 40, 1992].

Вторая стратегия подразумевает благословение государством деятельности конкретного предпринимателя. Государство снабжает "предпринимателя с мандатом" первичными ресурсами (помещением, заказами, фондами). На первом этапе развития кооперативного движения государство поощряло новых людей ради выживания самой системы."В тот период государство проводило политику патернализма в отношении "цивилизованной кооперации", -- подчеркивает М. Масарский. В результате так называемые цивилизованные кооператоры получали значительный начальный импульс. В конечном счете рынок все расставлял по местам, однако процесс естественного отбора и естественной конкуренции замедлялся.

Границы между двумя стратегиями всегда были весьма условными. Во времена зарождения кооперативного движения нельзя было, конечно, купить завод хотя бы без благожелательного отношения правительства или начать выпуск новой газеты без официальной санкции ЦК. Даже Вадим Розенбаум, типичный "self-made man", создавший кооператив "Фонд", который первым получил право непосредственного осуществления экспортно-импортных операций и свой валютный счет, признает, что ему помогли влиятельные работники Фонда культуры.

Но если первая группа как бы пользовалась попутным ветром и изменением идеологической атмосферы в обществе, то вторая просто получала прямой наказ партии и правительства. Один наш респондент утверждал, что А.Тарасов олицетворяет первую группу, а С. Федоров -- вторую. "Тарасов использовал ситуацию, принимая на работу сынков министров и завязывая всевозможные связи. Что касается Федорова, то какое это имеет отношение к предпринимательству, когда открываешь ногой дверь в правительство, когда получаешь любые кредиты и вообще все получаешь".

На первом этапе государство определяло даже момент вступления в сословие предпринимателей и во многом процесс первоначального накопления. Теперь это право практически утрачено, но зато политико-бюрократическая элита до сих пор сохраняет какую-то возможность контролировать развитие дела и, следовательно, проводить селекцию внутри класса за счет предоставления привилегии, налоговых послаблении, кредитов, субсидии предпринимателям. Правда, порой слабеющее государство само оказывается в известной зависимости от денежных ресурсов, опыта и предпринимательской хватки "новых людей". Поэтому развитие класса предпринимателей становится все более и более спонтанным.

Казалось, первоначальный антагонизм двух групп предпринимателей давно завершился и они должны слиться друг с другом. Однако, до сих пор генезис компании является важным элементом экономического размежевания и установления союзнических отношении. "Независимые" продолжают спрашивать "предпринимателей с мандатом": "Не на аукционе ли они приобрели на Старея площади помещение под офис для своей частной компании ?" (М. Юрьев).

Социальный портрет нового предпринимателя

"В Венгрии предпринимательская карьера открыта главным образом для мужчин старше 30 лет, получивших хорошее образование и разнообразные типы знаний и чьи родители приналлежат к среднему массу в широком смысле слова" (G.Lengyel, The ргivате and semi-privafe economic actors, -- "Sосiеtу and economy", # 2, 1991).

Как показывают многие исследования, в генезисе предпринимательства существенную роль играет ряд социальных факторов -- пол, возраст, образование, допредпринимательская карьера, семья, система социальных связей.

Бизнес всегда был в основном мужским занятием. Например, 3 из 4 вновь созданных предприятии в ФРГ в 80-е годы возглавляли мужчины. Традиционно бизнес требовал таких качеств, как воля к победе и стремление к господству. Однако, в последнее время появился спрос и на типичные женские качества -- интуицию, открытость к людям, чувство такта и т. д. Новые предприниматели все чаще рассматривают себя как "вдохновители человеческих коллективов, а не как надзиратели". В силу этих обстоятельств на Западе темпы роста численности женщин-предпринимателей в два--три раза выше, чем темпы роста численности предпринимателей-мужчин.

Однако, России переход к "мягкому" бизнесу пока не грозит: успеха добиваются люди с сильным или даже агрессивным началом. Поэтому российский бизнес сохраняет традиционные мускулинистские черты. Согласно опросу фонда "Общественное мнение", доля мужчин среди предпринимателей достигает 83%, а в обеих выборках "Экспертизы" -- всего 4 женщины, да и они, по словам одной респондентки, обладают "твердым, отчасти мужским характером".

На Западе мужчины основывают свое дело чаще всего в возрасте 30--35 лет, а женщины ближе к 35 годам [Р.Хизрич, М.Питерс, Предпринимательство, М., 1991, с. 116--117]. Как правило, начинают в "критические точки", особенно во время кризиса середины жизни. По данным опросов фонда "Общественное мнение", средний возраст предпринимателей -- 36 лет.

Крупные предприниматели, по нашим данным, несколько старше, чем мелкие и средние. Респондентов в возрасте до 30 лет включительно насчитывается всего 15% в первой выборке, и 30% -- во второй. Отметим, что в белорусской выборке молодые предприниматели (до 30) составляют 35% [Ж. Грищенко, А. Новикова , И. Лапша, Социальный портрет предпринимателя, -- "СОЦИС", # 10, 1992]. По нашим данным, большинство крупных предпринимателей (65%) создает свое дело в возрасте от 31 до 45 лет (во второй выборке эта возрастная категория составляет 58%). Можно согласиться с традиционной в социологии точкой зрения, что предприятия открывают прежде всего те, кто уже имеет семью и некоторые жизненные ресурсы.

Вместе с тем, исследование "Экспертизы" показывает, что в России складываются две поколенческие когорты бизнесменов -- условно говоря, перестроечная и новая. Первое поколение (чаще всего старше 30 лет) сохранило во многом психологические и идеологические связи с интеллигентской средой, породившей их. За предпринимателями первого поколения идут другие -- те, кто заканчивал школу или институт уже при перестройке, кто четко ставил себе цель и понимал, что надо, а что нет. Они уже со школы выясняли котировки, курсы акций, курсы валюты к рублю, были агрессивны на рынке и не испытывали интеллигентских комплексов.

Представители "нового поколения" часто не получили диплома о высшем образовании из-за того, что разочаровались в традиционной системе образования и ушли в бизнес. В свои 27 лет Саша Н. уже учился в 4 вузах -- медицинском, автомеханическом, авиационном, радиоэлектронном; руководитель одного АО ушел в бизнес с 3 курса МГУ и т.д. Традиционный тип образования функционально стал для молодых бизнесменов излишней роскошью. "Считаю, что для предпринимателя высшее образование ничто, если от наличия специальных знании не зависят напрямую результаты работы", -- говорит Виталий П., руководитель небольшой консалтинговой фирмы. Это не значит, что они прекратили учиться; просто-напросто "самоучки" обучаются иначе: "Когда мне не хватает знании, я их беру там, где они находятся. Это не великая тайна," -- говорит Павел С., директор экспертной фирмы, покинувший Институт восточных языков на 4 курсе.

Интересной проблемой является национальность предпринимателей. Здесь также возник новый миф. Более чем год назад социолог Ю.Задорожный в "Независимой газете" писал: "Этнокультурные общности, имеющие благоприятные возможности захвата доминирующего положения на российском рынке, отнюдь не ограничиваются хорошо организованными национальными меньшинствами, имеющими древние традиции предпринимательства в неблагоприятной социально-экономической среде, такими, как евреи или армяне". По мнению автора, доминирующее положение "с большой вероятностью займут кровнородственные корпорации кавказского и среднеазиатского происхождения" ["Независимая газета", 10.09.1991]. Эта концепция была подкреплена положением о русском медведе, якобы неспособном к предпринимательству (Г. Гачев).

Обследование "Экспертизы" показывает, что все эти теории построены на песке. Во-первых, они опровергаются статистическими данными: русские составляют 84% мелких и средних предпринимателей и 63% крупных. Причина высокой доли предпринимателей нерусской национальности среди крупных бизнесменов заключается в особом положении евреев (12 респондентов) накануне перестройки, в необходимости для них искать нетривиальные пути наверх в том случае, если они решили остаться в России. Генеральный директор страховой компании "АСКО" Г.Фидельман. опубликовавший первые статьи по теоретической физике еще на четвертом курсе университета. рассказывал о своем положении до перехода в бизнес: "Это был крах надежд, когда и работа есть, и результат есть, а вот соответствующей оценки нет и все ниже опускаешься.Тогда я решил уйти... Более того, я собирался уехать из страны. Это был реальный выход, и я рассматривал его как основной". Иначе говоря, действовал тот же фактор, который обеспечил успех евреев и иных национальных меньшинств во всем мире -- периферийное положение группы в обществе.

Во-вторых, по данным обследования, предприниматели других национальностей не создают кровнородственных кланов, а, наоборот, проявляют космополитизм ("родина там, где человек ощущает себя человеком", говорил один респондент), либо в большинстве своем отождествляют себя с Россией или даже с русской нацией. Евреи называют себя "русскими евреями" , армяне и грузины говорят о своей принадлежности к русскому народу, поскольку "мы живем в этой стране".

Практически отсутствует национальная идентификация по крови, национальную идентичность формируют почва, культура, язык. С. Пачиков, возглавляющий крупную компьютерную фирму, рассказывает: "Я родился в Азербайджане, на Кавказе. У меня очень редкая национальность -- удин. Нас всего несколько тысяч человек. Я не русский по крови. Но я крещенный православный, говорю на русском языке, вырос в русской культуре, всю жизнь провел среди русских -- мои отец офицер, я жил в военных городках -- и у меня русская мама. Конечно, я славянин и часть русской культуры... Если мне предложат сделать добро России или Норвегии, я предпочту Россию. Эта земля мне ближе. Я всегда ей желал добра". Со своем стороны, русские предприниматели предпочитают использовать понятие российский. "Я русский человек, но ощущаю себя только в российском контексте. У нас российская история, российская экономика, российская культура. А чисто русской, стопроцентно русской культуры нет. Если оставить в культуре одно только русское, то придется выкидывать Пушкина, Лермонтова, Гоголя... С чем останемся?" -- подчеркивал Чанов.

Наконец, рухнула теория о неповоротливом русском медведе. Петр Зрелов, основатель знаменитого СП "Диалог", говорит, что "напрасно думают, что русский медведь не склонен к бизнесу. Медведь бегает не хуже оленя, он очень подвижен и может залезть на любое дерево... Конечно, у нас свои традиционные российские недостатки. Чаше "авось" забивает. Сказать "сделаю" -- не сделать. Чаще всего иностранцы все-таки более обязательны, этим они здорово отличаются. Но по трудоспособности и по гибкости наши ребята сильнее". Респонденты говорят о быстрой переориентации русских на рынок, их высокая степени приспособляемости к новым условиям. Возможно, сейчас реализуется "гениальная перевоплощаемость русских" (если пользоваться определением Л. Карсавина) и страстность их натуры. Предпринимательство сейчас заменяет и фанатизм старообрядцев, и героизм русского солдата, и нетерпение революционеров, и лихость и молодчество казаков [см. И. О. Лосский, Характер русского народа, М., 1990].

Образование и предприниматели

Несмотря на то, что представители "нового поколения" несколько снижают общим образовательный уровень российского бизнеса, он тем не менее сейчас самый интеллектуальный в мире. По данным фонда "Общественное мнение", доля лиц с высшим образованием среди предпринимателей превышает 80% {в одном обследовании -- подписчиков "КоммерсантЪ-дейли" -- 95%). Среди крупных предпринимателей, проинтервьюированных "Экспертизой", всего 4 человека формально не имеют высшего образования.

Говоря об образовании, следует учитывать и качественный аспект. Многие респонденты вышли из самых престижных и элитарных учебных заведении -- МГУ, ФИЗТЕХа, МИФИ и т.д. Кроме того, высока доля лиц с двумя дипломами или с ученой степенью. В опросе подписчиков "КоммерсантЪ-дейли" предприниматели такого типа составляют 11%. Среди крупных предпринимателей, проинтервьюированных нами, 23 (38%) респондента имеют степень кандидата наук, 7 ушли в бизнес из аспирантуры, а еще 4 закончили два института (итого -- 56%).

Предприниматели чаще всего не обладают интеллектом, значительно превосходящим средний. Им присущ избирательный интеллект в сочетании с деловой интуицией, восполняющем недостаток информации. "Основательная подготовка и знание дела, глубина ума и способность к логическому анализу в известных обстоятельствах могут стать источником неудач," -- писал известный теоретик предпринимательства И.Шумпетер [Й. Шумпетер, Теория экономического развития, М., 1982, с. 181]. Однако ситуация в России (а также в других посткоммунистических странах) явно не укладывается в рамку теоретических построений. Отсутствие предпринимательской традиции и сложившейся практики, отлитой в законах, процедурах, обычаях, принятых моделях поведения, вынуждает предпринимателей постоянно управлять ad hoс. Все время им приходится искать новаторские, оригинальные решения, повышающие эффективность дела. "Каждый день я работаю в бизнесе на пределе своих интеллектуальных возможностей", -- говорит один из наших респондентов, лауреат премии Совета министров СССР. Российские предприниматели находятся в ситуации постоянного обучения, требующего сверхнапряжения.

В ситуации постоянного выбора хорошее, элитарное образование позволяет развить когнитивные, адаптационные способности личности. Оно избавляет от множества комплексов и дает возможность быстро приспособиться, пройти социальную конверсию. "Человек, выучивший квантовую механику, сумеет познать и азы банковского дела", -- утверждает банкир-физик С.Выборнов. Лицам с хорошим образованием было намного легче, чем остальным категориям населения, сделать рывок в рынок. В.Сырев, владелец двух брокерских фирм, объясняет непосвященным: "Такая ситуация бывает раз в триста лет: слом старой системы, старея экономики, а как строить новую -- никто не знает. Те, кто накопил хоть какой-то интеллектуальный багаж, имеют небывалые шансы стать чемпионами. Им надо срочно бросаться в рынок!" ["Известия", 1.10.1991]

Уровень образования мелких и средних предпринимателей, естественно, качественно иной, но все равно он намного выше, чем среднестатистические показатели по стране (см. таблицу 1). После возникновения предпринимательскол среды и появления возможности передавать накопленный опыт бизнес перестал требовать элитного образования.

Социологи и психологи установили, что, хотя обучение происходит на протяжении всей жизни человека, усвоенное им в детстве ("социальная генетика") по-преимуществу определяет всю его жизнь.

