Часть третья. Конт и Гегель

17. Конт и Гегель

I.

В любую эпоху главные споры развертываются вокруг тех вопросов, по которым расходятся ведущие научные школы. Однако общую интеллектуальную атмосферу всегда определяют взгляды, по которым противоборствующие школы сходятся. Такие взгляды становятся невысказанными предпосылками, из которых исходят все школы, и общей, без всяких споров принимаемой, платформой для происходящей дискуссии.

Если речь идет о давно минувших временах, нам, уже не разделяющим тогдашних имплицитных установок, бывает достаточно легко распознать их. Не так обстоит дело с идеями, лежащими в основе научной мысли более близкого времени. И часто бывает, что мы не успеваем обнаружить черты, общие для противостоящих систем, идеи, которые как раз по этой причине в ряде случаев прокрадываются почти незаметно и, не пройдя серьезной проверки, становятся господствующими. Это может иметь очень большое значение, поскольку, как заметил однажды Бернард Бозанкет, "крайности могут сходиться как в истине, так и в заблуждении" [Bernard Bosanquet. The Meeting of Extremes in Contemporary Philosophy. London, 1921, p. 100]. Подобные заблуждения иногда становятся догмами просто потому, что их разделяли представители группировок, не соглашавшихся друг с другом ни по каким другим жизненно важным вопросам. Они могут оставаться в роли неявного основания научной мысли даже тогда, когда люди перестают помнить о большинстве теорий, по которым расходились мыслители, оставившие эти заблуждения нам в наследство.

При таких обстоятельствах исключительную практическую важность приобретает изучение истории идей. В ряде случаев оно в состоянии помочь нам сообразить, чем мы безотчетно руководствовались в своих мыслях, стать психоаналитической операцией, выводящей на поверхность те неосознанные элементы, которыми обусловливались наши рассуждения, и, может быть, способствовать освобождению нашего ума от влияний, заставляющих нас серьезно ошибаться при рассмотрении собственных, сегодняшних, вопросов.

Моя задача -- подвести к пониманию того, что мы находимся в описанном положении. Мой тезис состоит в том, что в области общественных наук не только для второй половины XIX в., но и для нынешних времен весьма характерны установки, порожденные согласием между двумя мыслителями, которых принято считать полными интеллектуальными антиподами: немецким "идеалистом" Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем и французским "позитивистом" Огюстом Контом. В некоторых отношениях эти двое действительно так далеки друг от друга в своих философских суждениях, что начинает казаться, будто они принадлежат разным эпохам и практически не касаются одних и тех же проблем.

Однако нас будут интересовать не столько их философские системы в целом, сколько их влияние на социальную теорию. Именно в этой области влияние философских идей может быть наиболее глубоким и наиболее продолжительным. И, наверное, лучшей иллюстрации того, сколь далеко идущие последствия могут иметь вполне абстрактные идеи, чем предлагаемая мною, и не подберешь.

II.

Само предположение, что при обсуждении этих материй нам придется иметь дело с общим влиянием Гегеля и Конта, до сих пор представляется настолько парадоксальным, что будет лучше, если я сразу оговорюсь: я отнюдь не первый, кто заметил сходство между ними. Я мог бы привести длинный список ученых, занимавшихся историей развития мысли, которые указывали на подобные точки соприкосновения, и ниже сошлюсь на несколько выдающихся имен. Любопытно, что подобные наблюдения всякий раз преподносились как сюрприз и открытие, а их авторы всегда как будто немного смущались из-за собственного безрассудства и боялись пойти дальше указаний на некоторые черты сходства. Однако если я не ошибаюсь, этих совпадений очень много, а их воздействие на общественные науки было гораздо более значительным, чем все еще принято считать.

Прежде, чем обратиться к некоторым из ранее заметивших это сходство, я должен, однако, исправить весьма распространенную ошибку. Преимущественно из-за нее на проблему в целом обращали так мало внимания. Речь идет об убеждении, что сходство обусловлено влиянием Гегеля на Конта. [См.: Hutchinson Stirling. Why the Philosophy of History Ends with Hegel and Not with Comte (в: "Supplementary Note" to: A. Schwegler. Handbook of the History of Philosophy); John Tulloch. "Edinburgh Review", 1868, 260. Трельч (E. Troeltsch. Der Historismus und seine Probleme. Gesammelte Schriften III. Tubingen, 1922, p. 24) склонен приписывать влиянию диалектики Гегеля даже знаменитый закон Конта о трех стадиях, хотя в действительности предшественником Конта был Тюрго. См. также: R. Levin. Der Gescshichtsbegriff des Positivismus. Leipzig, 1935, p. 20.] Опирается оно главным образом на тот факт, что отсчет публикаций Конта обычно начинают с его шеститомного "Курса позитивной философии", который выходил с 1830 по 1842 г., тогда как Гегель умер в 1831 г. Однако все свои существенные идеи Конт изложил еще в 1822 г. в своем юношеском сочинении "Система позитивной политики" [Эта работа впервые опубликована в 1822 г. в "Катехизисе индустриалов" Сен-Симона под названием "План научных мероприятий по реорганизации общества", а через два года вышла отдельным изданием и называлась "Система позитивной политики" -- "название, хоть и преждевременное, но правильно передающее размах" его исканий, как много позже напишет сам Конт в предисловии к "Системе позитивной политики", которую он включил в сборник своих ранних работ. Перевод этого приложения на английский язык был выполнен в 1911 г. Д.Хаттоном и вышел под названием "Early Essays in Social Philosophy" в серии "New Universal Library" (издательства "Раутледж"). Вышеуказанные названия работ Конта и ряд цитируемых в тексте выдержек из них приводятся мною по этому изданию.], причем этот opuscule fondainentale <opussule fondamentale (фр.) -- маленький труд, имеющий фундаментальное значение>, как он позднее называл его, был опубликован в сборнике сен-симонистской группы, и потому, как можно предположить, у него было больше читателей и он оказал на них большее влияние, чем его собственный "Курс". Мне эта работа представляется одним из самых плодотворных трактатов XIX в., причем столь блестяще написанным, что более известные теперь тяжеловесные тома "Курса" не идут с ним ни в какое сравнение. Но и "Курс", который, по большей части, лишь развивает идеи, намеченные в этом небольшом сочинении, был задуман уже в 1826 г. и прочитан как серия лекций перед весьма представительной аудиторией в 1828 г. [Подробно о молодых годах Конта и его связях с Сен-Симоном см.: Н. Gouhier. La jeunesse d'Auguste Comte et la formation du positivisme. Paris. 1933--1940, 3 vols.] Таким образом, основные идеи Конта стали достоянием публики не больше, чем через год после выхода гегелевской "Философии права", не более, чем через пару лет после "Энциклопедии философских наук" и, разумеется, раньше, чем вышедшая посмертно "Философия истории", -- это если говорить лишь об основных работах Гегеля, имеющих отношение к нашему вопросу. Иными словами, хотя Конт был на 28 лет моложе Гегеля, по существу их следует считать современниками, и оснований полагать, что Гегель повлиял на Конта, у нас не больше, чем думать, что, наоборот, Конт повлиял на Гегеля.

