1. Обращение вспять тенденции к свободе
С XVII в. философы, обсуждая основное содержание
истории, начали акцентировать проблемы свободы и
зависимости. Их концепции были весьма
неопределенны, заимствованы из политической
философии Древней Греции и находились под
влиянием преобладающих интерпретаций условий
германских племен, вторжение которых разрушило
Западную Римскую империю. В соответствии со
взглядами этих мыслителей свобода является
изначальным состоянием человечества, а
правление королей возникло в ходе дальнейшей
истории. В библейском повествовании о
провозглашении царствования Саула они находили
как подтверждение своей доктрины, так и весьма
неприглядное описание особенностей царского
правления <Цар 8:11--18>. Историческая
эволюция, делали они вывод, лишила человека его
неотчуждаемого права на свободу.
Философы эпохи Просвещения были практически
едины, отвергая претензии на наследственную
королевскую власть и рекомендуя республиканскую
форму правления. Королевская полиция вынуждала
их соблюдать осторожность в выражении своих
идей, однако народ мог читать между строк.
Накануне американской и французской революций
монархия потеряла свое вековое влияние на
человеческие умы. Огромный престиж, которым
пользовалась Англия, в то время самая богатая и
самая могущественная держава, подсказывал
компромисс между двумя несовместимыми
принципами правления, вполне удовлетворительно
функционировавший в Великобритании. Однако
древние местные династии континентальной Европы
не были готовы смириться с низведением себя до
чисто церемониального положения, с которым, в
конце концов, хотя и после определенного
сопротивления, пришлось согласиться чужеземной
династии в Великобритании. Они лишились своих
корон, потому что пренебрегли ролью того, кого
граф Шамбор назвал "законным королем
революции".
В период расцвета либерализма господствовало
мнение, что тенденция к власти народа неодолима.
Даже консерваторы, отстаивающие возвращение к
монархическому абсолютизму, сословным
привилегиям дворянства и цензуре, были в большей
или меньшей степени убеждены, что их борьба
обречена на неудачу. Гегель, сторонник прусского
абсолютизма, считал удобным на словах признавать
повсеместно признанную философскую доктрину,
определяя историю как "прогресс в сознании
свободы" [56].
Но затем подросло новое поколение,
отвергнувшее все идеалы либерального движения и,
в отличие от Гегеля, не скрывающее свои истинные
намерения за лицемерным почитанием слова
свобода. Несмотря на симпатии к принципам этих
самозванных социальных реформаторов, Джон
Стюарт Милль не мог не назвать их проекты -- а
особенно проекты Огюста Конта -- гибелью свободы
<Письмо к Хариет Милль, 15 янв. 1855 г. Hayek F.A.
John Stuart Mill and Harriet Taylor. -- Chicago: University of Chicago Press. 1951. P.
216>. В глазах этих радикалов злейшими
врагами человечества были не деспоты, а
изгнавшая их "буржуазия". Буржуазия,
говорили они, обманула народ, провозгласив
фальшивые лозунги свободы, равенства перед
законом и представительного правительства. В
действительности же буржуазия жаждала
беззаботно эксплуатировать подавляющее
большинство честных людей. Демократия была в
сущности плутодемократией, шорами, скрывающими
неограниченную диктатуру капиталистов. Массам
необходима не свобода и участие в управление
делами государства, а всемогущество
"подлинных друзей" народа, авангарда
пролетариата или харизматического вождя. Ни один
читатель книг и памфлетов революционного
социализма не может не понять, что их авторы
стремятся не к свободе, а к неограниченному
тоталитарному деспотизму. Но до тех пор, пока
социалисты не захватили власть, для ведения
своей пропаганды они крайне нуждались в
институтах и биллях "плутократического"
либерализма. Как оппозиционная партия они не
могут обойтись ни без публичности
предоставляемой им парламентской трибуны, ни без
свободы слова, совести и печати. Таким образом, им
вынужденно приходится включать в свою программу
свободы и гражданские права, которые они твердо
намерены упразднить, как только захватят власть.
Ибо, как заявил Бухарин, после захвата
России большевиками, было бы смешно требовать от
капиталистов свободы для рабочего движения, не
требуя свободы для всех <Бухарин Н.И.
Программа коммунистов (большевиков). -- Калуга,
1918. С. 28>.
В первые годы своего режима Советы и не думали
скрывать своего отвращения к народному
правительству и гражданским свободам, и открыто
превозносили свои диктаторские методы. Но в
конце тридцатых годов они осознали, что их
незамаскированная программа антисвободы
непопулярна в Западной Европе и Северной
Америке. Когда испугались перевооружения
Германии, то захотели установить дружественные
отношения с Западом и внезапно изменили свое
отношение к терминам (но не идеям) -- демократия,
конституционное правительство и гражданские
свободы. Они провозгласили лозунг "народный
фронт" и заключили союз с соперничающими
социалистическими фракциями, которых до этого
клеймили как социал-предателей. Россия получила
конституцию, которую подобострастные писаки во
всем мире восхваляли как самый совершенный
документ в истории, несмотря на то, что она
основывалась на принципе однопартийности,
отрицании гражданских свобод. С тех пор самые
варварские и деспотичные правительства стали
называть себя "народными демократиями".