Естественно, в нашем стране не действует типичный для стран с сильной рыночной традицией фактор -- наличие семейного предпринимательского окружения, способного сформировать независимую, самостоятельную личность, ориентированную на позитивный образ предпринимателя. Лишь поколение дедов наших респондентов было частично связано с предпринимательством (7% опрошенных фондом "Общественное мнение" подписчиков "КоммерсантЪа" -- выходцы из дореволюционных предпринимательских структур).

Таблица 1. Уровень образования российских предпринимателей

	Крупные предприниматели (60 респондентов, в %)		Мелкие и средние (50 респондентов,в %)
	Из них (чел.)	% к общему числу респондентов	Из них (чел.)	% к общему числу респондентов
Среднее	0	0	1	2
Незаконченное высшее	4	6,6	6	12
Высшее В том числе: 2 обр. Аспир. Ученая степень	37 4 7 23	55 6,6 11,6 38,3	36 4 2 7	72 8 4 14

Откуда тогда появились необходимые капитализму свободные, предприимчивые, независимые, рационально мыслящие личности? Это стало возможным благодаря распаду традиционной патриархально-крестьянской культуры. В середине 70-х годов в России доля эгалитарных семей превысила 50% (в Москве она достигла 65%), тогда как доля патриархальных семей сократилась до 10% (в Москве -- до 5%). Кроме того, в 80-е годы доля демократических семей сравнялась или даже превысила процент авторитарных семей (соответственно 35% и 30%) [см. Б. Миронов, Семья: нужно ли оглядываться в прошлое?, -- В человеческом измерении, М., 1989, с. 226--246].

Особенно интенсивно этот процесс шел в интеллигентских семьях. В ребенке начинают признавать личность, его постепенно вводят в круг взрослых разговоров и интересов. В детях пытаются развить индивидуальность, самостоятельность, инициативу. В этом -- одна из причин склонности выходцев из интеллигенции переходить в сферу предпринимательства. Как показывают венгерские социологи, изучавшие ориентации населения в сфере предпринимательства в посттоталитарной Венгрии, существует четкая корреляция между уровнем образования семьи респондента и его стремлением начать собственное дело.

По данным Фонда "Общественное мнение", подавляющее большинство российских предпринимателей (71%) -- интеллигенты во втором поколении (т.е. их отец имел высшее образование) и только 21% -- выходцы из рабочих семей. В обеих выборках "Экспертизы" доля представителей "обычного среднего класса советского образца" (по выражению одного респондента), чем стала наша интеллигенция, примерно такая же или даже выше. Лишь несколько предпринимателей имеют номенклатурное происхождение, не более 15% -- рабоче-крестьянское. Правда, в последнее время процент выходцев из рабочего класса среди предпринимателей растет. Видимо, представители низшего класса начинают нащупывать для себя новым канал социальной мобильности.

Кроме фактора образования переориентацию части интеллигенции на бизнес облегчили два обстоятельства. Вопервых, без налаженных рыночных механизмов обмен информацией мог происходить только через социальные контакты. Естественно, интеллигенция обладала наилучшим социальным капиталом личностных связей. Во-вторых, как это ни парадоксально, -- периферийное положение интеллигенции по отношению к советскому истеблишменту. Президент крупной страховой компании рассказывает: "У меня была жуткая нищета. Страшно подумать, как я жил. На стройке работал, дело свое знал прекрасно, матом ругался, как сапожник, торчал все время на холоде. Руководство приезжает -- из машины боится выйти, потому что кругом грязь. И ты в ней по уши, и бегаешь в резиновых сапогах, и получаешь 140 рублей. А он на "Волге" ездит, решения никакого принять не может, скажет: мусор вон там убери -- и дальше поехал..."

Благодаря высокому престижу знаний, гарантированности минимального уровня материального существования и особенно -- полуоппозиционному статусу интеллигенции годы "застоя" фактически были ее "золотым веком". В годы перестройки перед самыми динамичными элементами интеллигенции открылись дополнительные пути карьеры -- к власти в сфере политики и к богатству в области экономики. "Идеалисты", люди с общественной жилкой пошли в мир политики, в демократическое движение. Большинство его лидеров получило серьезное политическое крещение в ходе союзных и республиканских выборов 1989 и 1990 гг. Напротив, "материалисты", прагматики, люди практического действия открыли в 1987--1990 гг. свое дело. Через годдва в прессе появились статьи, рассказывающие в типичном американском стиле об истории успеха этих людей: "Был Анфимов инженером, стал миллионером", "Бывший врач снова оперирует. Миллиардами." ["Деловые люди", декабрь 1991; " Комсомольская правда", 26.12.1991]. Именно они составили основу слоя крупных предпринимателей.

Три волны предпринимательства

"Один может идти непроторенными путями, другой -- только последовать за первым, третьего увлечет только массовое движение, но при этом он будет в его первых рядах" (И. Шумпетер, Теория экономического развития, М., 1982, стр. 200).

Первая волна предпринимателей начала формироваться сразу же после выхода Закона об индивидуальной трудовой деятельности. М.Юрьев, президент Лиги промышленников и вице-президент Российского союза промышленников и предпринимателей, говоря о романтическом периоде "советского" предпринимательства, отмечал высоту этой волны: "Хорошо помню огромную очередь желающих получить разрешение на регистрацию, выстроившуюся к зданию исполкома Моссовета через несколько дней после выхода закона. Такой очереди я не видел даже в ГУМе или ЦУМе, когда там появлялся в продаже какой-то дефицит. Причем, как мы знаем теперь, никакой реальной перестройки в тот период еще не было и в обществе упорно циркулировали слухи... что им, частникам, специально дают сейчас возможность подняться, развернуться, чтобы знать, кого потом брать, и всех сразу возьмут. И несмотря на это -- огромные очереди за разрешением на регистрацию, которые люди выстаивали даже ночами. Вот тогда я окончательно убедился: все разговоры о том, что за 70 лет от предпринимательского духа ничего не осталось, что ничего уже нельзя возродить, -- ерунда и оправдание собственной бездеятельности".

Как известно, первоначально дело капитализма практически везде берет в свои руки социальная группа, не входящая в истеблишмент, но обладающая капиталистическим мироощущением. М. Ребер определял предпринимателя как аутсайдера. "Утверждение его шло отнюдь не мирным путем. Бездна недоверия, подчас ненависти, прежде всего морального возмущения, всегда встречала сторонника новых веяния; часто нам известен ряд таких случаев -- создавались даже настоящие легенды о темных пятнах его прошлого" [М. Вебер, Ук. соч., с. 88]. И сегодня социологи используют понятие социальной маргинальности, говоря о создателях нового дела. Во многих странах непропорционально велико представительство иммигрантов, этнических и религиозных меньшинств. Раса, национальность, религия или просто возраст и социальное положение, исключая из общества, одновременно порождали зачастую ту питательную среду, в которой возникало предпринимательство.

Первая волна советских предпринимателей имела многие черты психологических аутсайдеров. "Не знаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не попытался изменить ее 4 года назад. Скорее всего спился бы -- тяжело ощущать себя неудачником. Или эмигрировал от отчаяния", -- говорит руководитель нескольких производственных компаний, окончивший в 19 лет МГУ.

Во времена "застоя" будущих новых предпринимателей нельзя было назвать неудачниками, но психологически они ощущали себя людьми, не реализовавшими свои способности и, главное, они не были включены в систему или даже были готовы уйти из нее. Предприниматель, посвятивший себя бизнесу в области кабельного телевидения, подчеркивал,что "в самом конце застоя совершенно не хотелось связывать себя с официальной карьерной лестницей". Крупный предприниматель-производственник Андрей Чанов, работавший в годы "застоя" следователем, рассказывает: "Наша система была устроена так, что человек просто не мог не украсть... Я понял, что не имею морального права осуждать. Вот лично я сам, как таковой, ну какое имею право судить людей! Словом, написал рапорт об увольнении". Уход из системы для активной личности во многих случаях означал психологическую подготовку к предпринимательству. Создатель газеты "КоммерсантЪ" Владимир Яковлев попробовал себя в роли квартирного маклера и "вдруг перестал воспринимать себя частью системы". Он рассказывает: "Просуществовал год вне ее. И этого оказалось достаточно, чтобы понять: я и система -- не одно и то же" ["Московские новости", # 36, 1991].

На первом этапе переход в кооперативный сектор лишал личность социальной устойчивости, помещал его вне структуры. Когда И.Хакамада, ныне генеральный секретарь Партии экономической свободы, ушла с госслужбы, то, по ее словам, в институте "все были в шоке, декан умолял остаться, многие меня просто жалели, а папа ужасно перепугался".

В этот момент субъект получал черты двойственности, "пороговой личности", находящейся "ни здесь, ни там", в щелях и промежутках социальных структур, если воспользоваться терминологией знаменитого антрополога В. Тэрнера. "Я сразу же попал из категории люден уважаемых в категорию людей неуважаемых, темных хапуг, рвачей, жуликов и т.д.", -- рассказывает О.Киселев, покинувший пост зам.директора Института химическом физики Академии наук СССР ради того, чтобы создать свой кооператив. Даже в 1992 г., по данным Фонда "Общественного мнения", больше половины опрошенных предпринимателей (51%) были уверены, что для населения они -- жулики и проходимцы. И только 2% надеются, что их воспринимают как героев.

Новые российские предприниматели по своему психологическому типу являются прямой противоположностью доминировавшим в советском обществе людям с бюрократической ментальностью, ориентированным на гарантированное медленное продвижение по иерархической лестнице, на карьеру в рамках организации, на зависимое от начальства состояние. "Что я могу сказать про человека, который 25 лет работает на одном месте? Тупица. Не растет, не пытается попасть в какие-то другие условия, что-то новое узнать и т.д.", -- говорит один наш респондент.

Неангажированность сочеталась в предпринимателях первой волны со способностью неоднократно начинать жизнь с нуля. Им был присущ специфический набор психологических черт: чувство новизны, социальная незакрепленнесть, психологическая подвижность (охота к перемене мест), способность к обучению.

На заре кооперации предприниматель, первым начавший делать печати для кооператоров ("никто не представлял, что это не запрещено законом"), или открывший видеосалон, создавший частную страховую компанию ("все были уверены, что страхованием может заниматься только государство"), или выдумавший советскую модель биржи либо газету для кооператоров, или, наконец, первым купившим завод("всем, включая моих ближайших коллег... моя идея показалась смехотворной, абсурдной"), получал огромную фору, которая позволяла быстро развивать свое дело.

Те, кто сумел пережить "героический" период советского бизнеса и выйти из него с динамичной предпринимательской структурой, получили огромные финансовые, материальные, человеческие, организационные ресурсы. В нашей выборке половина крупных предпринимателей начинали в "героические" времена (до 1989г.). Тогда создали свое дело К.Боровой, М.Юрьев, О.Киселев, И. Баскин, Л. Вайнберг, В. Неверов, С.Пачиков, Г.Дуванов, П.Зрелов, Л. Чанов, И. Кивелиди и др.

Естественно, доля предпринимателей--первопроходцев намного выше среди крупных бизнесменов, чем среди мелких и средних. Сопоставление двух групп респондентов -- крупных и мелких бизнесменов -- показывает, что первые отличаются от вторых некоторыми психологическими чертами: трансцендентным стремлением к расширению дела, чисто предпринимательской способностью "идти на рынке на шаг впереди других", упорством и целеустремленностью и т.д.

По словам одного респондента, ему помешал добиться успеха ряд факторов -- размытость делен, неумение сосредоточиться на самом главном, недостаточно "коммерческий" подход к делу, гипертрофированность "общественных" мотивов, т.е. акцент на такие моменты дела, как польза, интерес. Противоположный тип представляет собой другой респондент, за два года перешедший из категории "мелких капиталистов" в "почти крупные". Ему свойственны и упорство, и целеустремленность и, главное, ориентация на создание большого дела. "Сейчас, -- говорит он, -- формируются те структуры, которые в дальнейшем будут русскими "Сони" и "Дженерал моторс". Сегодня уникальная ситуация -- идет формирование рынка, занятие мест. Мы пытаемся охватить как можно больше сфер деятельности, чтобы впоследствии у нас было все готово для нормальной работы".

Исторически существовали два типа предпринимателем "авантюристы", ориентированные только на наживу, на личное обогащение, и собственно "капиталисты", которые превыше всего ценят само дело. По словам М. Вебера, "самому предпринимателю такого типа богатство "ничего не дает", разве что иррациональное ощущение хорошо "исполненного долга в рамках своего призвания" [М. Вебер, Ук. соч., с. 9]. Уже сейчас становится ясно, что аморальные авантюристы представляют собой тупиковую ветвь развития, которая отсекается по мере развития рыночных отношений. Рассказывая о первых шагах крупнев страховой компании, ее президент вспоминает: "Из тех, кто начинал, сейчас практически никого уже нет: или ушли, или нечестными оказались. Мне всегда казалось, что в таком деле должны участвовать шустрые, динамичные люди, но шустрые и динамичные -- это в основном нечестные". В результате "авантюристов" вытесняют "капиталисты". Один проинтервьюированный нами банкир рассказывает: "Путь к богатству может быть разным. Извините, взятки приносят и в чемоданах, а вероятность быть пойманным меньше одного процента. Но этот путь для меня закрыт. Куда интереснее создать большое дело, вместе с ним вырасти до собственного материального благосостояния".

Весьма быстро -- за 2 года -- сформировалась вторая волна предпринимателей: на нее приходится 36% респондентов в выборке крупных и 44% -- в выборке мелких и средних бизнесменов. (См. таблицу 2.)

Таблица 2.Три волны предпринимательства

		Крупные предприниматели (60 респондентов, в %)		Мелкие и средние (50 респондентов,в %)
		Из них (чел.)	% к общему числу респондентов	Из них (чел.)	% к общему числу респондентов
1. До 1989г.	30	50	9	18
2. До 1991г.	22	36,6	21	14
3. 1991--1993гг.	8	13,4	20	40

Прежде всего в этой волне было меньше людей авантюрного склада характера. Говоря о причинах своего позднего прихода в бизнес (май 1990г.), один председатель коммерческого банка подчеркивал: "В кооперативное движение ринулись, во-первых, самые смелые, отчаянно смелые, во-вторых, без прочных тылов... Во второй волне ... посмотрели, вроде бы никого там не стреляют. Начали тоже потихонечку, полегонечку, с меньшей скоростью включаться в это движение". Представители второй волны сами говорят о себе: "Я не готов идти в авангарде, принимать на себя удары, бороться с ветряными мельницами вместо того, чтобы заниматься делом. Предпочитаю идти во вторых рядах" (генеральный директор крупного СП, специализирующегося на консалтинговых операциях).