Теперь читатель сможет по достоинству оценить первый, и весьма примечательный во многих смыслах, пример обнаружения сходства между двумя мыслителями. В 1824 г. молодой ученик Конта Гюстав д'Эйшталь поехал учиться в Германию. Вскоре он взволнованно сообщал Конту в своих письмах из Берлина о том, что открыл для себя Гегеля. [Гюстав д'Эйшталь Огюсту Конту, письма от 18 ноября 1824 г. и 12 января 1825 г. в: P. Lafitte. Materiaux pour servir a la biographie d'Auguste Cointe: Correspondance, d'Auguste Comte avec Gustave d'Eichthal. "La Revue Occidentale", 2d ser. 12, 19 annee, 1891, pt. 2, p. 186 ff.] "Ваши результаты, -- пишет он, имея в виду лекции Гегеля по философии истории, -- пребывают в изумительном согласии, несмотря даже на то, что принципы различны или, по крайней мере, кажутся различными". И продолжает, что "совпадения имеют место даже в практических принципах, поскольку Гегель -- защитник правительств, иначе говоря, враг либералов". Несколько недель спустя д'Эйшталь смог сообщить, что он вручил Гегелю экземпляр контовского трактата, и что тот выразил свое удовлетворение и с большой похвалой отозвался о первой части; правда, он сомневается в значительности метода наблюдений, рекомендованного во второй части. А чуть позже Конт даже выражает наивную надежду, что "Гегель мог бы оказаться самым способным распространителем позитивной философии в Германии." [Lettres d'Auguste Comte a divers. Paris, 1905, vol. 2, p. 86 (April 11, 1825).]

Впоследствии, как я уже говорил, сходство между Гегелем и Контом отмечалось неоднократно. Но при том, что о нем говорится в таких широко известных книгах, как "Философия истории" Р. Флинта [R. Flint. Philosophy of History in Europe. 1874, vol. 1, pp. 262, 267, 281] и "История европейской мысли" Дж. Т. Мерца [J. Т. Merz. History of European Thought. 1914, vol. 4, pp. 186, 481 ff., 501--503] и что такие выдающиеся и непохожие друг на друга ученые, как Альфред Фуйэ [A. Fouillee Le mouvement positiviste. 1896, pp. 268, 366], Эмиль Меерсон [E. Meyerson. L'explication dans les sciences. 1921, vol. 2, pp. 122--138], Томас Уиттейкер [Т. Wittaker. Reason: A Philosophical Essay with Historical Illustrations. Cambridge, 1934, pp. 7--9], Эрнст Трельч [Troeltsch. Op. cit., p. 408], Эдуард Шпрангер [E. Spranger. Die Kulturzykienteorie und das Problem des Kulturverfalles. "Sitzungberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften", Philosophisch-Historische Klasse, 1926, р. xxlii ff.], обсуждали его (есть десятка два других имен которые я перечислю в сноске) [W. Ashley. Introduction to English Economic History and Theory, 3d ed., 1914 vol. 1, pp. ix--xi; A. W. Benn. History of British Rationalism. 1906, vol. 1, pp. 412, 449, vol. 2, p. 82; E. Caird. The Social Philosophy and Religion of Comte, 2d ed., 1893, p. 51; M. R. Cohen. Causation and its Application to History. "Journal of the History of Ideas", 1942, 3, p. 12; R. Eucken. Zur Wurdigung Comte's und des Positivismus. "Philosophysche Aufsatze Eduard Zeller gewidmet", Leipzig, 1887, p. 67; R. Eucken. Geistige Stromungen der Gegenwart. 1964, p. 164; К. R. Geijer. Hegelianism och Positivism. Lunds Universitets Arsskrift, 1883, 18; G. Gourvitch. L'idee du droit social. 1932, pp. 271, 297; H. Hoeffding. Der inenshliche Gedanke. 1911, p. 41; M. Mandelbaum. The Problem of Historical Knowledge. New York, 1938, p. 312 ff.; G. Mehlis. Die Geschictsphiosophie Hegels und Comtes. "Jahrbuch fur Soziologie", 1927, 3; J. Rambaud. Histoire des doctrines economiques. 1899, pp. 485, 542; E. Rothacker. Einleitung in die Geisteswissenschaften. 1920, pp. 190, 287; A. Salomon. Tocqueville's Philosophy of Freedom. "Review of Politics", 1939, 1, p. 400; M. Schniz Geschichte derfranzosischen Philosophie. 1914, vol. l, p. 2; W. Windelband. Lehrbuch der Geschichte der Philosophie. 1935, p. 554 f. Co статьей: G. Salomon-Delatour. Hegel ou Comte. "Revue positiviste internationale", 1935, 52; 1936, 53, мне удалось ознакомиться же после того, как настоящий очерк был сдан в печать.], -- все же до сих пор мало сделано для систематического исследования этого сходства, хотя нельзя не отметить сравнительный анализ философий истории Конта и Гегеля, проделанный Фридрихом Диттманном [F.Dittmann. Die Geschichtsphilosophie Comtes und Hegels. "Vierteljahresschrift fur wissenschaftliche Philosophie und Soziologie", 1914, 38; 1915, 39], -- работу, на которую я в определенной мере буду опираться.

III.

Пожалуй, еще более значительным, чем какой бы то ни было список заметивших обсуждаемое сходство, является тот факт, что целый ряд мыслителей на протяжении последних ста лет свидетельствовал об этой родственности иным и более действенным образом. Пренебрежение сходством между двумя оригинальными учениями удивительно, но гораздо больше удивляет аналогичное внимание к поистине поразительному количеству выдающихся фигур, с успехом объединивших в своих воззрениях идеи, заимствованные как у Гегеля, так и у Конта. Я могу привести лишь некоторые имена из этого списка. [Перечень имен, который можно продолжать чуть ли не до бесконечности, включал бы и таких авторов, как Евгений Дюринг, Арнольд Руге, Ж. П. Прудон, В. Парето, Л. Хобхаус, Э. Трельч, У. Дильтей, Карл Лампрехт и Курт Брейциг.] Однако, если я скажу, что он включает Карла Маркса, Фридриха Энгельса и, пожалуй, Людвига Фейербаха -- в Германии, Эрнеста Ренана, Ипполита Тэна и Эмиля Дюркгейма -- во Франции, Джузеппе Мадзини -- в Италии, а из наших современников, пожалуй, следует назвать еще Бенедетто Кроче и Джона Дьюи, то можно представить себе, насколько далеко простирается это влияние. Но у нас будет еще случай попытаться возвести к одному и тому же источнику такие широко распространенные интеллектуальные направления, как совершенно неисторический подход к истории, парадоксально именуемый "историцизмом", и основную часть того, что на протяжении последних ста лет известно под именем социологии, включая самую модную и самую амбициозную ее отрасль -- социологию познания, и тогда читатель, возможно, поймет, почему я придаю такое большое значение этому комбинированному влиянию.