История XIX и XX вв. опровергла предсказания и
надежды философов эпохи Просвещения. Народы не
пошли по дороге свободы, конституционного
правительства, гражданских прав, свободной
торговли, мира и доброй воли в отношениях между
странами. Наоборот, сформировалась тенденция к
тоталитаризму и социализму. И более того, есть
люди, которые утверждают, что эта тенденция
является конечной фазой истории и что она
никогда не уступит дорогу никакой другой
тенденции.
2. Возникновение идеологии равенства богатства
и доходов
С незапамятных времен жизненная философия
простого человека без лишних вопросов принимала
факт сословных различий и необходимость
подчинения тем, кто обладает властью. Первейшей
необходимостью для человека является защита от
враждебных нападений со стороны других людей и
групп людей. Только находясь в безопасности от
нападений врагов, он может собирать пищу, строить
дом, заводить семью, короче, выживать. Среди всех
благ жизнь стоит на первом месте, и никакая цена
за ее сохранение не казалась высокой для людей,
изнуренных хищническими набегами. Остаться
живым в качестве раба, полагали они, все же лучше,
чем быть убитым. Иметь доброжелательного хозяина
было счастьем, но и жестокий господин был
предпочтительнее отсутствия какой бы то ни было
защиты. Люди рождаются неравными. Одни рождаются
сильными и сообразительными, другие -- слабыми и
неуклюжими. У последних нет иного выбора, кроме
как сдаться и связать свою судьбу с судьбой
могущественного сюзерена. Бог, говорили
священники, так устроил этот мир.
Эта идеология вызвала к жизни социальную
организацию, которую Фергюсон, Сен-Симон и
Герберт Спенсер называли военной, а современные
американские авторы называют феодальной. Ее
престиж начал сходить на нет, когда воины,
сражавшиеся за своего полководца, начали
осознавать, что сохранение власти их вождя
зависит от их собственной храбрости и,
уверившись в своих силах благодаря этому
прозрению, стали требовать участия в управлении
государством. Конфликты, возникавшие в
результате этих претензий со стороны
аристократов, породили идеи, которые поставили
под сомнение и в конечном итоге разрушили
доктрину общественной необходимости сословных и
кастовых различий. Почему, спрашивали мещане,
дворянство пользуется привилегиями и правами, в
которых нам отказано? Разве наша страна
процветает не благодаря нашему труду? Разве
государственные дела касаются только короля и
баронов, а не огромного большинства народа? Мы
платим налоги, наши сыновья проливают кровь на
полях сражений, а мы не имеем голоса в советах,
где короли и представители аристократии решают
нашу судьбу.
Этим претензиям tiers etat <третье
сословие (фр.). -- Прим. перев.>
невозможно противопоставить никаких
состоятельных аргументов. Сохранение сословных
привилегий, происходивших от давным-давно
забытой военной организации, было анахронизмом.
Дискриминация мещан королевскими дворами и
"высшим обществом" вызывало всего лишь
досаду. Но презрительное отношение в армиях и на
дипломатической и гражданской службе к тем, кто
не имел благородного происхождения приводило к
катастрофам. Возглавляемые аристократическими
простофилями французские королевские армии были
разгромлены; хотя во Франции было много мещан,
позднее доказавших свои блестящие способности в
армиях Революции и Империи. Частично своими
дипломатическими, военными и военно-морскими
достижениями Англия была обязана тому, что
практически возможности карьеры были открыты
для любого гражданина. Передовые умы во всем
мире, в Германии Кант, Гете, Шиллер среди прочих,
приветствовали разрушение Бастилии и
упразднение привилегий французской
аристократии. В имперской Вене Бетховен написал
симфонию в честь командира армий Революции,
нанесшего поражение австрийской армии, и был
глубоко опечален, что его герой уничтожил
республиканскую форму правления. Принципы
свободы, равенства всех людей перед законом и
конституционного правительства с небольшим
сопротивлением были одобрены общественным
мнением во всех странах Запада. Общепризнанно,
что руководствуясь этими принципами
человечество шагнуло в новую эпоху
справедливости и процветания.
Однако в интерпретации концепции равенства
единства не существовало. Для всех ее
сторонников она означала отмену сословных и
кастовых привилегий и законодательное
ограничение дееспособности "низших" слоев,
в особенности рабства и крепостничества. Но были
некоторые, кто отстаивал выравнивание богатства
и доходов.
Чтобы понять происхождение и власть этой
эгалитарной идеологии, необходимо осознать, что
к жизни ее возродила идея, которая во всем мире на
протяжении тысячелетий вдохновляла
реформаторские движения, а также просто
академичные произведения утопистов -- идея
равного владения землей. Все зло, досаждающее
человечеству, приписывалось тому, что некоторые
люди присвоили себе больше земли, чем было
необходимо для содержания своих семей.