Во второй волне, конечно, сохранился доминирующий психологический тип первой -- self-made man, начинающий свое дело с нуля ("прирожденный предприниматель"). Но, если среди первопроходцев преобладали люди, которые пришли в бизнес, потому что "не могли иначе", то во второй волне все чаще встречаются те, кто пытается прежде всего реализовать себя в деле, особенно не думая об экономической эффективности, -- физик, переквалифицировавшимся в издателя, ибо давно мечтал издавать общефилософские работы, инженер, нашедший для себя психологический комфорт в кабельном телевидении и т. д. Условно их можно назвать "предпринимателями-идеалистами".

Но главное различие двух волн состоит не в этом. Начиная с 1989г. в бизнес пошло "начальство". В противоположность представителям первой волны, которые бросались в бизнес, как в омут, ибо им нечего было терять, многие из тех, кто пришел вслед за ними, создавали как бы "гарантированность начального старта," используя те возможности, которые у них были в предшествующей жизни. Они предпочитали первоначально создать плацдарм и только потом развернуть на нем свой бизнес, даже если номинально были лишь менеджерами. Если первые основывали кооперативы, то вторые -- чаще всего СП, коммерческие банки, биржи.

Многие "начальники" уходили сами, но большинство покидало государственные структуры после того, как последние стали распадаться. Например, после развала министерства внешней торговли многие директора фирм предпочли уходить в СП, хотя некоторые из них ранее отказывались принять весьма перспективные предложения, исходившие от коммерческих структур. Часть представителен этого типа была просто-напросто назначена на свой "предпринимательский" пост. Рассказывая о своем назначении с поста начальника отдела министерства на пост генерального директора СП, один наш респондент вспоминал, что именно отдел кадров ему предложил перейти в коммерческие структуры. "Кадровики всегда чувствуют и видят больше, чем другие", -- сказал он.

На уровне крупных предпринимателей в частный сектор переходили "большие" начальники -- от директора фирмы министерства внешней торговли до министра. Рассказывая о своем выборе, бывший заместитель министра и нынешний президент коммерческого банка, говорит о том, что даже после ликвидации министерства покидать государственную службу было нелегко. Ему предложили три возможности -- занять высокий государственный пост, возглавить советско-американское предприятие и стать президентом банка. "В семье уже привыкли -- замминистра, замминистра. И я ушел в отпуск, мучился, ходил по лесу -- все время думал -- куда мне идти?" Но он уже понимал, что в других странах "отношение к президенту банка более почтительное, чем к заместителю министра".

Но психологически однородный процесс шел среди "маленьких" начальников -- зав. отделом, зав. лабораторией, зам. директора. Начальник лаборатории, зарегистрировавший МП в 1990г., рассказывал интервьюеру, что ему не хватило авантюризма, чтобы начать дело раньше, и только развал НИИ дал толчок созданию дела. Если доля "больших" начальников относительно невелика, то "маленькие" составляют 41% крупных предпринимателей и 50% выборки мелких и средних. На этом уровне социальная конверсия шла хоть и с потерей темпа, но без особых проблем.

Таблица 3.Должностные позиции перед переходом в бизнес

		Крупные предприниматели (60 респондентов, в %)		Мелкие и средние (50 респондентов,в %)
		Из них (чел.)	% к общему числу респондентов	Из них (чел.)	% к общему числу респондентов
1. "Большие"	6	10	2	4
2. "Маленькие"	25	41,6	25	50
3. Остальные	29	48,3	23	46

Лишь после августа 1991г. предпринимательство превращается в почетное занятие. Устойчивой чертой нашей жизни стали очереди в регистрационных палатах. "Кто последний в предприниматели?" -- называлась заметка в "Известиях", опубликованная в феврале 1992г. ["Известия", 19.02.1992]. Резкое повышение престижа профессии предпринимателя создало атмосферу массового движения и своеобразной моды. По данным ВЦИОМ, в настоящее время около 15% россиян хотели бы иметь свое дело и вести его на своя страх и риск. "Предпринимательская субкультура" формируется прежде всего из активных социальных групп -- молодого и среднего поколения горожан, имеющих относительно хорошее образование и достаточно высокую квалификацию. В результате наряду с "прирожденным предпринимателем", "предпринимателем-идеалистом" и "начальником" появился новый тип -- "массовый предприниматель." В наших выборках 40% мелких и 13% крупных предпринимателей принадлежат к третьей волне.

Создают свое дело даже те, кто по своей природе не способен быть предпринимателем. Иначе говоря, появляется тип "предпринимателя поневоле". Например, научных сотрудников создавать свое дело часто побуждает сокращение или прекращение финансирования, т. е. потенциальная угроза безработицы или (и) падение уровня доходов. "В 1991г. меня перестало кормить репетиторство, мои жизненный уровень начал падать... И я стал искать новые сферы приложения своих сил", -- рассказывает Владимир, бывший физик и старший научный сотрудник, а ныне генеральный директор малого предприятия.

Как известно, наибольший стимул к отказу от прежнего образа жизни и сложившихся привычек дает стечение обстоятельств, так или иначе вырывающих человека из привычной обстановки, -- выход на пенсию или безработица, резкое разочарование в работе или возвращение из армии. По ряду западных обследовании, более половины новых предприятии возникает под влиянием отрицательных, а не положительных стимулов. После "шокотерапии" Гайдара подобная мотивация стала достаточно распространенной. "Жизнь заставила. Просто уже не платили зарплату," -- объяснял причины своего перехода в бизнес Евгений А., ушедший в частный сектор из государственной структуры. "Надо кормить семью, никуда не денешься", -- подчеркивает другой мелкий предприниматель.

Кроме того, начался процесс нормального воспроизводства рыночных структур. Или члены первоначальной команды создавали собственные рыночные структуры, которые пореи отрывались достаточно далеко от материнской компании. Или по мере увеличения размеров корпораций изменялась и их организационная структура: прежде всего происходил переход от унитарной формы к холдинговой и дивизиональной. Например, СП "Диалог" превратилось в холдинг, в который вошли 125 фирм; кооператив "Постфактум" -- в Издательский дом "КоммерсантЪ" и холдинг, включающий более десятка акционерных обществ. Бывшие служащие коммерческих структур становились менеджерами новых компании и их частичными собственниками, т. е. возникла группа "предпринимателей-менеджеров".

Иначе говоря,первооткрыватели частично подтянули арьергард. Мы вступили в ту фазу развития, когда происходит социально-психологическое утверждение новой влиты в обществе. Новые лидеры, подчеркивал Тойнби, ставят большинство перед выбором: или принять их "решение общей проблемы, или довольствоваться беспомощным ожиданием последствий нерешенных проблем". Если новая элита не в состоянии обратить в свою веру большинство, то весь процесс формирования новея идеологии оказывается бесполезным. С другой стороны, если новая элита "действует эффективно и большинство принимает его идеи, конверсия через мимесис (подражание -- И.Б.) может стать столь сильном, что выльется в революции" [А.Дж. Тойнби, Постижение истории, М., 1991, с. 284].

Либерализм и идеология российских элит

аннотация

В условиях политической свободы и развитости средств массовой информации перспективы влияния той или иной идеологии на общество определяются, в самом общем виде, четырьмя следующими факторами:

• политической традицией (базирующимися на ней представлениями о допустимом и недопустимом, традиционными ориентациями различных социальных групп на те или иные политические партии и пр.);
• психологическим климатом общества (эмоциональном предрасположенностью или непредрасположенностью к принятию той или иной "картины мира" и поддержке тех или иных типов решения социальных проблем);
• величиной денежных ресурсов, которые в состоянии привлечь адепты данной идеологии (что, в свою очередь, зависит от доверия к ним и симпатии к идеологии со стороны тех, кто такими ресурсами обладает);
• степенью поддержки, оказываемся этой идеологии интеллектуалами.

Разумеется, сила и характер влияния каждого из этих факторов на динамику политической жизни страны варьируется в зависимости от конкретной ситуации.

В нынешней России, как мне кажется, жизнеспособность топ или иной идеологии зависит, по преимуществу, от двух последних факторов, т.е. от того, насколько данная идеология "богата" и "умна". Значение двух первых факторов гораздо меньше. Говорить о серьезной роли политической традиции, по крайней мере в смысле существования в обществе сколько-нибудь устойчивых политических привязанностей, было бы пока что явно преждевременным. Что же касается психологического климата, то сегодня он в качестве инструмента идеологической селекции работает в предельно простом, "триггерном" режиме, допуская существование любых, даже самых фантастичных идеи и доктрин при соблюдении "с их стороны" единственного условия -- они не должны пахнуть кровью и насилием.

Таким образом, желающему понять, какого рода идеологические конструкции в течение ближайших нескольких лет могут реально претендовать на лидерство в российском общественном мнении и представительных органах власти, следует разобраться в том, какова в настоящее время структура идеологических предпочтении российских деловых люден и интеллигенции. В нашей публицистике эти группы довольно часто именуются экономической и интеллектуальном элитами. Между тем, строго говоря, они элитами пока не являются, так как у этих групп отсутствует (и, по-видимому, еще довольно долго будет отсутствовать) ряд важнейших атрибутов элитности. В частности, они еще не отстоялись и не выработали сколько-нибудь устойчивых механизмов селекции. Кроме того, обладая достаточно сильным влиянием на общественное мнение и будучи признаны обществом в качестве влиятельных, эти группы отнюдь не признаны им в качестве бесспорных источников положительных поведенческих и ценностных образцов. Таким образом, мы имеем дело не столько с "нормальными" элитами, сколько с протоэлитными образованиями.

Рискну предложить вниманию читателей некоторые, имеющие отношение к проблеме либерализма, результаты своих исследовании политического сознания российских экономической и интеллектуальной протоэлит: менеджеров частных и государственных компании, а также столичных ученых. [Несколько слов о самих исследованиях. Опросы российских бизнесменов -- составная часть осуществляемого под моим руководством международного проекта "Менеджеры разных стран". Проект начат в конце 1991 г. параллельно в России и Великобритании. Со второй половины 1992 г. опросы проводятся также и в Японии. Спонсор проекта -- известный английский центр по обучению менеджеров "Sundridge Park Corporate and Executive Development Centre". В проекте принимают участие специалисты Менеджмент Центра Брэдфордского университета (Великобритания). К настоящему моменту опрошено 550 российских, 207 британских и 100 японских менеджеров. В России респондентами служили менеджеры -- слушатели программ повышения квалификации Академии народного хозяйства, а также участники различных конгрессов и семинаров по проблемам развития рыночной экономики. В Великобритании опрашивались менеджеры -- слушатели курсов повышения квалификации, проводимых в Сандридж Парке и Брэдфорде. Опрос московских ученых был проведен мной в феврале 1992 г. в рамках работ Российского национального комитета по проблеме "утечка умов". Проект финансировался центром "Истина". Исполнитель полевой части исследования -- ВЦИОМ (Московское отделение). Всего было опрошено 1077 ученых из 13 исследовательских центров Москвы (физики, биологи, экономисты).]

О распространенности либерализма можно говорить в двух аспектах:

1) с точки зрения привлекательности понятия "либерализм" в качестве политического самоидентификатора и
2) с точки зрения популярности идей, объединяемых либеральной идеологией.

1.Либерализм как политический самоидентификатор

1.1. Количественный аспект

В настоящее время понятие "либерал" является одним из четырех, наиболее распространенных среди российских бизнесменов и ученых политических самоидентификаторов. Остальные три -- "социал-демократ", "зеленый" и "коммунист". Соотношение их популярности в рассматриваемых группах приведено в таблице 1.

Таблица 1. Структура политических самоидентификации российских менеджеров и ученых¹
(в %% к числу опрошенных)

Число респондентов	Менеджеры		Ученые
	част.	гос.
	202	208	1077
Социал-демократы	31	31	17
Зеленые	18	13	23
Либералы	12	9	15
Коммунисты	4	13	6
Никакое/Трудно сказать	43	38	52

¹ Некоторые ответы на вопрос: Какое (какие) из перечисленных ниже политических направлений ближе лично Вам? (Отметьте столько вариантов, сколько считаете нужным.)

Иная картина наблюдается, если брать общество в целом. Здесь, как и в начале перестройки, роль основных самоидентификационных символов продолжают играть полюса дихотомической пары "коммунист -- демократ (или социал-демократ)" и добавившийся к ним несколько позже "зеленый". Правда, по мере нарастания политической апатии, ориентация на "коммунистов" и "демократов" постоянно сокращалась. В настоящее время с ними идентифицируют себя соответственно 7 и 5% населения (данные ВЦИОМ) против примерно 1/3 и 1/3 в 1990 г. Доля ориентирующихся на "зеленых" составляет 7%. Популярность либерализма среди населения страны много меньше. Как показал опрос ВЦИОМ, проводившийся в начале 1993 г., в случае многопартийных выборов за тех, кто называют себя либералами, проголосовал бы всего 1% населения, или 4% знающих, за кого они будут голосовать. (Почти 40% не приняли бы участия в голосовании и примерно 1/3 не знала, за кого она проголосовала бы).

1.2. Качественный аспект

Необходимо подчеркнуть, что идентификация себя с либерализмом, ориентация на него как на политический символ объединяет людей, исповедующих самые разнообразные и порой далеко не либеральные взгляды. Так, среди российских менеджеров (и частных, и государственных) с либерализмом ассоциируют себя люди, в большей мере поддерживающие открытую рыночную экономику, менее авторитарные, несколько более других склонные к риску и, наконец, менее нормативные в мышлении, чем те, кто придерживается других идеологических воззрений. Между тем, среди ученых символ "либерализм" привлекает к себе люден противоположного типа -- тех, кто тяготеет к великодержавности, более склонен апеллировать к религиозной морали и более нормативно мыслит.

Впрочем, достаточно случайный (или по меньшей мере не строго соответствующий идеологическим канонам) характер самоидентификации наблюдается в сегодняшней России не только в отношении "либерализма", но практически в отношении всех политических символов.