Прежде чем приступить к главной задаче, нужно сделать еще одно предварительное замечание: мне следует честно сообщить вам, что я подхожу к ее решению, имея один серьезный недостаток. Что касается Конта, то я, действительно, совершенно не согласен с большинством его взглядов. Тем не менее, это несогласие таково, что все же остается возможность плодотворной дискуссии, поскольку хоть какая-то общая основа существует. Если верно, что критиковать имеет смысл только то, к чему относишься хотя бы с минимальной степенью симпатии, то, боюсь, я не в состоянии выполнить это условие, когда речь идет о Гегеле. Мое отношение к нему всегда соответствовало не только сказанному его самым большим английским почитателем: что его философия доходила "в тщательнейшем исследовании мысли до таких глубин, что по большей части они просто непостижимы" [цит. по: К. R. Popper. The Open Society and Its Enemies. London, 1945, vol. 2, p. 25], но и испытанному Джоном Стюартом Миллем, который "опытным путем обнаружил, ... что знакомство с ним может привести к повреждению рассудка" [J. S. Mill to A. Bain, November 4, 1867 (The Letters of John Stuart Mill, ed. H. S. R. Elliot. London, 1910, vol. 2, p. 93)]. Словом, я должен предупредить вас, что не претендую на понимание Гегеля. Но, к счастью, для моей задачи всестороннего понимания его системы и не требуется. Полагаю, что я достаточно хорошо знаю те стороны его учения, которые оказали (или предполагается, что оказали) влияние на развитие социальных наук. В общем-то, они так хорошо известны, что моя задача будет сводиться преимущественно к тому, чтобы показать, что многие результаты этого развития, обычно приписываемые влиянию Гегеля, с тем же успехом могут объясняться влиянием Конта. Мне кажется, что в основном именно этой поддержкой, полученной гегельянской традицией от почитателей Конта, объясняется то не имеющее иной разгадки обстоятельство, что в области социальных наук гегельянское мышление и язык продолжали главенствовать еще долго после того, как из других областей науки диктат его философии был вытеснен точными науками.

IV.

Так или иначе, существует одна особенность, лежащая в основе общей теории познания каждого из них, которую я должен отметить -- как ради нее самой, так и потому, что это дает мне возможность обратиться к интересному вопросу, рассмотреть который нигде, кроме этого раздела, я уже не смогу: это вопрос об источнике их одинаковых идей.

Речь идет о том пункте в их учениях, к которому у них, на первый взгляд, было диаметрально противоположное отношение: об их подходе к эмпирическим исследованиям. С точки зрения Конта -- из них и состоит вся наука; для Гегеля они целиком лежат за пределами того, что он называет наукой, хотя его ни в коем случае нельзя упрекнуть в недооценке фактического знания, пребывающего в отведенных ему пределах. Сближает их убежденность в том, что эмпирические науки должны быть чисто описательными и ограничиваться установлением закономерностей в наблюдаемых явлениях. В этом смысле оба -- последовательные феноменалисты, поскольку не допускают, что в эмпирической науке возможен переход от описания к объяснению. И дело не в том, что позитивист Конт считает всякое объяснение, всякое обсуждение происхождения явлений бесплодной метафизикой, а Гегель судит о нем, исходя из своей идеалистической философии природы. Их взгляды на задачи эмпирических исследований почти совпадают, как это прекрасно показал Эмиль Меерсон [Meyerson. Ор. cit., особенно -- гл. 13]. Когда, например, Гегель доказывает, что "не дело эмпирической науки объявлять о существовании чего бы то ни было, что не дано нам в ощущениях" [Ibid., p. 50], он такой же позитивист, как Конт.

Современный феноменалистический подход к проблемам эмпирической науки безусловно восходит к Декарту, чье непосредственное влияние испытали на себе оба философа. То же самое, как я убежден, можно сказать и о второй существенной особенности, общей для них, и явственнее всего проступающей в мелких подробностях, на которые они смотрят одинаково: я имею в виду свойственный им рационализм, точнее, интеллектуализм. Именно Декарт впервые соединил эти кажущиеся несовместимости: феноменалистический, или сенсуалистический, подход к естествознанию и рационалистические представления о предназначении и функциях человека [J. Laporte. Le Rationalisme de Descartes. Paris, 1950]. Если говорить о тех сторонах декартова наследия, которые интересуют нас больше всего, то они шли к Гегелю и Конту в основном через Монтескье [E. Buss. Montesquieu und Cartesius. "Philosophische Monatshefte", 1869, 4, pp. 1--37; H. Trescher. Montesquieu's Einflussauf die philosophischen Grundlagen der Staatslehre Hegels. "Schmoller's Jahrbuch", 1918, 42], Д'Аламбера [см.: Schinz. Op. cit; G. Misch. Zur Entstehung des franzosischen Positivisinus. "Archiv fur Geschichte der Philosophie", 1901, vol. 14], Тюрго и Кондорсе -- во Франции, Гердера [в своем письме от 5 августа 1824 г. Конт так пишет о Гердере: "предшественник Кондорсе, мой непосредственный предшественник." См.: Lettres d'Auguste Comte a divers. Paris, 1905, vol. 2, p. 56], Канта и Фихте -- в Германии. Но то, что у этих мыслителей было не более, чем смелыми и побуждающими к дальнейшему поиску предположениями, наши два философа превратили в основание для двух мировоззрений, ставших для своей эпохи господствующими. Делая такой упор на общем картезианском происхождении того, что я считаю общими для Гегеля и Конта ошибками, я, разумеется, ни в коей мере не хочу умалить огромных заслуг Декакрта перед современной научной и философской мыслью. Но, как часто случается со многими плодотворными идеями, в конце концов их чрезвычайный успех приводит к тому, что их начинают применять и в тех областях, для которых они совсем не подходят. Именно так, я полагаю, поступили Конт и Гегель.

V.

Обратившись к области социальной теории, мы увидим, что главные идеи, общие у Гегеля и Конта, пребывают в таком тесном родстве, что их можно почти целиком передать одной фразой, если хорошенько взвесить в ней каждое отдельное слово. Звучала бы она примерно так: главной целью всякого социального исследования должно быть создание универсальной истории всего человеческого рода, понимаемой как схема неуклонного развития человечества в соответствии с познаваемыми законами. О степени проникновения их идей в современный образ мышления говорит уже то, что, высказанные так прямо, без прикрас, они теперь представляют собой почти общее место. Только при условии тщательного анализа мы поймем значение и скрытый смысл этого утверждения и осознаем всю экстраординарность предлагаемого предприятия.