Следствием излишеств владельцев поместий была
нужда безземельных крестьян. В этой
несправедливости видели причину преступлений,
разбоя, конфликтов и кровопролития. Все это зло
должно исчезнуть в обществе, состоящем только из
крестьян, производящих в собственных хозяйствах
только то, что требуется для содержания своих
семей, ни больше, ни меньше. В таком сообществе
нет никаких соблазнов. Ни индивиды, ни страны не
жаждали бы того, что по праву принадлежит другим.
Не было бы ни тиранов, ни завоевателей, ибо ни
агрессии, ни завоевания не окупались бы. Настал
бы вечный мир.
Равное распределение земли было программой,
которая двигала Тиберием и Гаем Гракхами в
античном Риме, крестьянскими восстаниями,
постоянно сотрясавшими все европейские страны,
аграрными реформами, к которым стремились
различные протестантские секты, а также иезуиты,
организовавшие свою знаменитую индейскую
коммуну на территории современного Парагвая
[57].
Очарование этой утопии соблазнило множество
благородных умов, и среди них Томаса Джефферсона.
Она оказало влияние на программу эсеров -- партии, объединившей подавляющее большинство
людей в Российской империи. Сегодня она является
программой сотен миллионов людей в Азии, Африке и
Латинской Америке, чьи усилия встречают, как это
ни парадоксально, поддержку со стороны внешней
политики Соединенных Штатов.
Однако идея равного распределения земли --
пагубная иллюзия. Ее реализация ввергла бы
человечество в голод и нищету, и в сущности
уничтожила бы саму цивилизацию.
В контексте этой программы нет места никакому
разделению труда, кроме региональной
специализации в соответствии со специфическими
географическими условиями различных территорий.
Если довести данную программу до логического
конца, то в этой схеме нет места даже для врачей и
кузнецов. Она не учитывает, что современное
состояние производительности земли в
экономически развитых странах является
результатом разделения труда, которое
предоставляет инструменты и механизмы,
удобрения и электроэнергию, бензин и множество
других вещей, которые многократно увеличивают
количество и улучшают качество продукции. В
условиях разделения труда фермер выращивает не
то, что он может непосредственно использовать
для себя и своей семьи, а концентрирует свои
усилия на тех культурах, для производства
которых его участок земли предоставляет
наиболее благоприятные возможности. Он продает
продукцию на рынке и покупает на рынке
необходимое, в чем нуждается его семья.
Оптимальный размер фермы никак не связан с
размером семьи фермера. Он определяется
технологическими соображениями: максимально
возможным объемом производства на единицу
затрат. Как и другие предприниматели, фермер
занимается производством ради прибыли, т.е.
выращивает то, что в чем испытывает наиболее
насущную нужду каждый член общества, а не то, что
он и его семья могут непосредственно
использовать для своего личного потребления. Но
те, кто желают равного распределения земли,
упрямо отказываются замечать результаты
тысячелетней эволюции и мечтают вернуть
землепользование в состояние, давным-давно
канувшее в лету. Они хотели бы отменить всю
экономическую историю, невзирая на последствия.
Они игнорируют тот факт, что в условиях,
рекомендуемых ими примитивных методов владения
землей, наш земной шар сможет прокормить только
малую часть населяющих его жителей, и даже этой
части обеспечить более низкий уровень жизни.
Понятно, что невежественные бедняки в отсталых
странах не могут придумать никакого иного
способа улучшить свое положения, кроме
приобретения участка земли. Но непростительно,
что в своих иллюзиях их укрепляют представители
передовых наций, называющие себя экспертами,
которые должны хорошо знать, какое требуется
сельское хозяйство, чтобы сделать людей
процветающими. Бедность отсталых стран можно
искоренить только с помощью индустриализации и
его следствия в сельском хозяйстве -- замены
использования земли для непосредственного
удовлетворения потребностей семьи крестьянина
на использование земли с целью поставок на рынок.
Сочувственная поддержка, которую планы
перераспределения земли встречают сегодня и
встречали в прошлом со стороны людей,
наслаждающихся всеми преимуществами жизни в
условиях разделения труда, никогда не
основывались хоть на сколько-нибудь
реалистичной оценке неизбежного естественного
состояния дел. Скорее, это результат
романтических иллюзий. Разложившееся общество
угасающего Древнего Рима, лишенное всякого
участия в управлении делами государства,
скучающее и разочарованное, мечтало о
воображаемом счастье простой жизни
самообеспечивающихся фермеров и пастухов. Еще
более праздные, развращенные и разочарованные
аристократы "старого режима" во Франции
находили удовольствие в развлечении, которое они
называли разведением молочного скота.
Современные американские миллионеры занимаются
фермерством как хобби, которое имеет
дополнительное преимущество, так как связанные с
ним затраты уменьшают налогооблагаемый доход.
Для этих людей фермерство не столько отрасль
производства, сколько вид развлечения.