2.Распространенность либеральных идей

Анализ популярности "либерализма" как политического символа не дает полной картины идеологических предпочтений российских экономической и интеллектуальной протоэлит. Такой анализ необходимо дополнить изучением распространенности важнейших идей, составляющих "классическое" содержание либеральной идеологии. При этом целесообразно было бы разграничивать либерализм экономический и либерализм во всех других областях (в морали, политике и по.). Последовательный либеральный взгляд на все сферы общественной жизни является скорее благопожеланием теоретиков либерализма, чем фактом реального бытия либеральной идеологии. В действительности экономические воззрения, с canon стороны, и моральные, политические, социальные представления, с другой стороны, очень часто оказываются существующими если не порознь, то достаточно автономно друг от друга. Доказательств тому достаточно и в европейской, и в американской политической истории. Современная Россия демонстрирует подобную автономность с предельно возможной наглядностью. Для того, чтобы лучше представить себе российскую специфику, сопоставим результаты российских опросов с результатами опросов, проведенных мной в Великобритании.

2.1. Экономический либерализм

Цифры, приведенные в таблице 2, хорошо иллюстрируют весьма важную характеристику сегодняшнего политического сознания российских бизнесменов и ученых -- смещенность господствующих у них воззрении в правую часть идеологического спектра, т.е. в сторону экономического либерализма в духе М.Тэтчер и Р.Рейгана. Как видно из таблицы 2, самая "левая" из исследованных мной российских групп (ученые) соответствует группе британских менеджеров-консерваторов, т.е. группе, правее которой в Великобритании находятся, по-видимому, лишь партийные идеологи тори. Что же касается наиболее правой из исследованных трех российских групп -- менеджеров частных компания, то у меня есть серьезное подозрение, что по интенсивности "правизны" им вряд ли вообще удастся найти аналог в британской политической реальности; скорее всего, такой поиск следовало бы вести в сфере веберовских "идеальных типов".

Таблица 2. Социально-экономические воззрения (шкала "правые -- левые")
Доля последовательных сторонников соответствующей позиции в %% к числу опрошенных¹

Число респондентов	Россия			Великобритания
	Менеджеры		Ученые	Менеджеры
	част.	гос.		конс.2	соц.3
	202	208	1077	80	71
Социальное неравенство: -- "за" -- "против"	55 2	47 2	44 3	58 9	30 21
Частная инициатива/ социальные программы -- приоритет в поддержке: -- селективная (только для тех кто не может работать) -- универсальная (для всех граждан)	24 14	33 25	21 32	25 48	13 69
"правые" ответы в среднем	48	43	38	49	23
"левые" ответы в среднем	8	13	18	22	45
"правые" : "левые" (округлено)	6:1	3:1	2:1	2:1	1:2

¹ "Последовательные сторонники" -- респонденты, указавшие "согласен" или "скорее согласен, чем не согласен" в отношении данной позиции и одновременно отметившие "не согласен" или "скорее не согласен, чем согласен" в отношении противоположной позиции.
² Конс. -- респонденты, заявившие о своей ориентации на консерваторов.
³ Соц. -- респонденты, заявившие о своей ориентации на социалистов.

Специфическим показателем смещенности политических взглядов описываемых российских групп вправо (к экономическому либерализму) могут служить воззрения респондентов, ориентирующихся на коммунистов. Доля заявивших о своей близости к коммунистам невелика: среди российских деловых людей она составила 10% (в т.ч. в частном секторе -- 4% и в государственном -- 13%), а среди ученых - 5%. При этом взгляды опрошенных, поддерживающих коммунистов, вряд ли можно считать коммунистическими (см. таблицу 3). Даже самые левые из них -- коммунисты-ученые -- "тянут" от силы на британских левых социалистов. (Единственный из опрошенных мной британских менеджеров, отнесший себя к коммунистам, был не в пример последовательнее наших коммунистов: он категорически согласился со всеми утверждениями левого толка и столь же категорически отверг все правые утверждения. Разумеется, ответы одного человека ничего не доказывают. Однако целостность и радикализм его позиция были столь хрестоматийно образцовы, что я попросту не могу не упомянуть о нем -- хотя бы как о могущем удивить россиянина факте существования "настоящего коммуниста").

Таблица 3. Социально-экономические воззрения российских респондентов, ориентированных на коммунистов
Доля последовательных сторонников соответствующей позиции в %% к числу опрошенных¹

Число респондентов	Российские коммунисты		Британские менеджеры
	менеджеры	ученые	социалисты2
	55	39	71
Социальное неравенство: -- "за" -- "против"	27 9	18 13	30 21
Частная инициатива/ социальные программы -- приоритет в поддержке: -- частн. инициатива -- соц. инициатива	33 33	10 59	25 45
Система социальных гарантий: -- селективная (только для тех, кто не может работать) -- универсальная (для всех граждан)	20 40	8 46	13 69
"правые" ответы в среднем	27	12	23
"левые" ответы в среднем	27	39	45
"правые" : "левые" ответы -- соотношение (округлено)	1:1	1:3	1:2

¹"Последовательные сторонники" -- респонденты, указавшие "согласен" или "скорее согласен, чем не согласен" в отношении данной позиции и одновременно отметившие "не согласен" или "скорее не согласен, чем согласен" в отношении противоположной позиции.
²Респонденты, заявившие о своей ориентации на социалистов.

Что же касается российских коммунистов-менеджеров, то существующее в этой группе соотношение правых и левых ответов (1:1) ставит под вопрос не только их коммунистичность, но и саму левизну.

Общественное мнение страны также не имеет сильного левого фланга. Анализ результатов опросов ВЦИОМ, проведенных в 1992 г., свидетельствует о том, что по соотношению правых и левых позиций население России более всего напоминает опрошенных мной британских менеджеров-социалистов, т.е. группу достаточно умеренной левой ориентации.

При этом в динамике общественного мнения просматривается устойчивая тенденция к "декоммунизации": ослабление установок на социализм и государственную экономику, рост положительного отношения к частному сектору и частным предпринимателям, ценностная и поведенческая адаптация к рыночным условиям и пр. По данным различных социологических опросов, в социалистическую идею верили: в 1985 г. -- более 80% респондентов, в 1990 г. -- 30%, а в ноябре 1991 г. -- только 15% ["Демократическая газета", # 1, 1992].

К настоящему моменту, согласно данным ВЦИОМ, около 10% российского населения практически полностью приняли новые "правила игры": наиболее естественным обращением эти люди считают "дамы и господа" и с уважением смотрят на тех, кто разбогател за последнее время. Что же касается общего ресурса поддержки рыночной экономики, основанной на частном предпринимательстве, то он, как показал российский референдум, проведенный в апреле 1993 г., достаточно высок и составляет чуть больше половины населения страны. Результаты опросов ВЦИОМ в 1992 г. позволяют лучше понять структуру этой поддержки. Так, примерно 2/5 населения России считает, что следовало бы дать максимальную свободу предпринимателям и свести до минимума роль государства; 1/3 согласна с идеей социального неравенства; около 1/2 не возражает против присутствия частного капитала в самых разных секторах экономики (в том числе, в крупнея промышленности -- примерно 1/3, а в банковской сфере, оптовой торговле и крупном сельском хозяйстве -- около 2/5).

Главная причина нынешней асимметричности идеологического спектра в России, т.е. смещенности его вправо, достаточно очевидна -- это психологическая реакция населения на десятилетия коммунистической диктатуры, проявляющаяся, помимо всего прочего, в резком отторжении левизны и усвоении некоторых существенных элементов системы ценностен "раннего индустриального общества" (гипертрофированный материализм, превращение богатства в важнейший критерий статусности; рост популярности предпринимательства, как профессии, и благожелательного отношения к предпринимателям, как к социальной группе и пр.). Наличие синдрома "раннего индустриализма" у российских бизнесменов и ученых хорошо прослеживается, например, при сопоставлении российских и британских ответов на вопрос "Какой бы Вам хотелось видеть свою страну по сравнению с другими странами мира?" Как видно из таблицы 4, среди британских менеджеров-социалистов вариант "самой богатой" был во много раз менее популярен, чем вариант "самой образованном". Для менеджеров-консерваторов "богатство" имело существенно большую привлекательность, но примерно на том же уровне была и "образованность". Что же касается России, то здесь во всех без исключения опрошенных группах, в том числе и среди ученых (!), наблюдается гораздо большее желание видеть свою страну "самой богатеи", чем "самой образованной".

Таблица 4. Ответы на вопрос "Какой бы Вам хотелось видеть свою страну по сравнению с другими странами мира?"

	Россия			Великобритания
	Менеджеры		Ученые	Менеджеры
	част.	гос.		конс.2	соц.3
Самой образованной [1]	45	46	42	70	97
Самой богатой [2]	79	82	72	60	16
Соотношение [1] : [2] (округл.)	1:2	1:2	1:2	1:2	1:2

² Конс. -- респонденты, заявившие о своей ориентации на консерваторов.
³ Соц. -- респонденты, заявившие о своей ориентации на социалистов.

Есть основания полагать, что смещенность российского идеологического спектра вправо достаточно устойчива и в течение ближайших лет будет определять специфику политической жизни страны. С этой точки зрения перспективы политических движении и партий, базирующихся на правых идеологиях и прежде всего на экономическом либерализме, представляются благоприятными. Во всяком случае здесь, в России, у них будет более благодатная почва для распространения в группах влияния, чем на Западе, где быть "правым" не совсем престижно, особенно среди интеллектуалов.

2.2. Либерализм в сфере морали и политики

Говоря коротко, а потому неизбежно грубо и схематично, под либерализмом в морали и политике я понимаю оппозицию авторитарности. Используемая мной трактовка "авторитарности" основывается на понимании этого термина Э.Фроммом и "Калифорнийской группой" во главе с Т.Адорно, но с одним уточнением. И Э.Фромм, и Т.Адорно исследовали авторитарный синдром в единстве его рутинных и "пассионарных" элементов, не проводя различия между, если можно так выразиться, авторитарностью пожилого бюрократа и авторитарностью юного штурмовика. Ниже речь пойдет лишь о составляющих рутинной (неагрессивной) авторитарности.

Если во взглядах на экономику у опрошенных мной российских менеджеров и ученых склонность к либерализму была выражена значительно сильнее, чем у британских респондентов, то в сфере моральных и политических представления ситуация оказалась противоположной. Из таблицы 5 видно, что у британских респондентов неавторитарные взгляды встречались значительно чаще авторитарных. Ни одна из исследованных мной российских групп к британскому уровню неавторитарности сколько-нибудь близко не подошла. У наименее авторитарных групп -- менеджеров частных компании и ученых -- распространенность авторитарных и неавторитарных воззрений была примерно одинаковой, а у российских государственных менеджеров авторитарные воззрения явно преобладали. В то же время, по сравнению с настроениями, характерными для российского общества в целом, и эти результаты представляются достаточно либеральными. Об этом, в частности, можно судить по следующим данным. Около 20% опрошенных мной ученых указали, что, по их мнению, в настоящее время России сильный лидер нужнее, чем демократическая власть, даже хорошо отлаженная. Между тем, в российском населении популярность идеи сильной авторитарной власти много выше. По данным ВЦИОМ, в середине 1992 г. примерно 1/2 россиян поддерживала идею сосредоточения сильной власти в одних руках; в марте 1993 г. на вопрос "Что сейчас в большей степени нужно нашему обществу: порядок или демократия?" 83% опрошенных ответили "порядок" и только 8% -- "демократия" ["Московские новости", 11.04.1993].

Таблица 5. Соотношение авторитарных и неавторитарных позиций (шкала "авторитарность/неавторитарность")
Доля последовательных сторонников соответствующей позиции в %% к числу опрошенных¹

Число респондентов	Россия			Великобритания
	Менеджеры		Ученые	Менеджеры
	част.	гос.		конс.2	соц.3
	202	208	1077	80	71
Родина/Свобода личности -- что священнее: -- Родина -- Свобода личности	23 49	33 35	18 48	9 82	4 85
Родина/Справедливость -- что священнее: -- Родина -- Справедливость	16 54	29 45	15 50	13 71	7 82
Человек должен уважать своих родителей: -- какими бы они не были -- если они того достойны	76 6	83 4	56 18	35 37	35 41
В отношениях с людьми человеку следует стремиться: -- быть нужным -- быть независимым	37 28	46 25	44 26	22 44	38 38
"Авторитарные" ответы -- в среднем	38	48	33	20	21
"Неавторитарные" ответы -- в среднем	34	27	36	59	62
"Авторитарные" : "Неавторитарные" ответы -- соотношение (округлено)	1:1	2:1	1:1	1:3	1:3

¹"Последовательные сторонники" -- респонденты, указавшие "согласен" или "скорее согласен, чем не согласен" в отношении данной позиции и одновременно отметившие "не согласен" или "скорее не согласен, чем согласен" в отношении противоположной позиции.
²Конс. -- респонденты, заявившие о своей ориентации на консерваторов.
³Соц. -- респонденты, заявившие о своей ориентации на социалистов.

3. Экономический либерализм и либерализм в сфере морали и политики: характер взаимозависимости

Важными индикаторами состояния политического сознания общества или отдельной социальной группы служат сила и характер взаимозависимости между свойственными для рассматриваемого общества (социальной группы) степенью приятия/неприятия экономического либерализма и склонностью к авторитарности.

Отсутствие зависимости или слабая зависимость между местом в спектре "правые -- левые" и склонностью к авторитарности представляется мне существенным показателем культурной однородности политического пространства, которая, в свою очередь, является одним из необходимых условия политической стабильности. В частности, такая однородность удерживает наблюдаемые во всех развитых демократиях чередования правых и левых курсов и правительств в рамках относительно единого стиля управления, т.е. предельно смягчает этот процесс, блокирует его перерастание из собственно политического в социальный. В таблице 6 приведены данные о соотношении авторитарных и неавторитарных ответов в группах респондентов, занимающих последовательно правые и левые позиции. (Под последовательно правой или последовательно левой позицией имеется в виду одновременный выбор опрашиваемым только правых или соответственно только левых позиций, перечисленных в таблице 2).