Законны, поисками которых заняты оба (и не так уж важно, что Конт преподносит их как "естественные законы" [A. Comte. Cours de philosophie positive, 5th ed. (идентичное с 1-м). Paris, 1893, vol. 4, p. 253; см. также: Early Essays, р. 150], тогда как для Гегеля -- это метафизические принципы) суть -- в первую очередь -- законы развития человеческого сознания. Иными словами, оба они заявляют, что ум индивидуума, являющегося действующим лицом этого процесса развития, в то же самое время в состоянии полностью охватить этот процесс. Именно неизбежная смена этапов развития человеческого ума, предопределенная этими динамическими законами, объясняет соответствующую смену разных цивилизаций, культур и Volksgeiste <Volksgeister (нем.) -- дух народов>, или социальных систем.

Между прочим, общий для них упор на господствующую роль интеллектуального развития в этом процессе ни в коей мере не противоречит тому факту, что самая влиятельная научная традиция, вдохновителями которой были они оба, получила неподходящее ей название "материалистического" понимания истории. Конт, который в этом, как и во многом другом, ближе к Марксу, чем Гегель, готовил фундамент для этого направления, когда настаивал на решающем значении естествознания; ведь в конце концов основой так называемого материалистического (или, правильнее, технологического) понимания истории служит утверждение, будто именно наше знание природных и технологических возможностей управляет развитием во всех других сферах. В самом существенном, в своей убежденности, что чей-то ум мог бы объяснить сам себя, а также законы своего прошлого и будущего развития -- у меня нет возможности объяснять здесь, почему, я вижу в этом противоречие [подробный анализ и критику этих идей читатель найдет в части первой настоящей книги] -- оба сходятся; и именно у Гегеля и Конта эту убежденность перенял, а затем передал своим ученикам Маркс.

Понятие о законах, управляющих сменой четко различающихся стадий в развитии человеческого разума как такового и во всех его конкретных проявлениях в частности, само собою, подразумевает, что эти целостности, или коллективности, поддаются непосредственному постижению как индивидуальные представители некоторого класса объектов: что можно непосредственно воспринимать цивилизации или общественные системы как объективно данные факты. Подобная претензия неудивительна, если существует в рамках идеалистической системы, вроде гегелевской, то есть, когда она является продуктом концептуального реализма, или "эссенциализма" [см.: К. R. Popper. The Poverty of Historicism. "Econornica", n. s. 1944, vol. 11, p. 94], но на первый взгляд кажется неуместной в системе натуралистической, контовской. Однако на самом деле феноменализм Конта, избегающий всяких мыслительных конструкций и позволяющий признавать только непосредственно наблюдаемое, подталкивает его к позиции, весьма близкой к гегелевской. Поскольку отрицать факт существования общественных структур он не может, то вынужден объявить, что они даны нам в непосредственном опыте. В сущности, он не останавливается перед заявлением, что социальные целостности, без всякого сомнения, знакомы нам и поддаются прямому наблюдению лучше, чем образующие их элементы [Cours, vol. 4, p. 286: "L'ensemble de sujet est certainmet alors beaucoup mieux connu et plus iminediatement abordable que les diverses parties qu'on distinguera ulterieuremet." ("Общая картина, безусловно, гораздо лучше известна и более доступна непосредственному восприятию, чем те разнообразные ее части, которые становятся различимы в итоге.")], и что социальная теория должна поэтому исходить из нашего знания непосредственно постигаемых целостностей [Ibid., р. 291]. Таким образом, он, в неменьшей степени, чем Гегель, отталкивается от интуитивно постигаемых абстрактных понятий об обществе или цивилизации, а затем дедуктивно выводит из них свои заключения о структуре объекта. Он даже берет на себя смелость открыто заявлять (и это достаточно неожиданно для позитивиста) что из такого понимания целого мы можем вывести априорное знание о закономерных связях между частями [Ibid., р. 526]. Именно на этом основании о позитивизме Конта порой говорили как об идеалистической системе [см., например: E. de Roberty. Philosophie du siecle. Paris, 1891, p. 29; Schinz. Op. cit., p. 255]. Как и Гегель, он обращается как с "конкретными универсалиями" [Salomon. Op. cit., p. 400] с теми социальными структурами, знание о которых мы на деле можем получить, только составляя, собирая их из хорошо известных элементов, и идет даже дальше Гегеля, утверждая, что единственной реальностью является общество в целом, тогда как индивидуум -- это всего лишь абстракция [Cours, vol. 6, p. 590, Discours sur l'esprit positive, 1918, p. 118].

VI.

Сходство взглядов Гегеля и Конта на эволюцию общества не ограничивается я названными методологическими аспектами. Для обоих общество -- это некий организм, причем в буквальном смысле слова. Оба сравнивают стадии, через которые должна пройти социальная эволюция, с разными этапами естественного роста, через которые проходит индивидуум. И для обоих возрастающий сознательный контроль человека над своей судьбой есть главное содержание истории.

Ни Конт, ни Гегель, разумеется, не были историками в настоящем смысле слова -- хотя совсем недавно еще было принято, противопоставляя их предшественникам, говорить о них, как об "истинных историках" [см., например: Dittmann. Op. cit., vol. 38, p. 310; Merz. Op. cit., p. 500], поскольку их подход к истории был "научным" (вероятно потому, что их целью было открытие законов). Но вскоре то, что они преподносили как "исторический метод", стало вытеснять подход великой исторической школы Нибура и Ранке. Принято считать, что более поздний историцизм с его постулатом о закономерной сменяемости "стадий", проявляющейся во всех областях общественной жизни, обязан своим возникновением Гегелю [Popper. Open Society; Karl Lowith. Von Hegel zu Nietzsche. Zurich, 1941, p. 302]; однако очень может быть, что влияние Конта сыграло в этом не меньшую роль, чем влияние Гегеля.