На первый взгляд благовидное оправдание
экспроприации землевладений у аристократии
можно было сформулировать в тот момент, когда
отзывались гражданские привилегии дворянства.
Феодальные поместья являлись дарами государей
предкам их нынешних владельцев в порядке
компенсации за военную службу, как прошлую, так и
будущую. Они предоставляли средства на
содержание военной свиты короля, а размеры
владения, дарованного отдельному вассалу,
определялись его рангом и положением в
вооруженных силах. Но когда военные условия
изменились, и армии уже не состояли из созванных
вассалов, существующая система владения землей
стала анахронизмом. Казалось бы, нет никаких
причин позволять помещикам иметь доходы,
пожалованные в качестве компенсации за услуги,
которых они больше не оказывали. Представляется
вполне оправданным отобрать поместье.
Такие аргументы не могут быть опровергнуты с
точки зрения доктрины, к помощи которой
прибегали сами аристократы, пытаясь защитить
свои сословные привилегии. Они настаивали на
своих традиционных правах, указывая на ценность
услуг, которые их предки оказали стране. Но как
было очевидно, сами они уже не оказывали таких
необходимых услуг, и корректно сделать вывод, что
все выгоды, полученные в награду за эти услуги,
должны быть отменены, включая пожалованные
земли.
Однако с точки зрения либеральных экономистов,
такая конфискация представляется ненужным и
опасным нарушением непрерывности экономической
эволюции. Что было необходимо сделать, так это
упразднить все правовые институты, оберегавшие
неэффективных собственников от конкуренции
более эффективных людей, которые могли
использовать землю, чтобы производить лучше и
дешевле. Законы, которые выводили с рынка и из-под
суверенитета потребителей поместья дворянства
-- такие, как майорат [58] и невозможность для
простолюдина приобрести право собственности
посредством покупки -- необходимо было отменить.
Тогда господство рынка передало бы управление
землей в руки тех, кто знает, как обеспечивать
потребителей самым эффективным образом тем, в
чем они нуждаются сильнее всего.
Не находясь под впечатлением грез утопистов,
экономисты смотрели на землю как на фактор
производства. Правильно понимаемые интересы
всех людей требовали, чтобы земля, аналогично
всем остальным факторам производства,
контролировалась бы самыми эффективными
предпринимателями. Экономисты не имели никаких
произвольных предпочтений относительно
размеров ферм: лучшим является тот размер,
который обеспечивает самое эффективное
использование. Они не позволяли одурачить себя
мифом о том, что в интересах страны иметь как
можно больше занятых в сельском хозяйстве.
Наоборот, они полностью осознавали, что не только
для остальной нации, но и для тех, кто занят в
сельском хозяйстве, выгодно, чтобы в этой отрасли
производства, как и во всех остальных, рабочая
сила не растрачивалась впустую. Рост
материального благосостояния происходит
благодаря технологическому прогрессу:
производить всю необходимую
сельскохозяйственную продукцию достаточно
постоянно уменьшающегося процента населения.
Попытки вмешаться в эту вековую эволюцию (все
больше и больше уменьшающуюся долю сельского
населения) неизбежно понизят средний уровень
жизни. Чем меньший процент населения от его общей
величины занят в производстве всего
необходимого объема продовольствия и сырья, тем
более процветающим будет человечество. Если
можно приписать какой-либо смысл термину
"реакционный", тогда, безусловно, можно
назвать реакционными попытки сохранить с
помощью специальных мер те мелкие фермы, которые
не могут сами выжить в рыночной конкуренции. Они
направлены на замену более глубокого разделения
труда менее глубоким, и тем самым замедляют или
полностью останавливают экономическое развитие.
Пусть потребители решают, какой размер ферм
лучше всего соответствует их интересам.
Критика экономистами аграрной утопии была
чрезвычайно непопулярна. Тем не менее весомость
их аргументов сдержала на время пыл
реформаторов. Только после первой мировой войны
идеал сельского хозяйства, преимущественно или
даже исключительно функционирующего в рамках
мелких фирм, вновь достиг той роли, которую он
играет сегодня в мировой политике.
Великое историческое и политическое значение
идеи равного распределения земли следует видеть
в том, что она проложила дорогу принятию
социализма и коммунизма. В теории
социалисты-марксисты ей противостояли и
отстаивали национализацию сельского хозяйства.
Но они использовали лозунг "равное
распределение земельной собственности" для
подстрекания народных масс в экономически
неразвитых странах. Для неграмотного сельского
населения этих стран патентованное
"обобществление производства" не имело
смысла. Но все их инстинкты зависти и ненависти
восстали, когда политики пообещали им землю
кулаков и помещиков. Когда во время
администрации Рузвельта прокоммунисты в
Соединенных Штатах и американская пресса
утверждали, что китайские "левые" были не
коммунистами, а "просто аграрными
реформаторами", то они были правы в той мере, в
какой китайские агенты Советов приняли на
вооружение хитрый трюк Ленина, начав
социалистическую революцию при помощи самых
популярных лозунгов и скрыв свои настоящие
намерения. Сегодня мы видим, как во всех
экономически слаборазвитых странах план
конфискации и перераспределения земли является
самой эффективной пропагандой Советов.