Таблица 6. Зависимость между позициями "правые/левые" и "авторитарность/неавторитарность"
Доля последовательных сторонников соответствующей позиции в %% к числу опрошенных¹

Число респондентов	Россия				Великобритания
	Менеджеры		Ученые		Менеджеры
	прав.2	лев.3	прав.2	лев.3	прав.2	лев.3
	332	85	460	238	50	53
Родина/Свобода личности -- что священнее: -- Родина -- Свобода личности	23 50	49 9	11 62	35 32	6 90	6 83
Родина/Справедливость -- что священнее: -- Родина -- Справедливость	20 54	34 29	10 62	28 38	6 82	6 83
Человек должен уважать своих родителей: -- какими бы они не были -- если они того достойны	79 6	81 6	55 21	56 16	28 46	42 36
В отношениях с людьми человеку следует стремиться: -- быть нужным -- быть независимым	39 29	48 15	42 30	47 20	26 42	30 49
"Авторитарные" ответы -- в среднем	40	53	30	42	17	21
"Неавторитарные" ответы -- в среднем	35	15	44	27	65	63
"Авторитарные" : "Неавторитарные" ответы -- соотношение (округлено)	1:1	4:1	1:2	2:1	1:4	1:3

¹"Последовательные сторонники" -- респонденты, указавшие "согласен" или "скорее согласен, чем не согласен" в отношении данной позиции и одновременно отметившие "не согласен" или "скорее не согласен, чем согласен" в отношении противоположной позиции.
²Респонденты, выбравшие одновременно только правые позиции, перечисленные в таблице 2.
³Респонденты, выбравшие одновременно только левые позиции, перечисленные в таблице 2.

У британских менеджеров взаимозависимость рассматриваемых характеристик очень слаба; там и у правых, и у левых уровень авторитарности примерно одинаково низок. У российских менеджеров и ученых эта зависимость, напротив, проявляется крайне резко. Заметна она и в общественном мнении России (см. таблицу 7).

Таблица 7. Зависимость между установкой на социальное неравенство и некоторыми элементами авторитарности.
Доля согласившихся с утверждениями, приведенными в таблице; в %% к числу опрошенных

	"ЗА"1	"ПРОТИВ"2
Число респондентов	850	1068
Свобода личности -- понятие более священное, чем Родина	23	12 chi 2 = 41,34
Человек не обязан уважать своих родителей, если они не заслужили этого своим отношением к жизни и своим поведением	18	14 chi 2 = 5,57
В среднем по столбцу	21	13 chi 2 = 22,14

Примечания:
Опрос ВЦИОМ "Омнибус 92-6 (культура)", Россия, N=1918.
Точная формулировка вопроса: "Ниже приведен список различных высказывании
людей о самих себе. Внимательно прочитайте каждое из них и,
если Вы с ним в целом согласны -- отметьте его, а если нет -- переходите
к следующему..."
¹"ЗА" -- отметившие утверждение "Справедливо, чтобы уровень жизни талантливых, инициативных и высококвалифицированных людей был намного выше среднего".
²"ПРОТИВ" -- не отметившие утверждение "Справедливо, чтобы уровень жизни талантливых, инициативных и высококвалифицированных людей был намного выше среднего".

Очевидно, что для количественной оценки рассматриваемся зависимости можно использовать множество самых разных показателен. Приведу для иллюстрации рассчитанные для рассматриваемых групп коэффициенты линейного уравнения, связывающего прирост/уменьшение удельных весов авторитарных ответов с приростом/уменьшением ответов правого толка:

* россииские менеджеры            = -О,35
* россииские ученые               = -0,30

  в среднем                       = -О,33

* российское общественное мнение  = -О,15
* британские менеджеры            = +0,03

Сопоставление абсолютных величин этих показателен показывает, что в исследованных мной российских протоэлитных группах культурная неоднородность политического сознания намного (на порядок) выше, чем в группе британских менеджеров. Впрочем, с практической точки зрения все эти расчеты представляют собой не более чем количественную иллюстрацию того очевидного факта, что до политической стабильности и плавности политического процесса нам еще очень и очень далеко.

Теперь о направлении этой зависимости (знаках при коэффициентах уравнения).

Как известно, создатели концепции "авторитарности" Э.Фромм и "Калифорнийская группа" Т.Адорно рассматривали авторитарность как психологический синдром, обусловливающий склонность к право-радикальным (фашистским) идеологиям. Именно поэтому разработанная "калифорнийцами" шкала измерения авторитарности носила название "F(Fascist)-scale". Иными словами, авторитаризм существовал для них сугубо как "правый авторитаризм". Столь жесткая привязка авторитаризма к правой части идеологического спектра достаточно скоро подверглась критике. Уже в 1954 г. Г.Айзенк поставил проблему "левого авторитаризма", заметив, что по шкале Адорно коммунисты набирают примерно столько же баллов, как и фашисты, и что поэтому данную шкалу следовало бы называть не F-шкалой, а просто шкалой авторитарности [Н.J. Eysenck, The Psychology of Politics, London, 1968, p. 149]. Однако идея "левого авторитаризма" большой популярностью в западной науке не пользовалась и не пользуется. Спустя много лет с момента своего появления она все еще именуется "гипотезой Айзенка", далеко не очевидной и нуждающейся в доказательстве. Отчасти это, возможно, объясняется "левыми" настроениями некоторых западных социологов. Однако, главное заключается в том, что в западном обществе хорошо наблюдать "левую авторитарность" удается, как правило, лишь среди членов левоэкстремистских группировок, представляющих собой столь же чуждые "большому обществу" Запада маргинальные образования, как и правоэкстремистские группировки. Что же касается "нормальном" социальной среды, то здесь рост авторитарности наблюдается (в тех случаях, когда наблюдается) скорее при смещении в правую часть идеологического спектра, чем в левую.

В России все обстоит иначе. Здесь "левый авторитаризм", существование которого российскому читателю вряд ли нужно специально доказывать, прослеживается очень отчетливо.

Как представляется, типичность левого авторитаризма для России и его нетипичность для Запада может (по крайней мере для групп, находящихся внутри демократического спектра идеологий) обусловливаться достаточно тесной связью рутинной авторитарности с психологическим консерватизмом, т.е. с защитой того, что в данном обществе считается идеологическим выражением традиционного социально-политического уклада. Эта связь хорошо показана, в частности, в работах McClosky (McClosky, 1958) и Tompkins (Tompkins, 1963) [Н. McCloscky, Conservatism and personality, -- "American Political Science Review", 1958, vol. 52, рр. 27--45; S.S. Tompkins, Left and right: А basic dimantion of ideology and personality -- In: The study of lives, R.W. White (Ed.), New York: Atherton, 1963]. На Западе традиционалистской идеологией в настоящее время является экономический либерализм; соответственно, там срабатывает связка между ним и моральным консерватизмом, обладающим зарядом рутинной авторитарности. Прекрасными идеологическими иллюстрациями этой связки могут служить неоконсерватизм в США и тэтчеризм в Великобритании. В противоположность Западу в сегодняшней России традиционалистская экономическая идеология ("развитой социализм") оказывается левея и глубоко антилиберальной; отсюда и тесная связь между "левизной" и авторитарностью.

Описанный выше высокий уровень авторитарности российского общества неверно было бы трактовать, как склонность к экстремизму и кровавой диктатуре. Подчеркну еще раз, что речь шла о распространенности лишь рутинных компонентов авторитарности: иерархичности, двойного стандарта для своих и чужих, неразвитости "нормального" индивидуализма, тяготения к твердой (но "отеческой", а не тиранической!) власти и по. Что же касается "пассионарных" элементов авторитарности -- нетерпимости, агрессивности, экстремизма и т.п. -- то степень их укорененности в сознании российских деловых людей и ученых по сравнению с опрошенными мной британскими менеджерами не столь уж велика. Так, 72% российских бизнесменов и 65% ученых заявили, что они считают вполне возможным быть друзьями с людьми, имеющими противоположные политические убеждения; точку зрения, согласно которой "иметь противоположные политические убеждения и быть при этом друзьями противоестественно", разделяли всего 11% бизнесменов и 17% ученых. У британских менеджеров перевес поборников политической терпимости был выражен более четко: удельный вес сторонников первой и второй позиции равнялся соответственно 89 и 3%. Однако, в данном случае говорить о качественном различии ситуации в российской и британской выборках, как мне кажется, нельзя. Еще один пример. Применение смертной казни по отношению к человеку, совершившему умышленное убийство, одобрили 84% российских деловых люден и 74% ученых. Последняя цифра в точности соответствует доле сторонников смертной казни за это преступление среди британских менеджеров-консерваторов (справедливости ради отмечу, что среди британских менеджеров-социалистов удельный вес одобряющих смертную казнь за умышленное убийство был много ниже -- 30%).

В массовом сознании России агрессивность и экстремизм также не пользуются сколько-нибудь серьезном поддержкой, несмотря на всю глубину нынешнего кризиса. Важным индикатором слабости агрессивного начала в массовом сознании является непопулярность среди российского населения националистических идей. По данным ВЦИОМ, воинственный национализм в кризисной России распространен не более, чем в стабильной и благополучной Западной Европе. Не исключено, что одним из важнейших факторов, амортизирующих психологическую напряженность переходного периода, является интенсивная вертикальная мобильность. Распространение среди социально активной части населения ощущения возможности улучшить свое материальное положение и повысить свои статус во многом блокирует тенденции к экстремизму. Благодаря этому представители групп со снижающимся статусом (бывшая номенклатура, традиционалистская интеллигенция и др.), стремящиеся сформировать социальную базу для оппозиционных реформистскому курсу экстремистских партии и движений, получают поддержку по преимуществу среди маргинальных слоев.

4. Некоторые итоги

Идеология, преобладающая в настоящее время среди российских бизнесменов и ученых, представляет собой соединение ярко выраженного экономического либерализма и неагрессивной (рутинной) авторитарности в сфере морали и политики. В направлении примерно такой же идеологии эволюционирует и российское массовое сознание, в котором на фоне высокой рутинной авторитарности в морали и политике наблюдается устойчивым процесс эрозии левых (социалистических, антилиберальных) экономических воззрений.

В ближайшие несколько лет в российском общественном мнении подобная cтруктура идеологических предпочтений, скорее всего, сохранится в качестве доминирующей. Таким образом, в обозримой перспективе либерализм в России обречен оставаться по преимуществу либерализмом экономическим. Вместе с тем, наличие в сознании протоэлитных групп, равно как и в массовом сознании России, довольно тесной отрицательной корреляции между склонностью к экономическому либерализму и уровнем авторитарности свидетельствует о том, что в российских условиях процесс освоения либеральных экономических воззрения обладает -- по краинеи мере, в длительнои перспективе -- достаточно мощным антиавторитарным потенциалом. Иными словами, в долгосрочном плане у либерализма на россиискои почве существуют довольно благоприятные перспективы и за пределами экономической идеологии.

Правый центр (этюды исторического оптимизма)

аннотация

Подобно Мефистофелю из гетевского "Фауста", демон (он же демиург) российской истории мог бы прибегнуть к следующей самоаттестации: "Я тот, кто творит добро из зла. Потому что его не из чего больше сделать". Молодая российская демократия посттоталитарна. Ее достоинства сконструированы из недостатков предшественника. Ее неустойчивые добродетели непрерывно искушаются. Прежде всего -- соблазнами державности.

Настало время для инвентаризации эволюционных возможностей России. Выбор вариантов ее будущего по-прежнему невелик. Начнем с того, что точку возврата в коммунистическое прошлое мы, слава Богу, миновали. И ныне (в очередной раз) находимся на решающемся историческом перекрестке. Обозначим его координаты.

Принято считать, что в августе 91-го в России свершилась революция. Попробуем уточнить: какая? Политическая? Россия перестала быть советской республикой? Однако Советы, с их претензиями на безответственное всевластие, по-прежнему составляют ядро российской государственности. Ядро, состоящее из расщепляющихся материалов и потому взрывоопасное.

Может быть мы пережили социальный переворот? Россия перестала быть социалистической страной? Не по названию, а по сути? Но государственная собственность на средства производства -- основа социализма -- остается преобладающей.

Возможно, изменился субъект власти? Однако деидеологизированная государственная и хозяйственная номенклатура, слегка потеснившись в пользу демократических выдвиженцев, осталась на своих местах, избавившись от обременительной партийной составляющей. Психологически она выиграла, перестав вздрагивать при слове "обком".

Так что же произошло в августе 91-го? Изменился объект властвования. Резко сократилась сфера прямого государственного управлении. Экономика стала стремительно превращаться в частное дело миллионов. Система народного хозяйства вошла в режим саморегулирования. Началась формирование гражданского общества, его структурирование. Заметно уменьшилась экономическая зависимость населения от государства.

Таким образом, в августе 91-го года революции не было. К счастью. Ибо несчастна та страна, которая нуждается в революциях. Мы вступили в полосу глубинных реформ.

Любая реформированная система эффективнее заново созданной. Социально-политические перевороты нерентабельны, если они отбрасывают экономику минимум на пять лет назад. Так писал А.Д.Сахаров. Вспомним, что октябрьский переворот 1917 года отбросил экономику России по ее базовым показателям на уровень XVII--XVIII веков.

Во второй половине 16 века Россия могла пойти по европейскому пути. Был шанс европейской политической модернизации ее общественного уклада. Три основные социально-экономические силы находились тогда в состоянии неустойчивого равновесия: боярство, дворянство и нарождающаяся буржуазия (посад.) на колеблющуюся чашу исторических весов была брошена решающая гиря репрессивного государства. Иван Грозный сделал ставку на неконкурентную часть политически активного населения, на дворянство, заинтересованное в крепостном праве. С особым ожесточением опричники -- опора репрессивного государства -- громили торговые города и боярские вотчины. На века Россия выпала из колеи европейского развития.

Сегодняшняя ситуация во многом напоминает времена Ивана Грозного. Предпринимается четырнадцатая по счету попытка европеизации России. И вновь наблюдается неустойчивое равновесие основных действующих сил. Номенклатурная часть партийно-государственного аппарата плюс их челядь -- современное "дворянство" -- заинтересованы в возврате социалистического крепостничества. Нарождающаяся буржуазия, формирующийся средний класс по определению тяготеют к либеральной экономике. Однако, они плохо организованы, ищут союзников и находят его в лице прагматичной части старого гос-хозаппарата, современного "боярства". Подобно своим историческим предшественникам, данные социальные группы склонны дистанцироваться от государственной кормушки. Конкурентоспособная часть населения против системы кормления, тягла и службы. Потому что она экономически почти независима от "государя". У нее есть "вотчины".