Поскольку в терминологии, связанной с этими вопросами, существует путаница [Эта давно создавшаяся путаница еще усугубилась, когда такой выдающийся историк, как Фридрих Майнеке, целиком посвятил свою очень значительную работу (Die Entstehung des Historismus. Munchen, 1936) той более ранней исторической школе, ради противопоставления которой во второй половине XIX в. и был придуман термин "историцизм", См. также: W. Eucken. Die Ueberwindung des Historismus. "Schmoller's Jahrbuch", 1938, 63.], следует, пожалуй, внести ясность: я провожу четкую границу между "исторической школой" начала XIX в., а также большинством более поздних профессиональных историков, и историцизмом Маркса, Шмоллера, Зомбарта. Как раз они были убеждены, что обретают, раскрывая законы развития, единственный ключ к подлинно историческому пониманию, и с совершенно непозволительной самонадеянностью заявляли, что подход прежних авторов (особенно в XVIII в.) был "неисторическим". Мне представляется, что, например, у Давида Юма было гораздо больше оснований считать себя принадлежащим "исторической эпохе и исторической нации" [цит. по: G. Bryson. Man and Society. Princeton, 1945, p. 78], чем у тех приверженцев историцизма, которые пытались превратить историю в теоретическую науку. К каким злоупотреблениям в конце концов приводит такой историцизм, лучше всего показывает тот факт, что даже Макс Вебер -- весьма близкий к нему мыслитель -- однажды был вынужден назвать всю Entwicklungsgedanke (идею развития) "романтическим надувательством" [цит. по: Troeltsch. Op. cit., pp. l89--190n.]. Мой друг Карл Поппер великолепно проанализировал историцизм, и к его анализу (потерявшемуся в выпусках журнала "Economica" военного времени) [К. R. Popper. The Poverty of Historicism. "Econornica", n. s., 1944, 11] я мало что мог бы добавить, разве сказать, что мне кажется правильным возлагать ответственность за историцизм не только на Платона и Гегеля, но в той же мере -- на Конта и вообще позитивизм.

Позволю себе повторить, что в изготовлении этого историцизма собственно историки приняли гораздо меньшее участие, чем представители других общественных наук, применявшие то, что по их убеждению, являлось "историческим методом". Лучший пример теоретика, явно руководствовавшегося больше философией Конта, чем Гегеля, -- это, пожалуй, Густав Шмоллер [о влиянии Конта на становление новой исторической школы в немецкой экономической мысли см., в частности: F. Raab. Die Fortschrittsidee bei Gustav Schmoller. Freiburg, 93, p. 72; H. Waentig. Auguste Comte und seine Bedeutung fur die Entwicklung der Sozialwissenschaft. Leipzig, 1894], основатель новой исторической школы в экономической науке. Но, хотя наиболее заметным влияние подобного историцизма, оказалось, скорее всего, в экономических дисциплинах, сам он был своего рода модным течением, захватившим общественные науки сначала в Германии, а потом и в других странах. Можно было бы показать, что на историю искусств [ярчайший тому пример -- Вильгельм Шерер. См. также: Rothacker. Ор. cit, pp. 190--250] он оказал не меньшее влияние, чем на антропологию или филологию. И та огромная популярность, которой в течение последних ста лет пользовались всяческие "философии истории", или теории, приписывавшие историческому процессу некий умопостигаемый "смысл" и рассуждавшие о познаваемости судьбы всего человечества, в сущности является результатом объединенного влияния Гегеля и Конта.

VII.

Я не буду подробно рассматривать здесь другое, может быть, только внешнее сходство между их теориями: тот факт, что у Конта закономерное развитие согласуется с его знаменитым законом о трех стадиях, а у Гегеля аналогичный трехступенчатый ритм соответствует развитию разума -- диалектическому процессу, через тезис и антитезис приводящему к синтезу. Гораздо более важен факт, что для обоих история -- это путь к предопределенной цели и что она может быть телеологически интерпретирована как цепь последовательно исполняемых замыслов.

По существу, их исторический детерминизм, предполагающий не только, что исторические события так или иначе предопределены, но и что мы в состоянии понять, почему им было предначертано именно такое направление, -- это не что иное, как полный фатализм; человек не может изменить ход истории. Даже выдающиеся личности, согласно Конту суть просто "инструменты" [Early Essays, р. 15], или "органы для предопределенного действия" [Cours, vol. 4, p. 298], а по Гегелю -- "Geschaftsfuhrer des Weitgeistes", управляющие делами Мирового Духа, искусно используемые Разумом в его собственных целях.

В такой системе не остается пространства для свободы: для Конта свобода -- это "разумное подчинение господству естественных законов" [Ibid., p. 157: "Car la vraie liberte ne peut consister, sans doute, qu'en une soumission rationelle a la seule preponderance, convenablement constatee des lois fondamentales de la nature." ("Ибо подлинная свобода, несомненно, может состоять лишь в разумном подчинении единственной, надлежащим образом установленной власти -- власти фундаментальных законов природы.")], каковыми являются, конечно же, его естественные законы неизбежного развития; для Гегеля -- это осознанная необходимость. [Philosophie der Geschichte. Ed. Reclam, p. 77 ............ ("Разумное необходимо как сущностное, и, признавая его как закон и следуя ему как сущности нашего собственного бытия, мы свободны: объективная и субъективная воля тогда примиряются и образуют одно незамутненное целое.")] И поскольку оба владеют тайной "окончательного и вечного интеллектуального единства" [Cours, vol. 4, p. 144; Early Essays, p. 132] (к которому -- по Конту -- должна привести эволюция) или -- в гегелевском смысле -- "абсолютной истины", оба они претендуют на право насаждать новую ортодоксию. Надо однако признать, что в этом отношении, как и в ряде других, руганный-переруганный Гегель все же бесконечно более либерален, чем "научный" Конт. У Гегеля нет таких свирепых нападок на неограниченную свободу совести, с какими мы то и дело сталкиваемся в работах Конта, и попытки Гегеля использовать механизм прусского государства для насаждения официальной доктрины [Meyerson. Op. cit, p. 130; ср. также: Popper. Open Society, vol. 2, p. 40] выглядят как само смирение рядом с контовским планом новой "религии человечества" и всеми другими его совершенно антилиберальными схемами строжайшей регламентации, которые даже его давний поклонник Джон Стюарт Милль в конечном счете расценил как "свободоубийственные". [В письме Дж. С. Милля к Генриетте Милль (Рим, 15 января 1855 г.) говорится: "Воистину, почти все проекты нынешних социальных реформаторов свободоубийственны -- это касается и Конта (Г. A. Hayek. John Stuart Mill and Harriet Taylor. Chicago, 1951, p. 216.) Полнее о политических выводах Конта, антилиберальная направленность которых оставляет далеко позади все, когда-либо сказанное Гегелем, см. выше.]

Я не имею возможности сколько-нибудь подробно освещать вопрос, как эта схожесть политических установок отразилась в столь же сходных оценках тех или иных исторических периодов или институтов. Отмечу только одну, особенно показательную деталь: оба мыслителя обнаруживают одинаковую неприязнь к Греции времен Перикла и к Ренессансу и одинаковое восхищение Фридрихом Великим. [В "Позитивистском календаре" Конта "месяцу новейшей государственности" дано имя Фридриха Великого!]

VIII.