Этот план явно неприменим в странах западной
цивилизации. Городское население промышленных
стран невозможно соблазнить перспективами
подобной аграрной реформы. Ее пагубное влияние
на образ мыслей масс в капиталистических странах
заключается в том, что она заставляет их
сочувственно относиться к программе равенства
богатства и доходов. Тем самым она делает
популярной интервенционистскую экономическую
политику, которая неизбежно должна привести к
полному социализму. Подчеркивание этого факта не
означает, что какой-либо социалистический или
коммунистический режим когда-либо привел к
уравниванию доходов. Это просто указывает на то,
что своей популярностью коммунизм и социализм
обязаны не только иллюзорной вере в то, что они
дадут огромное богатство каждому, но и не менее
иллюзорному ожиданию, что никто не будет
получать больше, чем другой. Зависть, безусловно,
является одной из самых глубоких человеческих
эмоций.
Американские "прогрессисты", разжигающие
зависть и ненависть как в своих
соотечественниках, так и в иностранцах и
неистово требующие выравнивания богатства и
доходов, не понимают, как их идеи
интерпретируются остальным миром. Зарубежные
страны смотрят на всех американцев, включая
рабочих, с такой же завистью и враждебностью, с
какой типичный американский член профсоюза
смотрит на тех, чей доход превышает его
собственный. На взгляд иностранцев, тратить
миллиарды на улучшение условий существования
людей за рубежом американских
налогоплательщиков заставляют угрызения
совести и страх. Общественное мнение в Азии,
Африке и Латинской Америке и во многих
европейских странах смотрит на иностранную
помощь так, как ее представляют социалистические
агитаторы, т.е. как на деньги, выделяемые богатыми
на благотворительность: жалкие гроши, чтобы
откупиться от бедных и не допустить, чтобы они
взяли принадлежащее им по праву. Государственные
деятели и писатели, рекомендующие своим странам
заодно с Соединенными Штатами выступать против
России, столь же непопулярны среди своих
соотечественников, как и немногочисленные
американцы, имеющие мужество защищать
капитализм и отвергать социализм, среди своих
сограждан. В пьесе Герхарда Хауптманна "Die
Weber", -- впечатляющем образчике немецкой
антикапиталистической литературы, жена
бизнесмена поражается, когда понимает, что люди
ведут себя так, как будто быть богатым это
преступление. За исключением незначительного
меньшинства, сегодня каждый готов осуждать
богатство как само собой разумеющееся. Эти
умонастроения выносят приговор американской
внешней политике. Соединенные Штаты
подвергаются осуждению и вызывают ненависть,
потому что они процветают.
Почти бесспорный триумф эгалитарной идеологии
полностью уничтожил все остальные политические
идеалы. Движимым завистью массам совершенно
безразлично то, что демагоги называют
"буржуазной" заботой о свободе совести,
мысли, печати, о неприкосновенности личности, о
суде присяжных и всем остальном. Они жаждут
земного рая, который им обещают социалистические
вожди. Подобно последним, они убеждены, что
"ликвидация буржуазии" вернет их в райские
кущи. Ирония заключается в том, что сегодня они
называют эту программу — либеральной.
3. Химера совершенного состояния человечества
Все доктрины, стремящиеся обнаружить в
человеческой истории определенную тенденцию
изменений, расходятся с исторически
установленными фактами в том, что касается
прошлого, а там, где пытались предсказать будущее
-- опровергнуты последующими событиями.
Большая часть этих доктрин ссылались на
состояние совершенства в человеческих делах. Они
помещали это совершенное состояние либо в начало
истории, либо в ее конец, либо и в начало, и в
конец. Соответственно, история в их
интерпретации выглядела либо как постепенное
ухудшение условий, либо как постепенное
улучшение условий, либо как период постепенного
ухудшения, за которым следует период улучшения. В
некоторых из этих доктрин идея совершенного
состояния коренится в религиозных верованиях и
догмах. Однако в задачи светской науки не входит
анализ теологических аспектов этого вопроса.
Очевидно, что в совершенном состоянии
человеческих дел не может быть никакой истории.
История является летописью изменений. Но сама
концепция совершенства подразумевает
отсутствие каких бы то ни было изменений, так как
совершенное состояние может быть
трансформировано только в менее совершенное
состояние, т.е. любое изменение может принести
ему только вред. Если поместить состояние
совершенства в предполагаемое начало истории, то
это равносильно утверждению, что эпохе истории
предшествовала эпоха, когда не было никакой
истории, но однажды какое-то событие, нарушив это
совершенство, провозгласило начало эпохи
истории. Предположение о том, что история
устремлена к осуществлению совершенного
состояния, равносильно утверждению, что история
однажды закончится.