Современные "бояре" первыми сумели капитализировать свое положение в верхнем эшелоне политике-экономического истеблишмента. Директорский корпус, например, защищает четвертый вариант приватизации, передающий гoc.собственность трудовым коллективам с менеджерами во главе. Своеобразное "огораживание", как в постсредневековой Англии. Удержимся от инвектив в адрес "красных баронов промышленности". Вспомним, что не они были опорой тоталитаризма. Рухнувший режим держался на союзе люмпенов и чиновников. И уж если мы упомянули Англию, то нелишне подчеркнуть: именно мятежные бароны в ХIII веке ограничили чрезмерные аппетиты королевской власти, вырвав у Иоанна безземельного Хартию вольностей, заложив тем самым основу всеобщего гражданского "Хабеас корпус".

Как и подобает аристократизирующейся элите, российские "бояре" ревниво относятся к притязаниям государства ограничить их новообретенную политико-экономическую свободу. Либерализм элиты консервативен по своей природе. Он ориентирован на сохранение уже завоеванных позиций. Новый "черным передел", которым грезят и грозят коммунисты, враждебен истеблишменту.

Две опасные идеологемы глубоко внедрены в массовое сознание: "равенство" и "народ". Инструментом первой срезаются высунувшиеся головы, нивелируется социальный ландшафт, ликвидируется разность личностных потенциалов. Гигантским катком второй вжимаются в землю граждане. Не случайно в большевистской историографической пропаганде народному вождю Стеньке Разину отдавалось явное предпочтение. В ущерб гражданину (т. е. мещанину) Минину.

Да и то сказать: в стране, где существовали "бурги" без "буржуа", гражданин мог проникнуть в господствующую идеологию лишь в облике малосимпатичного мещанина.

Общий закон теории систем гласит: система является таковой, когда она иерархична, когда есть уровни организации. Не может быть у всех равенства результатов. У каждого участника производства разные функции, разная система обеспечения. Должны быть одинаковыми только стартовые условия социального бытия граждан. Все мы дышим, пользуемся этой землей, имеем право быть защищенным, право на какой-то стандарт потребления. Имеем возможность получить образование, медицинское обслуживание и т.д. Потребности организма у всех примерно одинаковые. Но потом начинается дифференциация. Один ленивый, другой трудолюбивый. Одному нужна скрипка Страдивари, другому рубанок: у него талант к столярному делу. Есть три вида способностей: умение производить операции с образами, предметами, знаками. И каждый проявляет себя в том, к чему у него есть склонность.

Идея равенства -- это жесточайшая идея. Есть такая притча. Когда тиран Дионисий захватил власть в Сиракузах, он спросил совета у своего предшественника, тирана Фразибула Милетского, как управлять людьми. Прибывшего от Дионисия гонца Фразибул привел в поле, где росли маки разной величины, и молча стал тростью сбивать самые высокие, давая тем самым понять: если хочешь держать в повиновении люден, уничтожай лучших из них. Этот фразибулизм и исповедовал Сталин.

Если бы меня попросили обозначить одним словом все, что происходит в нашей стране, я бы употребил историческое слово -- "смута". В начале XVII века в России происходило нечто подобное. Был кризис государственности, распад социальных связей, превращение всех в казаков. Казаковали и патриарх, и бояре, и дворяне. Институты публичной власти потеряли свои функции. Власть осуществляли все кому не лень. Она была инструментом групповых интересов. Социальная ткань общества распалась. Страна стала фрагментарной. Соседи полезли на нее, не только на окраины, но и на столицу.

Сейчас многие бросились перечитывать историю теш времени, изучать, как вышли из смуты русские люди. И, ностальгируя по прошлому, многие наши публицисты, историки говорят, что россияне вышли блестящим образом. Они, дескать, построили могучую империю. Романовы оказались на уровне задач времени. Петр Романов прорубил окно в Европу. Попробуем, однако, с высоты нынешней исторической культуры посмотреть на то, что сделали тогдашние лидеры: Милославские, Нарышкины, Голицины и Салтыковы? Они воскресили все прежние химеры, продолжив линию, о которой Ключевский писал: "Государство пухло, народ хирел". С необходимостью мы все время обращаемся к проблеме "государство и общество".

Правовое государство соответствует гражданскому обществу. Ни того, ни другого пока у нас нет. Велик соблазн возложить на плечи чиновников задачу разрешения проблем, созданных ими же. Для России это традиционно. Например, перестройку поручили тем, кто в ней не был заинтересован. Но как доверить государственным органам всеобщее разгосударствление? Как доверить чиновникам уничтожение себя как сословия? Мы смотрим на нынешнюю политику правительства и поражаемся: почему некогда они клялись на всех международных перекрестках в своих рыночных намерениях, но теперь душат предпринимательство эффективней, чем это делали Рынков и Павлов? Почему при Гайдаре субъектов рыночного поведения создано меньше, чем при Рыжкове и Павлове? Почему сейчас предпринимательство фактически агонизирует в России? международный валютным фонд еще тешится надеждой, что он помогает российскому предпринимательству. Давайте задумаемся, почему демократический президент, демократический премьер, демократические главы областных администраций проводят эту политику? Потому, что у них нет другой социальной базы, кроме чиновничества.

Подобная ситуация в начале XVII-го века возникла в России. Тогда земство спасло Россию, земское ополчение освободило Москву. А потом земские учреждения были ликвидированы и заменены воеводами, наместниками. То же самое мы видим сейчас: губернаторов, наместников, представителен центральной власти. Мы видим правительство, которое сидит на жердочке и не нуждается ни в какой социальной опоре. Государство остается самодавлеющей силой.

Правительство вынуждено отражать экономические интересы его чиновников, неконкурентной части населения, пассивных слоев -- детей, стариков, инвалидов. А предпринимателей всего-то горстка. Нужны небывалая смелость и политический прагматизм, чтобы делать сегодня ставку на нас, чтобы заявить стране с люмпенской по преимуществу психологией, что одновременно всем разбогатеть нельзя. Можно только поочередно. Открыто заявить, что имущественное расслоение не только неизбежно, но желательно, ибо движение капитала начинается лишь при разнице потенциалов.

Государственный институт публичной власти, как экономический субъект, беспомощен. Ему одновременно приходится заниматься вещами взаимоисключающими: производством и распределением по справедливости, правопорядком и подталкиванием деловой и политической активности граждан.

А предприниматели от таких забот освобождены. Для них превыше всего -- экономическая эффективность. И содержат они рабочих мест, сколько надобно для производства. Государство же любыми способами эти места сохраняет, чего предприниматели ни при каких обстоятельствах делать не должны. Пожалуй, ныне мы -- единственная социальная группа, которая бестрепетно пойдет на крайние меры рыночного характера.

Казалось бы, правительство, освободив 2 января 1992 года цены, поступило вполне по-рыночному. Но какая может быть либерализация в условиях монополизма товаропроизводителей? Произошло децентрализованное повышение цен; монополисты, ни с кем не договариваясь, по-прежнему их диктуют. И по-прежнему сохраняется неравенство государственного и предпринимательского секторов. Хотя их равенство -- это тоже абсурд. По отношению к новому всегда необходим патернализм, ведь слабые зеленые ростки нуждаются в пестовании.

Именно так первые полгода поступал бывший премьер Рыжков с кооперативами. И в то же время рыночный сектор -- единственный из всех! -- развивался. А начали его угнетать под флагом выравнивания условии -- и государственные монстры, обеспеченные мощными уставными капиталами, основными и оборотными средствами (полученными бесплатно), схарчили слабенькие торгово-закупочные кооперативчики.

Вот почему речь пока должна вестись не о равенстве, а о расширении возможностей состязательности Однако вслед за централизованным повышением цен правительство приступило к финансовой стабилизации, показав себя последователем монетаристской концепции Милтона Фридмана. Я тоже читал его книгу "Капитализм и демократия", изданную еще 30 лет назад, придя к убеждению: в нашей стране финансовая стабилизация в чистом виде невозможна. Потому что свести без дефицита бюджет удается там, где он формируется лишь частью совокупного национального дохода. В США это где-то процентов 10, а у нас 90% совокупного национального похода уходит в госбюджет. Обслуживание его вдобавок велось по сути не деньгами, а расчетными единицами, цифрами. У денег, как известно, есть несколько функции: учета, стоимостного эквивалента, обращения, платежа. У нас на первом месте стоила функция учета. Ежегодно проводился межминистерский зачет, когда цифры из annoy карточки переносились в другую.

Но появились новые субъекты рынка -- и, чтобы они могли строить между собой нормальные отношения, возникла необходимость в восстановлении истинной сущности денег. В них появилась нужда. А их нужно в таком объеме, чтобы осуществлялся нормальный оборот. И выяснилось: для обслуживания ценового вала денег в России явно недостаточно. По официальной статистике цены в 1992 году увеличились в 19 раз, а денежная масса только в 8 раз, хотя на самом деле цены, как известно, возросли более чем в 100 раз.

К чему это привело? У альтернативных структур наибольшая доля капиталов находилась в оперативном состоянии, т.е. в виде оборотных средств, а на госпредприятиях -- в виде основных. При повышении цен цеповые надбавки съели оборотные средства, сильнее всего ударив по предпринимателям, чье богатство заключалось в товарных запасах, запчастях, в деньгах. И когда правительство проиндексировало оборотные средства - но только госпредприятий! -- оно нанесло дополнительный удар по альтернативной экономике.

Мы, предприниматели, не испытываем потребности хождения во власть. Для этого нет у нас времени. Да и политика -- не наш конек. Тем не менее мы вынуждены сегодня заниматься работой сугубо общественного толка по созданию в России нормальной предпринимательской среды -- основы перехода к рынку.

Представьте, что мы -- поезд, застрявший на перегоне. До ближайшей станции путь известен. Где должно находиться правительство: в прицепном вагоне (среди пассивной части населения) или в локомотиве, с теми, кто способен действовать? Размеры локомотива несоизмеримо меньше всего состава, но тягловая сила заключена в нем одном... Конечно, на очередных выборах предприниматели и их последовательные сторонники могут пока набрать ничтожно мало голосов. И, естественно, популизм является сегодня средством воздействия на тех, кто принесет голоса. Мы не против социального партнерства, хотя оно отнюдь не самоцель, а инструмент, который служит вовсе не для того, чтобы приносить им в жертву экономическую эффективность.

Припоминаю интервью в "Правде" отца косыгинской экономической реформы Евсея Либермана, где единственным критерием эффективности он назвал прибыль. Журналист недоумевает: как? прибыль же капиталистическая категория! А что, парирует оппонент, социалистическая -- это убыток?..

Социализм -- вообще не способ производства, а способ распределения и перераспределения. В принципе он -- весьма дорогостоящая химера. Социалистические тенденции существовали даже в империи инков, как проявление философии неконкурентной части населения. Иным образом эта часть граждан выбиться из нищеты (кроме как вынудить власти перераспределять национальный продукт в свою пользу) не в состоянии. Такого рода тенденции проявляются и при рыночном способе хозяйствования. Мы называем это социально ориентированной рыночной экономикой, социально ответственной, ведь за социальный мир надо платить. Чтобы железные батальоны пролетариата не помышляли ни о каких штурмах, их нужно удерживать на рабочих местах.

Но компромисс между бездельником и трудягой невозможен. Впрочем, если торговец семечками создаст с банкиром на условиях компромисса компанию, когда первый не занимается банковским бизнесом, а второй ни в коем случае не продает семечки, то такой компромисс я принимаю. Но когда экономически активную часть страны, высококвалифицированных работников обязывают содержать неквалифицированную часть населения, тем самым поощрять к неконкурентному поведению и в дальнейшем, я такой компромисс не приемлю.

Оглянитесь по сторонам! Люди все на улице. Чем-то торгуют, слоняются по магазинам, ходят в кино. И на рабочих местах то же самое -- курят, болтают, работают спустя рукава. И при этом требуют повышения зарплаты, за горло берут правительство. А с предпринимателем этот номер не пройдет. Как только коллектив бездельно заартачится, я отвечу: "Ребята, вы меня дожали, я закрываю дело..."

По адресу правительства реформаторов я наговорил неприятные слова. Хотя объективно вынужден и буду его защищать, поскольку сохраняется опасность, что предпринимательский сектор схарчат. Подвижки такие накануне очередного Съезда народных депутатов наметились. Опять же, и правительство, и предприниматели заинтересованы в стабильности, в правопорядке. Как организаторы общественного производства, мы ищем сотрудничества с любой властью, ведь мы изначально -- самый мирный класс. Но как только нас лишат этой функции, примутся разорять, мы перейдем в разряд политически активной и чрезвычайно опасной части граждан. Если заработанные нами средства нельзя инвестировать в производство, мы их инвестируем в политику, начнем субсидировать тех, кто станет тараном удушающей нас системы. Не нашим было делом защищать Белый дом, но как только мы почувствовали, что путчисты лишат нас функций организаторов общественного производства, защитников его мы обеспечили всем необходимым.

Поэтому в интересах правительства было не политизировать нас и не вынуждать к выступлению с подобными статьями в печати, а дать возможность заниматься тем, что мы умеем делать гораздо лучше любого правительства. Опасаясь потери капитала, мы неустанно заботимся о его приумножении. И в этой связи хотелось бы пожелать правительству перестать быть авторами диссертации, а быть прагматиками, когда диалог с предпринимателями на условиях равенства им жизненно необходим.

Ведь правительство в эпоху перемен -- величина не скалярная, а векторная. А тот фиск, который им учинен, к добру привести не может. Да и не соберет оно свои грабительский НДС, если в сферу наличного обращения загнана значительная часть товарно-денежного оборота. При том, что наличное обращение оказалось безналоговым. В теневую экономику вытолкнуто то, что должно находиться в сфере нормального производства, в магазинах, а не на лотках. Но самое прискорбное -- капитал из России убегает. Вернут его назад только привлекательные условия. Иначе правительство, словно персонажи чеховских пьес, будет все время собираться куда-то в дорогу, но так никогда и не прибудет к месту назначения.

С точки зрения нашего развития августовский путч -- отнюдь не последняя конвульсия. У путчистов была социальная база, свои адресат, который они просто не успели задействовать. Путчисты сделали ставку на асоциальные группы. Это осколки социальных структур, люди с вырванными корнями. Они опасны, потому что их внутренняя энергия огромна. Лев Гумилев называет таких людей пассионариями. И я очень боюсь тех, кто не огражден собственностью, статусом, семейным положением!