Последний из существенных пунктов, по которому взгляды Гегеля и Конта совпадают и о котором я хочу упомянуть, представляет собой не более, чем следствие из их историцизма, однако следствие, оказавшее такое самостоятельное влияние, что мне придется обсудить его отдельно. Речь об их полном моральном релятивизме, об их уверенности то ли в том, что все нравственные правила можно обосновать, исходя из условий времени, то ли в том, что ценность имеют только те правила, которые могут быть подобным образом вполне обоснованы, -- не всегда понятно, что именно имеется в виду. Разумеется, эта идея есть обыкновенное проявление исторического детерминизма -- веры, что мы можем адекватно объяснить, почему в те или иные времена люди думали так, а не иначе. Это мнимое проникновение в то, чем управляется человеческая мысль, есть скрытая претензия на умение разбираться в представлениях, возникающих у людей, поставленных в определенные обстоятельства, а также на упразднение любых нравственных правил, не имеющих подобного рода обоснований и, следовательно, иррациональных и никуда не годных.

Историцизм особенно ясно обнаруживает здесь свой рационалистический, или интеллектуалистский, характерен [Н. Preller. Rationlismus und Historisimus. "Historische Zeitschrift", 1922, 126]: коль скоро обусловленность всего исторического развития умопостигаема, то и действующими могут быть только такие силы, которые поддаются нашему пониманию. В этом позиция Конта в общем-то не слишком отличается от утверждения Гегеля, что все действительное разумно, а все разумное действительно [Grundlinien der Philosophie des Rechts. Philosophische Bibliothek, Leipzig: Felix Meiner, 1911, p.14], -- только вместо "разумное" Конт сказал бы "исторически необходимое и тем самым оправданное". При таком освещении все представляется ему оправданным условиями времени: рабство и жестокость, суеверие и нетерпимость, -- поскольку (он так не говорит, но это стоит за его рассуждениями) нет таких нравственных правил, которые мы должны признать выходящими за рамки нашего индивидуального разума, нет и не может быть никаких заданных и неосознаваемых предпосылок нашего мышления, из которых мы должны исходить при вынесении моральных суждений. Весьма примечательно, что он мог представить себе только две возможности установления системы нравственных правил: либо она должна быть составлена высшим существом и явлена как откровение, либо обоснована нашим собственным разумом. [Systeme de politique positive. 1854, vol. 1, p. 356: "La superiorite necessaire de de la moral demonstree sur la moral revelee." ("Закономерное превосходство доказуемой этики над этикой откровения.")] И если выбирать из этих двух, то превосходство "доказуемой этики" казалось ему неопровержимым, само собой разумеющимся. Конт был и последовательнее, и решительнее, чем Гегель. Действительно, в главной своей мысли он утвердился уже в девятнадцатилетнем возрасте, когда в самой первой своей публикации писал: "Нет ничего абсолютно благого или абсолютно дурного; все относительно, и только это есть абсолютная истина" [ L'Industrie, ed. Saint-Simon, vol. 3, 2-me cahier].

Впрочем, я, может быть, несколько преувеличиваю влияние двух наших философов в этом частном вопросе, может быть, они просто следовали принятому в их времена образу мышления, который оказался подходящим и для них. О том, как быстро распространялся тогда моральный релятивизм, мы можем составить четкое представление по интересной переписке между Томасом Карлейлем и Джоном Стюартом Миллем. Уже в январе 1833 г. Карлейль писал Миллю, ссылаясь на только что вышедшую "Историю Французской революции" [A. Thiers. Histoire de la revolution francaise, 1823--1827]: "Разве у этого Тьера не замечательная система этики in petto <in petto (итал.) -- в запасе>? Он станет доказывать вам, что одной возможности сделать что-либо почти (если не совершенно) достаточно, чтобы иметь право это сделать: любой герой оказывается совершенно оправданным -- ведь он преуспел в своем деянии." [T. Carlyle to J. S. Mill, January 12, 1833, in: Letters of Thomas Carlyle to John Stuart Mill, John Sterlilg and Robert Browning, ed. Alexander Carlyle, London, 1910.] Милль отвечает на это: "Вы в высшей степени точно охарактеризовали этическую систему Тьера. Боюсь, что это и есть настоящий образец достигнутого молодыми французскими litterateurs (литераторами) и что это все, чего они добились в области этики, пытаясь подражать немцам в отождествлении себя с прошедшим. Подгонка своей точки зрения под мнение тех, кого они якобы осуждают (вместе с их) историческим фaтaлизмoм), позволила им полностью избавиться от всех моральных разграничений, кроме разграничений между успехом и неуспехом." [J. S. Mill to T. Carlyle, February 2, 1833 (не опубликовано; хранится в Национальной библиотеке Шотландии).] Интересно, что Милль, которому было отлично известно, что во Франции подобные идеи распространялись сен-симонистами, все же без колебаний приписывает их появление у молодого французского историка немецкому влиянию.

О том, что подобные взгляды привели и Конта, и Гегеля к полному моральному и правовому позитивизму [о правовом позитивизме у Гегеля см. в частности: Н. Heller. Hegel und der nationale Machstaatsgedanke in Deutchland. Leipzig -- Berlin, 1921, p. 166; Popper.The Open Society, vol. 2, p. 39. У Конта -- Cours, vol. 4, 266 ff.] -- а временами они оказывались ужасающе близки к принципу "кто сильнее, тот и прав" -- я могу упомянуть лишь между прочим. Я полагаю, что можно было бы вполне убедительно показать, что их труды оказались в числе главных источников современной традиции правового позитивизма; ведь в конечном счете он представляет собой лишь одно из проявлений все той же основной установки, которая отказывается признавать уместность чего бы то ни было, если оно не может рассматриваться как проявление сознающего разума.

IX.

Это заставляет нас вспомнить, что в основе всех этих частных сходств между учениями Конта и Гегеля лежит общая для них центральная идея о том, что мы можем достичь куда больших результатов, чем полученные при помощи прежних индивидуалистических подходов с их скромным старанием понять, как взаимодействуют индивидуальные умы, если станем изучать человеческий Разум -- с большой буквы, -- причем, глядя на него извне, как если бы это была некая объективно данная и поддающаяся наблюдению целостность, могущая явиться взору некоего сверхразума. От убежденности в том, что им удалось реализовать давнюю мечту о se ipsam cognoscere mentem <se ipsam cognoscere mentem (лат.) -- сам себя познавший разум> и что они достигли того положения, когда можно предсказывать, в каком направлении пойдет развитие Разума, оставался лишь один шаг до еще более самонадеянного представления, будто разум может теперь сам себя вытянуть за волосы и придти к своему окончательному, или абсолютному, состоянию. Если как следует разобраться, то именно эта интеллектуальная гордыня, семена которой были посеяны еще Декартом или даже Платоном, и есть то, что роднит Гегеля и Конта. Их озабоченность развитием Разума в целом не только помешала им понять процесс взаимодействия отдельных людей, приводящий к появлению в их отношениях таких структур, механизм которых не может быть вполне схвачен индивидуальным разумом, но также заслонила от них факт, что попытка сознающего разума контролировать свое собственное развитие может лишь ограничить это самое развитие рамками того, что доступно предвидению отдельного руководящего ума. Хотя подобное стремление есть непосредственный продукт определенного сорта рационализма, мне все же кажется, что речь идет о неправильно понятом рационализме, которому лучше подошло бы название "интеллектуализм", поскольку это рационализм, не справившийся со своей самой главной задачей, задачей обнаружения пределов, положенных индивидуальному сознающем разуму.