Беспрестанное стремление к замене менее
удовлетворительных условий более
удовлетворительными заложено в человеческой
природе. Этот мотив стимулирует его умственную
энергию и побуждает его действовать. Жизнь в
совершенной системе сведет человека к чисто
растительному существованию.
История не начинается с золотого века. С точки
зрения последующих эпох условия жизни
первобытного человека представляются весьма
неудовлетворительными. Он был окружен
бесчисленными опасностями, которые
цивилизованному человеку вообще не угрожают,
или, по крайней мере, не в той степени. По
сравнению с последующими поколениями человек
был беден и дик. Он был бы безумно рад, если бы мы
воспользоваться любым достижением нашей эпохи,
например, методами лечения ран.
Точно также человечество никогда не сможет
достичь состояния совершенства. Утопическая
литература насквозь пропитана идеей о
желательности состояния бесцельности и
безразличия, представляющего собой самое
счастливое состояние, которое когда-либо может
достичь человечество. Авторы этих планов
описывают общество, в котором не требуется
никаких дальнейших изменений, потому что все
обрело наилучшую возможную форму, в утопии
больше нет никакой причины стремится к
улучшениям, потому что все уже достигло
совершенства. История будет завершена. С этого
времени все люди будут полностью счастливы.
<В
этом смысле Маркса также следует называть
утопистом. Он также стремился к такому состоянию,
в котором история остановится. По схеме Маркса
история представляет собой классовую борьбу. Раз
классы и классовая борьба будут уничтожены, то
уже не может быть никакой истории. Надо признать,
"Манифест Коммунистической партии" просто
декларирует, что история всех до сих пор
существовавших обществ, или, как позднее добавил
Энгельс, точнее, история после разложения
золотого века первобытного коммунизма является
историей классовой борьбы и, таким образом, не
исключает интерпретации, что после установления
тысячелетнего царства социализма может
возникнуть новое содержание истории. Однако
другие произведения Маркса , Энгельса и их
последователей не указывают на то, что может
возникнуть новый тип исторических изменений,
радикально отличающийся по своей природе от
изменений, существующих в эпохи классовой
борьбы. Какие дальнейшие изменения можно
ожидать, когда будет достигнута высшая фаза
коммунизма, когда каждый будет получать все, в
чем он нуждается? Граница, которую Маркс проводит
между своим "научным" социализмом и
социалистическими планами других авторов,
которых он определяет как утопистов, касается не
только природы и организации социалистического
сообщества, но и способа, которым это сообщество
предположительно появится на свет. Те, кого Маркс
презрительно называет утопистами, создавали
проект социалистического рая и пытались убедить
людей, что его осуществление крайне желательно.
Маркс отвергал этот метод. Он претендовал на
открытие закона исторической эволюции. согласно
которому приход социализма неизбежен.
Недостаток социалистов-утопистов, их
утопический характер он видел в том, что они
ожидали наступления социализма по воле людей,
т.е. в результате их сознательной деятельности,
тогда как его научный социализм утверждал, что
социализм наступит независимо от воли людей в
результате развития материальных
производительных сил.> Никому из этих
писателей никогда не приходило в голову, что те,
кому они желают принести пользу своими
реформами, могут иметь другое мнение о том, что
является желательным, а что нет.
Позднее на основе полного извращения метода
экономической науки возникла новая
усовершенствованная версия образа современного
общества. Для того, чтобы изучить последствия
изменений в рыночной ситуации, усилия по
адаптации производства к этим изменениям и
феномен прибылей и убытков, экономист создает
образ гипотетического, хотя и недостижимого,
состояния, когда производство всегда полностью
приспособлено к осуществлению желаний
потребителей и не происходит никаких дальнейших
изменений. В этом воображаемом мире завтра не
отличается от сегодня, не может возникнуть
никаких несоответствий, нет никакой нужды в
предпринимательской деятельности. Руководство
предприятием не требует никакой инициативы, это
самодействующий процесс, бессознательно
выполняемый автоматами, движимыми мистическими
квазиинстинктами. У экономистов (а по этой
причине и у неспециалистов, обсуждающих
экономические проблемы) нет иного способа
постигнуть, что происходит в реальном, постоянно
изменяющемся мире, кроме как противопоставить
его вымышленному миру стабильности и отсутствия
изменений. Но экономисты полностью отдают себе
отчет, что разработка образа равномерно
функционирующей экономики является всего лишь
мыслительным инструментом, который не имеет
соответствия в реальном мире, в котором живет и
призван действовать человек. Они даже не
подозревают, что кто-то может не понять
исключительного гипотетического и
вспомогательного характера их концепции.