У нас опасно расширена сфера применения наемного труда. Любом конфликт между работодателем-государством и работником превращается в политический, потому что государство является не только институтом публичной власти, но и субъектом хозяйства. В качестве такового оно создает себе режим наибольшего благоприятствования, поскольку оно же и творит законы. Это тот самым водитель, который одновременно -- инспектор ГАИ.

Я считаю, что поскольку существует социальная база чего-либо, это будет произрастать. Будут леворадикальные партии, левые коммунисты или еще как-нибудь названные, кто сделает ставку на маргиналов, на люмпенов, на номенклатуру, на осколки феодального строя.

У нас есть миллионы людей, интересы которых объективно совпадают с интересами путчистов. Это социальный балласт общества, экономически пассивная часть населения.

В чем причины такой пассивности? Во-первых, социальное иждивенчество, которое у нас буквально впечаталось в генотип. Во-вторых, это люди, объективно не могущие быть конкурентами в рыночном состязании. В-третьих, просто инвалиды (в СССР было 23 миллиона инвалидов, 70 миллионов пенсионеров (!) и много детей -- за счет Средней Азии). То есть 140 миллионов работников на 290 миллионов населения. А из этих работников -- часть низкоквалифицированных, да вдобавок сколько просто спившихся, пьющих! Отсюда и возникает соблазн у части демократических лидеров разыграть популистскую карту. Уже делаются заявления: давайте "повесим" социальные программы на нашего предпринимателя. И никто не желает понимать, что сами-то предприниматели до сих пор стоят на тоненьких ножках, у них еще не сформировались косточки, они могут искривить свой позвоночник. Не надо нагружать на юный организм непосильные социальные задачи.

Просто-напросто государству надо сбросить чрезмерный груз военных, внешнеполитических, а вернее -- внешнеидеологических обязательств, изменить свои приоритеты. Перестать брать на себя непосильную функцию организатора общественного производства и содержать при этом огромный бюрократический аппарат. Все это автоматически сделает альтернативная экономика.

И вот в изложенной недавно ("Знамя", No 3, 1993 г.) концепции Явлинского наконец-то открыто объявлено, что ведущей формой собственности должна стать частная. Хотя государственная тоже будет, несомненно, существовать. В ходе приватизации мы должны обременить (!) собственностью десятки миллионов человек. Собственник -- это хороший работник и ответственный инвестор. Он не так панически реагирует на пустые прилавки, у него нет синдрома отоваривания тех денег, которые оказались в кармане, он не так подвержен удару инфляции.

Бывает рынок без демократии, но не бывает наоборот. И меня очень тревожат сейчас те внутренние, подспудные течения в демократии, которые одним словом можно назвать антирыночными. Демократам тоже хочется управлять, регулировать. Мы же хотим, чтобы в ближайшее время экономика стала частным делом миллионов, а государство было только косвенным регулятором. Рынок вполне справляется с этой задачей.

А теперь обратите внимание на заявление ГКЧП. Предполагалась инвентаризация товарных запасов, то есть, по существу, конфискация, "грабь награбленное". Снижение цен и повышение зарплаты. И это было бы сделано за счет печатного станка. Была попытка еще раз сыграть на противоречиях общества. В интересах государства.

Не следует иронически относиться к "комсомольским путчистам" только на основании биографического прошлого Янаева, только потому, что косноязычны коммунистические маршалы, только потому, что так нерешительны они были. Они просто-напросто оказались не готовы к включению в это дело миллионов своих сторонников. А ведь включить миллионы они могут. Особенно, когда эти миллионы голодны и дезориентированы. И вот тогда, после того, как кровавая свалка будет начата гражданскими лицами, и возникнут объективные причины для чрезвычайного положения.

И самое главное, что в условиях демократии есть всегда возможность конституционного отстранения непопулярного (а непопулярными сейчас будут все экономически оправданные меры) лидера. Бальцерович у нас бы потерпел поражение. А, скажем, тот же Жириновский собрал б миллионов голосов. Поэтому при всей демагогии о воссоздании некоего союза борьбы за освобождение рабочего класса они могут нащупать кочки под своими ногами.

Почему же два года назад провалился путч, ведь в забастовках и акциях протеста участвовали сотни тысяч, но не миллионы? Но именно эти миллионы оказывали пассивное гражданское неповиновение. А самое главное, одна часть государства тогда нанесла решающий удар по другой части государства. Демократическая его часть, вновь созданная, во главе с Ельциным оказалась магнитом, притягивающим к себе структурированную часть гражданского общества, которой, конечно, было недостаточно, чтобы остановить, например, группу "Альфа", решись та действовать. Почему путчисты на это не пошли? Потому, что у них была потребность в легитимности, они хотели, чтобы все это было законно. Увидев, что здесь придется идти по трупам, они не захотели, чтобы все эти жертвы повесили им на шею. Но когда эти трупы появятся не по их вине, тогда они наведут порядок.

В программе правого центра на первом месте стоят интересы личности. Интересы государства - ниже всех. А посередине -- интересы гражданского общества. Гражданин -- это человек огражденный. Раньше он был защищен стенами городов. Сегодня вместо каменных стен -- собственность.

Вообще наше население можно разделить на две неравные части: одни сами создают рабочие места, другие создать их не в состоянии. Значит, должны стать наемными работниками. Они всегда были, есть и будут, во всем мире. С этой точки зрения средний класс -- это класс, способный создать рабочие места. Он не будет воровать, разрушать, ему есть что терять.

Мы нашли себя как свободные люди. Свобода -- не средство, а цель. Поэтому предприниматели сейчас заявляют о себе не как партия, не как лоббистская структура. Но как та часть общества, которая озабочена сохранением устойчивости. В интересах собственного самосохранения. Я боюсь люмпена с "калашниковым" и хочу, чтобы "калашников" был под контролем. Люмпен с "калашниковым" социально очень активен, а экономически -- пассивен. А средний класс -- наиболее многочисленный, наименее политизированный, наиболее мирный. Но и менее организованный до последнего времени. Почему же на Западе средний класс достаточно сплочен? Его отмобилизовали Гитлер и Сталин. Была смертельная опасность коричневого или красного тоталитаризма. Средний класс на Западе создал эффективную систему для защиты демократии, для защиты личности. Это и есть цель правого центра.

Либеральная экономическая реформа в России: возможна ли вторая попытка?

В соавторстве с И.Хакамадой
аннотация

Оценку экономической реформы 1992 г. в России можно производить по разным критериям. В настоящей статье речь пойдет об успехе или неудаче, а о самом характере реформы и перспективах ее продолжения. Е. Гайдар, с чьим именем связывают ее начало, едва ли имеет право сетовать на превратности судьбы. Он ушел ровно тогда и так, когда и как собирался уйти. В одном из телеинтервью в начале своего вице-премьерства он назвал оптимальное время своей отставки -- конец 1992 г. и причину -- отклонение парламентом представленного правительством проекта бюджета на 1993 г. Все произошло почти в полном соответствии с пожеланиями: отставка 14 декабря 1992 г. по причине несогласия Съезда с экономической политикой правительства.

Точность предсказания собственного ухода в очередной раз характеризует высокий профессионализм Гайдара и его недюжинную способность к прогнозу в сложнейшей экономической и социально-политической обстановке в современная России. И было бы очень странным поэтому, если бы результаты деятельности возглавляемой им "команды реформ" (а следовательно, и весь ход реформ в 1992 г.) допускали возможность однозначной оценки.

На наш взгляд, любая крайняя оценка -- "полный провал" или "все в порядке и идет, как и было задумано" -- не более, чем политические штампы. Для того, чтобы разобраться всерьез, нужны, по-видимому, достаточно сложные теоретические построения. И в качестве первого шага необходимо сказать о различии между понятием "рыночной" и "либеральной" реформы.

Рыночная реформа в точном смысле слова означает ничто иное как формирование для экономических агентов рыночных правил игры и создание условий, при которых они вынуждены играть по этим правилам. В этом смысле можно считать, что рыночные реформы в 1992 г. в России были в основном осуществлены, и их следует оценить как успешные. Основной результат достигнут -- в России невозможна реставрация государственной экономики иначе, как средствами "красного террора". При любом другом варианте восстановление и развитие экономики будет отныне происходить только на рыночной основе.

Но Гайдар провозглашал больше. Он заявлял, что стремится, а, может быть, и действительно стремился, осуществить либеральную рыночную реформу. А это предполагает значительно больше, чем только формальное установление и даже реальное поддержание рыночных правил игры.

Мы не будем пытаться дать исчерпывающее определение либеральном рыночном реформы. Такая попытка противоречила бы одному из базовых, на наш взгляд, принципов либерализма -- "антиконструктивности", то есть убежденности в бесперспективности и разрушительности попыток реализации любых сложных проектных решении, обязательных для кого-либо, кроме самого проектировщика. Обращенный на теорию, этот принцип предписывает, в частности, воздерживаться от построения законченных исчерпывающих определении.

Однако, на наш взгляд в понятие либеральной реформы, несомненно, входит безусловным отказ государства от:

• закрепления за собой сколько-нибудь значимой собственности;
• прямых хозяйственных функций;
• обязательств по сохранению любых хозяйственных единиц;
• обязательств по поддержанию любых вертикальных иерархических отношении между экономическими агентами;
• любых попыток выстраивания приоритетов, выборочной поддержки или, напротив, блокирования отдельных отраслей, предприятии, видов деятельности.

Кроме того, сюда же входит максимальное уважение к так называемому обычному или неписанному праву, к системе нефиксируемых, но общепризнанных взаимных обязательств между людьми и организациями. Либеральная реформа предполагает не отмену, а, при необходимости, только изменение формы и кодификацию этих обязательств.

Если согласиться с вышесказанным, то в зависимости от позиции можно с примерно одинаковой степенью аргументированности утверждать, что либеральные реформы в России либо не начинались, либо провалились. Нам представляется, что попытка осуществления либерального варианта рыночных реформ в начале 1992 г. все же предпринималась, хотя и достаточно быстро прекратилась.

Считать, что такая попытка была, позволяет прежде всего проведенная в самом начале реформ либерализация цен. Это действительно решительный шаг, но, как отмечает Б.Львин, строго говоря, "он означает лишь прекращение обязательств продавцов перед органами контроля и утверждения цен". И, добавим, формальное прекращение обязательств государства обеспечить доступность продуктов первой необходимости для всех граждан (фактически это обязательство ликвидировал задолго до 2 января 1992 г. экономический механизм, именуемый дефицитом). За либерализацией цен последовали другие шаги в том же направлении: президентский указ о свободе торговли, меморандум правительства Международному валютному фонду, заявления о намерении отдать гражданам подавляющую долю государственной собственности путем приватизации.

Но этим собственно либеральная политика правительства и ограничилась. И слишком многое в его деятельности осталось неизменным.

Во-первых, не было предпринято ничего, что показывало бы директорскому корпусу и трудовым коллективам, что судьбы предприятий и их собственные реально зависят от их успеха на рынке. (Ни одного показательного банкротства, хотя грозный указ Президента появился уже в мае, так что на Верховный Совет, не принимавший соответствующего закона, пенять нечего). В результате осталась неизменной система социальных ролей и ролевых ожидании, сложившаяся на протяжении последних десятилетий: весь смысл работы предприятия и его администрации -- коллективное благополучие занятых на нем, весь смысл работы управленческой вертикали (за исключением кучки "умников" на самом верху) -- благополучие подведомственного предприятия.

Уже во II квартале эта система социальных ролей и ожиданий воплотилась в индивидуальном и групповом поведении всех субъектов, связанных с государственным сектором. Директора, явно или неявно договорившись друг с другом, осуществляли поставки продукции вне зависимости от ее оплаты, поднимали цены вне зависимости от спроса, повышали зарплату вне зависимости от возможности ее выплатить. Профсоюзы (и новые, и старые) потребовали и добились экономически необоснованного повышения зарплаты в обмен на старые политические услуги, лояльность и сохранение социального мира. В обоих случаях Президент и правительство проявили сверхвысокую уступчивость.

Результат -- кризис неплатежей и кризис наличности. И вместо нормального рыночного решения проблемы введения вексельного обращения (наконец-то ставящего промышленность в естественную для нормальной экономики зависимость от финансовых рынков), вполне плановое -- взаимозачет долгов (сделавшийся затем столь же регулярным, как и кризис неплатежей).

Во-вторых, не уменьшились, а скорее всего увеличились масштабы перераспределения через централизованные каналы создаваемого в стране богатства. В частности, по оценкам ряда экономистов, в 1992 г. отношение госбюджета к валовому национальному продукту выросло по сравнению с годами плановой экономики. Изменились лишь формы перераспределительной деятельности. Власти (и правительство, и ВС, и Центробанк) стали вместо цемента и проката раздавать деньги. По точному замечанию В.Найшуля, "подчиняясь групповым экономическим и политическим давлениям, руководствуясь собственными соображениями о полезности тех или иных производств, а на нижних уровнях власти -- интересами собственных карманов, правительство стало пользоваться финансовым рычагом, а также всевозможными льготами, лицензиями и т.п. с той же самой и даже с еще большой непринужденностью, с какой прежде брежневские центральные органы распределяли физические ресурсы. В результате у общества не возникла и не могла возникнуть мысль о жесткости, но справедливости новых отношении, о в чем-то неудобном, но строгом порядке". Еще более резок Г.Сапов: "Если проанализировать решения гайдаровского правительства, мы найдем там лишь малую толику актов, которые можно назвать рыночными. Все остальное без труда узнается -- выделить, предусмотреть, закрепить".

В-третьих, правительство не отказалось от старом российской традиции все ценное брать в казну. Снова процитирую выступление Г.Сапова на конференции "Россия: есть ли у либерализма шанс?": "Похоже, это государство стремительно уменьшается, исчезает. Но, если приглядеться повнимательней, обнаруживается, что быстрее всего исчезает как раз то, что и является сутью государственности, что собственно и называется государственной системой, гарантирующем людям права просто в силу их гражданства -- законы, нормы, регулятивы.