И Гегеля, и Конта отличает странная неспособность уяснить, каким образом индивидуальные усилия при взаимодействии могут создавать нечто большее, чем то, что известно отдельным людям. Если Адам Смит и другие великие шотландские индивидуалисты XVIII в. предлагали удовлетворительное объяснение (пусть даже с упоминанием "невидимой руки") [см. мою работу: Individualisin and Economic Order. Chicago, l948, p. 7], то Гегель и Конт сообщают нам только о некой таинственной телеологической силе. И если индивидуализм XVIII в. с его, в сущности, скромными притязаниями стремился как можно лучше понять принципы, в соответствии с которыми объединение индивидуальных усилий ведет к возникновению цивилизации, чтобы узнать, какие условия наиболее благоприятны для ее дальнейшего развития, то Гегель и Конт стали главными источниками той коллективистской гордыни, которая претендует на "сознательное руководство" всеми силами общества.

X.

Теперь я должен попытаться привести несколько наиболее показательных примеров, чтобы кратко проиллюстрировать сделанные выше намеки, касающиеся направления, восторжествовавшего под объединенным влиянием Гегеля и Конта. Наиболее интересной и заслуживающей детального рассмотрения предстает философия когда-то очень знаменитого, а теперь почти забытого философа Людвига Фейербаха. Если бы этот старый гегельянец, сделавшийся основателем немецкого позитивизма, пришел к своим взглядам, ничего не зная о Конте, это имело бы даже большее значение; но, судя по всему, в молодости он тоже ознакомился с первым вариантом "Системы" Конта. Каким громадным было его влияние не только на других радикально настроенных младогегельянцев, но и на все тогдашнее молодое поколение, можно судить по словам Фридриха Энгельса, писавшего: "все мы стали сразу фейербахианцами" [Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии. -- К. Маркс, Ф. Энгельс. Собр. соч., т. 21, с. 281].

Созданная фейербахом смесь гегельянства и позитивизма [См. о Фейербахе: S. Rawiclowicz. Ludwig Feuerbachs Philosophie. Berlin, 1931; К. Lowith. Von Hegel zu Nietzsche. Zurich, 1941; A. Levy. La philosophie du Feuerbach. Paris, 1904; F. Lombardi. L. Feuerbach, Florence. 1935. Недавнее исследование о Фейербахе на английском языке -- W. В. Chamberlain. Heaven Wasn't His Destination. London, 1941 -- к сожалению, не выдерживает никакой критики. О широком распространении позитивистских тенденций среди младогегельянцев см., в частности: D. Koigen. Zur Vorgeschichte des modernen philosophischen Sozialismus in Deutschland. Bern, 1901] стала характерной для мировоззрения целой группы немецких социальных теоретиков, получивших известность в 1840-е гг. Всего через год после того, как Фейербах порвал с Гегелем, убедившись, как он говорил позднее, что абсолютная истина -- это всего-навсего абсолютный профессор [L. Feuerbach to W. Bolin, Oct. 20, 1860 (Ausgewahite Briefe von und an Feuerhach, ed. W. Bolin. Leipzig, 1904, vol. 2, pp. 246--247)], в тот самый год, когда вышел последний том контовского "Курса" и добавим, когда молодой Маркс послал издателю свою первую работу, словом, в 1842 г. другой, очень влиятельный и уважаемый автор того времени, Лоренц фон Штейн опубликовал свой труд "Социализм и коммунизм во Франции", в котором, как признано, пытался слить гегельянство с сен-симонизмом, а стало быть, и с философией Конта [Lorentz Stein. Der Socialismus und Communismus im heutigen Frankreich. Leipzig, 1842]. Уже неоднократно отмечалось, что в этой работе Штейн предвосхитил многие из исторических теорий Карла Маркса. [Среди ранних работ по этому вопросу см.: Heinz Nitschke. Die Geschichtsphilosophie Lorenz von Steins. "Historische Zeitschrift", 1932, supp. 26, особенно p. 136; а также: Т. G. Masaryk. Die Philosophischen und soziologishen Grundlagen des Marxismus. Vienna, 1899, p. 34.] Этот факт становится еще более внушительным, если обратить внимание на то, что другой человек, которого позже, чем Штейна, признали предшественником Карла Маркса, француз Жюль Лешевалье, был старым сен-симонистом, обучавшимся при этом в Берлине у Гегеля. [О Жюле Лешевалье см.: Н. Ahrens. Naturrecht 6th ed., Vienna, 1870, vol. 1, p. 204; Charles Pelarin. Notice sur Jules Lechevalier et Abel Transon. Paris, 1877; A. V. Wenckstern. Marx. Leipzig, 1896, p. 205 f.; S. Bauer. Henri de Saint-Simon nach hundert Jahren. "Archiv fur die Geschichte des Sozialismus", 1926, 12, p. 172.] Он заявил о себе на 10 лет раньше, чем Штейн, и, тем не менее, некоторое время оставался одинокой фигурой во Франции. Но в Германии гегельянский позитивизм, если можно так назвать его, превратился в господствующее направление мысли. Именно в этой атмосфере формировались знаменитые ныне теории истории Карла Маркса и Фридриха Энгельса -- по языку скорее гегельянские, но, как я полагаю, происхождением своим гораздо более, чем принято считать, обязанные Сен-Симону и Конту. [Позитивистское влияние на Маркса и Энгельса потребовало бы тщательного анализа в специальном исследовании. Прямое влияние, доходящее до удивительных словесных совпадений, можно обнаружить в сочинениях Энгельса, тогда как влияние на Маркса было, по-видимому, более опосредованным. Некоторые материалы для подобного исследования можно найти в: Т. G. Masaryk. Ор. cit., р. 35; Lucie Prenant. Marx et Comte. -- A la Lumere de marxisme. Paris, vol. 2, pt. l. В своем позднейшем письме к Энгельсу (7 июля 1866 г.) Маркс, который читал тогда Конта и, по-видимому, впервые читал основательно (а не так, как он, возможно, знакомился с сен-симонистскими сочинениями Конта), пишет, что "по сравнению с Гегелем это нечто жалкое." -- Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., т. 31, с. 197.] И именно то сходство, о котором я здесь говорил, помогло им приспособить гегелевский язык для изложения теории, которая, по собственному признанию Маркса, в некоторых отношениях перевернула философию Гегеля с ног на голову.