Тем не менее некоторые люди неправильно
истолковывают смысл и значение этого
мыслительного инструмента. В метафоре,
заимствованной из теории механики,
математическая экономическая теория называет
равномерно функционирующую экономику
статическим состоянием, существующие в ней
условия -- равновесием, а любое отклонение от
равновесия -- неравновесным состоянием. Этот
язык предполагает, что есть что-то порочное в
самом факте, что реальной экономике всегда
присуще отсутствие равновесия, а состояние
равновесия никогда не реализуется в реальной
действительности. Всего лишь воображаемое
гипотетическое состояние ненарушаемого
равновесия изображается в качестве самого
желательного состояния реальной
действительности. В этом смысле некоторые авторы
называют конкуренцию в том виде, в каком она
существует в изменяющейся экономике,
несовершенной конкуренцией. Дело, однако, в том,
что конкуренция может существовать только в
изменяющейся экономике. Ее функция состоит как
раз в том, чтобы устранять неравновесие и
генерировать тенденцию к достижению равновесия.
В состоянии статического равновесия не может
быть никакой конкуренции, потому что в этой
ситуации нет точки, куда мог бы вмешаться
конкурент, чтобы сделать что-то, что удовлетворит
потребителя лучше, чем то, что уже делается. Само
определение равновесия подразумевает, что нигде
в экономической системе не существует
несогласованности, и, следовательно, нет
необходимости в каких-либо действиях, чтобы
устранить несоответствия, отсутствует
предпринимательская деятельность,
предпринимательские прибыли и убытки. Именно
отсутствие прибылей заставляет
экономистов-математиков считать состояние
ненарушаемого статического равновесия
идеальным состоянием, ибо они заражены
предрассудком, что предприниматели являются
бесполезными паразитами, а прибыли представляют
собой нечестный барыш.
Энтузиасты равновесия также вводятся в
заблуждение неоднозначными тимологическими
смысловыми оттенками термина "равновесие",
которые, разумеется, не имеют никакого отношения
к тому, как экономисты используют идеальную
(мысленную) конструкцию состояния равновесия.
Популярное понятие психического равновесия
человека является нечетким и не может быть
конкретизировано без включения в него
произвольных ценностных суждений. Все, что можно
сказать о таком состоянии психического или
морального равновесия -- это то, что оно не может
побуждать человека ни к какому действию. Ибо
действие предполагает ощущение какого-либо
беспокойства, поскольку только устранение
беспокойства может быть его единственной целью.
Аналогия с состоянием совершенства очевидна.
Полностью удовлетворенный индивид не имеет
целей, он не действует, у него нет стимула думать,
он проводит свои дни в досужем наслаждении
жизнью. Не важно, является ли такая сказочная
жизнь желательной или нет. Бесспорно то, что
живые люди никогда не достигнут такого состояния
совершенства и равновесия. Не менее бесспорно,
что измученные несовершенством реальной жизни
люди мечтают о подобном полном выполнении всех
их желаний. Это объясняет источник
эмоционального восхваления равновесия и
осуждения неравновесия.
Однако экономисты не должны смешивать
тимологическое понятие равновесия с
использованием идеальной конструкции
статической экономики. Единственное
предназначение этой идеальной конструкции
-- контрастно оттенить неиссякаемое стремление
живых и действующих людей к максимально
возможному улучшению условий своего
существования. У беспристрастного научного
наблюдателя описание неравновесного состояния
не вызывает никакого неодобрения. И только
неистовый просоциалистический пыл
псевдоэкономистов-математиков превращает чисто
аналитический инструмент логической
экономической теории в утопический образ
хорошего и самого желательного состояния дел.
4. Мнимая нерушимая тенденция к прогрессу
Реалистичная философская интерпретация
истории должна воздерживаться от любых ссылок на
химерическое понятие совершенного состояния
человеческих дел. Единственная почва, на которой
может базироваться реалистическая
интерпретация, -- это то, что человеком, как и
всеми остальными живыми существами, движет
импульс сохранения собственного существования и
стремление устранять, насколько возможно, любое
ощущаемое им беспокойство. Именно с этой точки
зрения подавляющее большинство людей оценивают
условия, в которых им приходится жить. Было бы
ошибкой презрительно называть их отношение
материализмом в этическом смысле этого термина.
Преследование всех тех благородных целей,
которые моралисты противопоставляют тому, что
они принижают как всего лишь материалистические
наслаждения, предполагает определенный уровень
материального благополучия.
Как указывалось выше <см. выше. Гл. 10, раздел
5 и далее>, полемика о моногенетическом или
полигенетическом происхождении homo sapiens для
истории не имеет никакого значения. Даже если мы
предположим, что все люди являются потомками
одной группы приматов, которая единственная
развилась в человеческий вид, мы все равно должны
принимать во внимание, что очень рано
рассеивание по поверхности земли разбило это
изначальное единство на более или менее
изолированные части. Тысячи лет эти части жили
собственной жизнью с незначительным или вне
всякого взаимодействия с другими частями. И
только развитие современных методов торговли и
транспортировки в конце концов положило конец
изоляции разных групп людей.
Утверждение, что развитие человечества от его
изначального состояния к современному имело
определенное направление, является искажением
исторического факта. В последовательности
исторических событий не было ни единства, ни
непрерывности. Также недопустимо применять к
историческим изменениям термины рост и упадок,
прогресс и деградация, улучшение и ухудшение,
только если историк или философ своевольно не
претендует на знание цели, к которой должны быть
устремлены человеческие усилия. Среди людей не
существует согласия по поводу критерия, в
соответствии с которым, достижения цивилизации
можно оценить с точки зрения хорошо--плохо,
лучше--хуже.