Все же, что связано со сверхприбылью (внешняя торговля), либо с монопольными рентами (ТЭК), все, что образует основу любых доходных активов (валюта, драгметаллы, земля) -- наоборот, привлекает государство, и оно, исчезая из пространства регулятивов, всеми силами стремится не сдать своих позиции в этих зонах, сохраниться в них на новом основе, но так же всерьез и надолго. Кажется, что власти скорее согласятся приватизировать Верховный суд, чем отказаться от выдачи экспортных квот и лицензии".

В-четвертых, правительство не отказалось от попыток социального конструирования, а продолжало их с упорством, достойным лучшего применения. Исходя из либеральных принципов, следовало бы предоставить максимальную свободу и создать наилучшие условия для организационной перекомпоновки хозяйственных и технологических единиц -- разделения, слияния, ассоциирования, формирования систем участия и т.д. Причем неважно по чьем инициативе это происходит, лишь бы не было протестов от тех, кого реально затрагивает данный процесс.

Вместо этого процессы спонтанного организационно-экономического переструктурирования были либо административно запрещены, либо на них были наложены жесточайшие ограничения. Наиболее известные и очевидные примеры запрет на выделение структурных подразделении при акционировании госпредприятий и созданный Госкомимуществом Типовой устав АО, шаг в сторону от которого рассматривается как побег. Право же на ликвидацию старых хозяйственных организации и на создание новых правительство оставило себе и использовало его весьма активно и прямолинейна.

По-видимому, конструктивистской идеологией Гайдара и его команды, отсутствием для них ценности обычного права определялось и отношение к независимому предпринимательству. Их позиция была простой и открытой: большая часть существующих российских предпринимателей - посредники и спекулянты. Они формируют новую систему хозяйственных связей в России, но делают это медленно, неумело, неоптимально. Поэтому хозяйственными связями займемся мы сами, субъектов рынка будем растить из промышленного директората, а биржевики, торговцы, частные банкиры пусть себе болтаются на задворках. В результате первое посткоммунистическое правительство России оказалось более враждебным по отношению к национальному бизнесу, чем последнее коммунистическое.

Старую хозяйственную номенклатуру, напротив, считали важнейшим национальным достоянием и стремились максимально использовать ее бесценный старый опыт в новых условиях. Напомним, что Барчук и Геращенко были назначены по личном инициативе Гайдара.

И наконец, пятое. Общеизвестно, что в последние десятилетия своего существования советская экономика вовсе не была централизованно планируемся. Центральные экономические и так называемые директивные органы были просто ареной столкновений между лоббистами различных интересов: отраслевых, территориальных, криминальных и т.д. И решения центральных органов были просто равнодействующими этих интересов. Поэтому совершенно естественно то, с каком легкостью родилась и с какой радостью была подхвачена идея, что первое посткоммунистическое правительство России является и первым "антилоббистским" правительством.

Казалось бы, для такого мнения есть все основания. Команда реформ обещала действовать исключительно методами макроэкономического регулирования, а главное, новые вице-премьеры и министры по своей предыдущей деятельности не были связаны со старой хозяйственной элитой.

Но вот факты, собранные в весьма содержательной статье "Правительство реформ у дотационного корыта" ("МН", 18.04.1993), автор которой С.Павленко -- авторитетный и обычно хорошо информированный специалист. В 1992 г. исполнительная власть издала около 300 нормативных актов о предоставлении разного рода льгот (27% в первом квартале, 26% -- во втором, 23% -- в третьем, 24% -- в четвертом). На АПК пришлось около 10% преференциальных постановлений, ТЭК -- 12%, отдельные регионы (территории) -- 15%, на отдельные предприятия -- 25%. Льготы делятся на три группы: выделение материальных ресурсов, выделение финансовых ресурсов (в том числе сокращение налогов, пошлин и т.д.), передача особых, эксклюзивных прав (в основном квот и лицензий на экспорт). И вывод: "На протяжении всего 1992 г. российское правительство вело себя так, будто оно находилось в предвыборной ситуации. Причем в предвыборной ситуации специфически российского толка -- когда надо заручиться поддержкой не больших групп электората, а тех, кого у нас принято называть "субъектами реальном структуры власти" (крупного директората, аграрных и нефтяных генералов, главных администраторов регионов и так называемых "республик в составе федерации)".

Все сказанное выше не является критикой в обычном смысле этого слова (то есть мы не формулировали утверждении типа "плохо, что правительство делало то-то, оно должно было делать то-то"). Это лишь констатация несоответствия действий правительства некоторой сумме теоретических представлений и конструкции, именуемых экономическим либерализмом. Считая эти представления и конструкции наиболее приемлемыми инструментами для проведения реформ в современной России, мы, естественно, сожалеем, что правительство от них далеко отступило. Но вместе с тем отдаем себе отчет, что адекватная оценка преобразований такой глубины, какие сейчас происходят в нашей стране, вообще невозможна с позиции одной идеологической или теоретической схемы, сколь бы привлекательной она ни казалась.

Кроме того, правительство было далеко не свободно в выборе своих действий. Реальным курс реформ формировался под мощным деформирующим воздействием влиятельных экономических и политических сил - директорского корпуса, военно-промышленного и аграрного лобби, государственной бюрократии, Центробанка. (Отметим также наращивание на протяжении всего 1992 г. ресурсов политической оппозиции правительству и Президенту и усиливающуюся конфронтацию между исполнительной и законодательной властью.)

Но активным реформаторским началом было все-таки правительство, а точнее, команда Гайдара в нем, и именно ее действия привели к превращению первоначально задуманного либерального варианта рыночной реформы в директорско-номенклатурный.

С учетом этого обстоятельства происшедшая смена правительства -- не только персоналий, но и характера -- представляется совершенно естественной. Правительство реформ трансформировалось в правительства представительства реальных интересов, и его нынешним состав точно отражает сложившееся соотношение сил основных хозяйственных элит современной России.

Хорошо известно, что в российской промышленности, да и в целом в экономике, существуют всего два относительно передовых, конкурентоспособных, консолидированных и управляемых комплекса -- ТЭК и ВПК. Роль ТЭК в последние годы значительно возросла (поскольку технологически он более современен и приносит основную часть валюты в казну), ВПК все еще остается "государством в государстве".

Точно так же выглядят группы их представителен в правительстве. ТЭК -- В.Черномырдин, В.Квасов (руководитель аппарата правительства), Ю.Шафраник (министр топлива и энергетики); ВПК -- И.Шурчков (комитет по промышленной политике), В.Глухих (комитет по оборонным отраслям), В.Михаилов (Минатом) плюс С.Глазьев (министр внешнеэкономических связей) и А.Кокошин (первый замминистра обороны, отвечающий за военные закупки). Последние двое -- выходцы из академической науки и защищают интересы ВПК, исходя из собственных теоретических представлений. Получил своего представителя на высшем уровне в правительстве -- вице-премьера А.Заверюху -- и аграрно-промышленный сектор.

Значительная часть команды реформ при этом осталась на месте, к нем даже были добавлены Б.Федоров и С.Алексашенко. Но все они оказались в чисто обслуживающем позиции (невольно вспоминается термин из старых времен -- "буржуазные спецы").

Итак, то, что осуществил Гайдар, -- это номенклатурно-директорский вариант реформы, но все-таки рыночной реформы. Пусть в крайне искривленном экономическом и социальном пространстве, но рынок все-таки возник. Гайдар потерпел поражение как либерал и победил как строитель рынка в России. И, может быть, неудача либерального варианта рыночной реформы оказалась неизбежной платой за реальный запуск рыночных механизмов. А, возможно, напротив: либеральный вариант был вполне реализуем, и отказ от него многократно увеличил цену, которую придется заплатить за реформы.

Что дает основания утверждать, что рыночная реформа состоялась? Прежде всего то, что и промышленность, и население в целом приняли рыночные правила игры, адаптировались к ним, научились -- или по крайнем мере учатся -- мыслить о собственном бытии (а также формулировать свои требования, претензии, надежды) в рыночных терминах. Особенно показательно, насколько рациональным оказалось потребительское поведение в условиях сверхвысокой инфляции. Даже социально слабые и наиболее традиционалистские группы населения (в первую очередь пенсионеры и военнослужащие) обнаружили достаточно высокую приспособляемость к новым условиям жизни.

Еще более важным представляется то, что экономически наиболее перспективные и (или) влиятельные группы российского общества приняли рынок и рыночные модели поведения не как навязанную необходимость, но як норму, связывая с ними свое будущее. По данным выборочных социологических обследовании, большинство мужчин молодых трудоспособных возрастов в той или ином форме заняты в негосударственном секторе. В целом работа в негосударственном секторе, которая совсем недавно оценивалась, как признак низкого социального статуса, стала пользоваться высоким престижем, особенно среди молодежи.

Большинство руководителей государственных предприятии одновременно в тон или иной форме являются руководителями различных негосударственных коммерческих структур. Основной предмет их административного торга с государством на сегодня (на лето 1993 г.) -- даже не кредиты, квоты и цены, а наиболее выгодные схемы приватизации своих предприятия. Mожно утверждать, что "промышленные генералы" еще существуют, но "красных директоров" уже нет.

Характерным и во многом символичным является тот факт, что даже наиболее консервативная оппозиция настаивает сейчас не на прекращении приватизации и возврате предприятий в госсобственность, а на так называемом "четвертом варианте" приватизации.

Основное сопротивление реформам исходит не от массовых социальных групп и наиболее динамичной части прежней элиты, а от теряющей почву под ногами традиционной бюрократии и связанных с нею политических и интеллектуальных групп. Этот факт пока еще очевиден не для всех, не получил достойного освещения в СМИ и не оценен должным образом. Между тем он, может быть, является решающим.

Стоит остановиться на одном частном, но крайне важном моменте -- на ваучерном механизме приватизации. Бумажный ваучер -технически самым неудобным инструмент. Гораздо проще было бы использовать механизм личных приватизационных вкладов, закрепленный в Законе о приватизации. И правительству пришлось выслушать по этому поводу много критики со стороны и профессиональных экономистов, и представителен бизнеса. Не оставались в стороне и авторы данной статьи.

Но надо признаться, правительство оказалось в этом вопросе правым. Именно бумажному ваучеру мы обязаны существенным изменением в массовом восприятии государственной собственности. Возникла психологическая связь, пусть пока еще недостаточно сильная, населения с приватизируемой госсобственностью. Тем самым удалось расширить социальную и психологическую базу приватизации. Социальная провокация под названием "ваучер" удалась!

Можно, конечно, говорить о провале политики реформ, ссылаясь на глубину падения производства и отсутствие признаков его прекращения. Однако такая аргументация представляется нам некорректной. Если обратиться к опыту стран Восточной Европы, то легко увидеть, что паже в наиболее благополучных из них (Венгрия, Чехословакия) кризис переходного периода длился несколько лет. А ведь структура хозяйства в России (соотношение между различными отраслями, между крупными и мелкими предприятиями, моноотраслевая специализация многих регионов, беспрецедентная степень милитаризации) значительно менее благоприятна для рыночной трансформации. (Один из самых авторитетных российских экономистов, Ю.В.Яременко, даже утверждает: существуют количественно измеряемые структурные характеристики хозяйства, при которых оно в принципе не приемлет рыночных способов управления, и нынешняя структура российской экономики именно такова).

Кроме того, по-видимому, официальная статистика дает все же слишком пессимистические оценки уровня реальная экономической перестройки. Мы, конечно, же далеки от позиции А.Мурашева, который, ссылаясь на свои вертолетные наблюдения за индивидуально-жилищным строительством в Московской области, а также на уровень валютных доходов милиционеров, стоящих в центре Москвы, утверждает, что, может быть, и кризиса никакого нет. Но все же, на наш взгляд, деятельность частного сектора нынешней статистикой явно недооценивается (при том, что и частный сектор, и статистика одинаково виноваты в этом).

Общий вывод из предыдущего анализа, по нашему мнению, можно сформулировать так: попытка либеральных экономических реформ в России, предпринятая в начале 1992 г., не удалась, но есть основания считать, что эта неудача -- неизбежная плата за реальный запуск рыночных механизмов. Возможно ли повторение попытки осуществления полномасштабной либеральной рыночной реформы при нынешнем, т.е. сложившемся к середине 1993 г., состоянии российской экономики и можно ли рассчитывать на ее успех? На наш взгляд, и то, и другое вполне реально.

Конечно, существуют достаточно серьезные противодействующие обстоятельства. Это наличие правительства, представляющего все организованные группы реальных интересов и достаточно точно отражающего соотношение сил между ними; существование влиятельных групп в промышленности и сельском хозяйстве, все еще возлагающих основные надежды на госбюджет: сознательное нагнетание политической напряженности и Президентом, и Парламентом; перманентная предвыборная ситуация. Отмеченные факторы делают возможным сохранение нынешнего положения: рынок госпредприятии, деформированный гипертрофированными масштабами перераспределения ресурсов и другими формами государственного регулирования, вялотекущая приватизация, частный бизнес, загнанный на периферию хозяйственной жизни.

Но все же, как представляется, механизмы, работающие на либеральный вариант, мощнее. Частная собственность и экономическая свобода больше никого не пугают, напротив, становятся все более привлекательными для подавляющего большинства населения. С другой стороны, государство как экономический агент, кажется, окончательно дискредитировало себя, демонстрируя свою неспособность выполнить обещания по поддержанию производства и сохранению занятости, и все сильнее раскручивая инфляционную спираль. Вообще страх перед безработицей отошел и, судя по всему, будет отходить все дальше на второй план по сравнению с угрозой гиперинфляции, порождаемой и в реальности, и в общественном сознании политикой государства. (Массового закрытия предприятии нет и не предвидится, каждый лично надеется, что его не уволят, а гиперинфляция наверняка всех разорит.)

Главное, по-видимому, состоит в том, что все перспективные элиты не только научились жить в условиях рынка, но и связывают с ним свое будущее. Характерный факт: попытка Гайдара осенью 1992 г. укрепить политическую базу своего курса за счет апелляции к директорам крупнейших государственных предприятии, оказалась неудачной (им был уже нужен рынок, но еще не либеральным), а в начале 1993 г. те же люди избирают его Президентом Ассоциации частных и приватизированных предприятии. Подобные изменения характерны для настроении широких слоев общества.

Все это на наш взгляд, свидетельствует о том, что в середине 1993 г. сложились гораздо лучшие объективные условия для осуществления либеральной реформы, чем в конце 1991 г. Что же касается субъективного фактора, то в России никогда не было недостатка в претендентах на роль выразителя общенародных интересов.