Возможно, не является случайностью также и то, что почти в это же самое время (в 1841 и 1843 гг.) два человека, которым был гораздо ближе естественнонаучный подход к социальным наукам, чем философия Гегеля, а именно, Фридрих Лист [Feridich List. Nationale System derpolitischen Oeconomie. 1841] и Вильгельм Рошер [Wilhelm Roscher. Grundriss zu Vorlesungen uber die staatswirtschaft nach historischer Methode, 1843] положили начало традиции историцизма в экономическом анализе, сделавшейся для других общественных наук образцом, которому они вскоре стали следовать с большой готовностью.

Именно пятнадцать-двадцать лет после 1842 г. [Особое значение 1842 года убедительно показано в: D. Koigen. Ор. cit., р. 236 ff; Hans Freund. Soziologie und Sozialismus. Wurzburg, 1934. Много важного о влиянии позитивизма на немецких историков того времени сообщается в письмах Ю. Г. Дройзена. См., в частности, его письмо Т. фон Шону от 2 февраля 1851 г., где он пишет: "..........." ("Из-за Гегеля и его учеников философия не только была на долгий срок дискредитирована, но и в самом ее существе приведена в состояние разрухи. Поклонение конструирующей, пусть даже творческой, мысли, когда все находит оправдание, привело к фейербаховскому безумству, в отношении методологии, и этики вполне соответствующему известному политехническому направлению"), а также письмо М. Дранкеру от 17 июля 1852 г., в котором есть следующее место: "........." ("Увы и нам, и нашей немецкой мысли, если политехническое убожество, в котором с 1789 года задыхается и захлебывается Франция, если эта вавилонская мешанина вычислительства еще сильнее проникнет в уже испорченную кровь. Далеко зашедший позитивизм, которым усердно занимаются в Берлине, заботится о том, чтобы насадить этакую духовную революцию в тепличных условиях" -- J. G. Droysen. Briefwechsel, ed. R. Hubner. Leipzig, 1929, vol. 2, pp. 48, 120).] -- это годы развития и распространения тех идей, которые позволили Германии в первый раз занять лидирующее положение в общественных науках; и до известной степени именно благодаря реэкспорту из Германии (хотя отчасти также и из Англии через Милля и Бокля) французские историки и социологи, такие, как Тэн [ср.: D. D. Rosca. L'influence de Hegel sur Taine. Paris, 1928; O. Engel. Der Einfluss Hegels auf die Bildung der Gedankenwelt Taines. Stuttgart, 1920] и Дюркгейм [S. Deploige. The Conflict between Ethics and Sociology. St. Louis. 1938, chap. 4], освоили традицию позитивизма тогда же, когда и гегельянство.

Именно под флагом этого, произведенного в Германии, историцизма во второй половине XIX в. велась мощная атака против индивидуалистической социальной теории, подвергались сомнению сами основы индивидуалистического и либерального общества и стали господствующими обе традиции: и исторический фатализм, и этический релятивизм. И именно благодаря этому воздействию наиболее влиятельными из существовавших тогда подходов к социальным проблемам стали всевозможные "философии истории" -- от Маркса до Зомбарта и Шпенглера [P. Barth. Die Philosophie der Geschichte als Soziologie. 1925]. Однако, самым характерным выражением такого подхода стала, пожалуй, так называемая "социология познания", две разные (но, впрочем, весьма похожие) ветви которой и по сей день показывают, как два потока мысли, берущие начало один от Конта, другой от Гегеля, оказывают свое воздействие то следуя бок о бок, то перемешиваясь [см.: E. Grunwald. Das Problem der Soziologie des Wissens. Vienna, 1934]. И последний, но столь же значительный пример -- это современные социалистические учения, большинство из которых обязано своим теоретическим обоснованием тому alliance intellectuelle franco-allemande <alliance intellectuelle franco-allemande (фр.) -- франко-немецкий интеллектуальный альянс> (как называл его Селестен Бугле) [C. Bougle. Chez les prophetes socialistes. 1918, chap. 3], который и был альянсом, главным образом, между немецким гегельянством и французским позитивизмом.

Позвольте мне завершить этот исторический очерк еще одним замечанием. Что касается общественных наук, то после 1859 г. влияние Дарвина могло не более, чем поддержать уже существующую тенденцию. Возможно, дарвинизм и способствовал проникновению "готовых к употреблению" эволюционных теорий в Англию и Америку. Но, если оценивать такие предпринятые под влиянием дарвинизма попытки "революции" в социальных науках, как, например, попытка Торстейна Веблена и его последователей, то они представляются не более, чем переложением идей, выдвинутых и раскрытых немецким историцизмом под влиянием Гегеля и Конта. Я предполагаю, хотя и не имею доказательств, что при ближайшем рассмотрении и у этой американской ветви историцизма обнаружится еще немало прямых связей с первоначальным источником подобных идей. [То, что идеи Конта оказали влияние на Веблена, кажется достаточно очевидным. См.: W. Jaffe. Les theories economiques et sociales de T. Veblen. Paris, 1924, p. 35.]

XI.

В этой одной главе невозможно полностью охватить столь обширный предмет. Да я и не рассчитывал, что, сделав несколько замечаний о филиации идей, сумею убедить читателя, что все именно так и есть. Но хотелось бы верить по меньшей мере в то, что я предоставил достаточно свидетельств, подтверждающих мою главную мысль: что мы до сих пор, чаще всего не подозревая об этом, находимся под влиянием идей, прокравшихся в современную научную мысль почти незамеченными -- потому, что их разделяли основатели резко противоположных с виду традиций. В этих вопросах мы до сих пор в очень значительной степени руководствуемся идеями не менее чем столетней давности, точно так же, как в девятнадцатом веке руководствовались преимущественно идеями восемнадцатого века. Но если благодаря идеям Юма и Вольтера, Адама Смита и Канта возник либерализм девятнадцатого века, то идеи Гегеля и Конта, Фейербаха и Маркса явились причиной возникновения тоталитаризма в двадцатом.

Очень может быть, что ученые склонны переоценивать то влияние, которое мы в состоянии оказывать на текущие события. Но я сомневаюсь, что можно переоценить то влияние, которым пользуются идеи в долгосрочной перспективе. И не может быть сомнений в том, что мы просто обязаны обнаруживать течения мысли, до сих пор увлекающие за собой общественное мнение, оценивать их значимость и, если это необходимо, бороться с ними. Попытку в общих чертах исполнить первую из этих обязанностей я и предпринял в данной главе.