Человечество почти едино в оценке материальных
достижений современной капиталистической
цивилизации. Подавляющее большинство людей
считает более высокий уровень жизни, который
цивилизация обеспечивает среднему человеку, в
высшей степени желательным. За пределами
небольшой и постоянно сокращающейся группы
последовательных аскетов трудно найти людей
которые не желали бы для себя, своей семьи и
друзей удовольствия от пользования
материальными атрибутами западного капитализма.
Если с этой точки зрения люди утверждают, что
"мы" продвинулись вперед по сравнению с
условиями прежних эпох, то их ценностное
суждение совпадает с оценками большинства. Но
если они предположат, что то, что они называют
прогрессом, представляет собой необходимый
феномен и что в ходе событий господствует закон,
заставляющий прогресс в этом смысле
существовать вечно, то они сильно ошибаются.
Чтобы опровергнуть доктрину имманентной
тенденции к прогрессу, действующей так сказать
автоматически, нет нужды ссылаться на древние
цивилизации, в которых за периодами
материального улучшения следовали периоды
материального упадка или периоды застоя. Нет
никаких причин предполагать, что закон
исторического развития действует обязательно в
направлении улучшения материальных условий
существования или что тенденция,
господствовавшая в недавнем прошлом, также будет
продолжаться и в будущем.
То, что называется экономическим прогрессом,
является следствием накопления капитальных
благ, темп которого превышает темп прироста
населения. Если эта тенденция уступает дорогу
застою в дальнейшем накоплении капитала или
уменьшению капитала, то прогресса в этом смысле
термина больше не будет.
Все, кроме самых фанатичных социалистов,
соглашаются, что беспрецедентное улучшение
экономических условий, произошедшее в течение
последних двухсот лет, является достижением
капитализма. Мягко говоря, поспешно
предполагать, что тенденция к постоянным
экономическим улучшениям будет сохраняться в
условиях различных вариантов экономической
организации общества. Поборники социализма
отвергают как непродуманные все доводы,
выдвигаемые экономической наукой, которые
доказывают, что социалистическая система, будучи
неспособной создать никакой формы
экономического расчета, полностью разрушит
систему производства. Даже если социалисты были
правы в своем пренебрежении экономическим
анализом социализма, то это все равно не
доказывало бы, что тенденция экономического
улучшения будет или сможет продолжаться при
социалистическом режиме.
5. Подавление "экономической" свободы
Цивилизация является продуктом определенного
мировоззрения, и ее философия проявляет себя в
каждом ее достижении. Предметы, произведенные
людьми, можно назвать материальными. Но методы,
используемые в организации производственной
деятельности, являются умственными, они -- результат идей, определяющих, что должно быть
сделано и как. Все, из чего состоит цивилизация,
приводится в движение духом, пропитывающим ее
идеологию.
Философия, которая является отличительной
чертой Запада и последовательное развитие
которой на протяжении последних веков
трансформировало все общественные институты,
называлась индивидуализмом. Она утверждает, что
идеи, как хорошие, так и плохие, зарождаются в уме
отдельного человека. Только немногие люди
обладают даром рождать новые идеи. Но так как
политические идеи могут работать, только когда
они приняты обществом, то решение принимается
теми, кто сам не способен разработать новых точек
зрения с тем, чтобы одобрить или опровергнуть
новшества пионеров. Нет никакой гарантии, что
массы последователей и рутинеров мудро
распорядятся вверенной им властью. Они могут
отвергнуть хорошие идеи, принятие которых
принесет им пользу, и поддерживать плохие идеи,
которые нанесут им серьезный ущерб. Но если они
выбирают худшее, то вина лежит не только на них. В
не меньшей степени вина лежит на пионерах -- зачинателях хороших дел: они не смогли
сформулировать свои мысли в более убедительной
форме. Благоприятное развитие событий в конечном
итоге зависит от способности рода людского
рождать не только авторов, но и провозвестников и
распространителей благотворных идей.
Можно сетовать на то, что судьба человечества
определяется разумом -- которому свойственно
ошибаться -- людей. Но подобные сожаления не
меняют реальности. В сущности, способность
человека выбирать между добром и злом и является
отличительной особенностью человека. Именно это
имели в виду теологи, когда прославляли Бога за
то, что он наделил людей свободой выбирать между
добродетелью и пороком.
Опасность, таящаяся в некомпетентности масс, не
устраняется посредством передачи власти по
принятию окончательных решений диктатуре одного
или нескольких людей, пусть и блестящих. Это
иллюзия ожидать, что деспотизм всегда будет
принимать сторону правого дела. Для деспотизма
характерно как раз то, что он старается обуздать
все попытки пионеров, направленные на улучшение
участи их сограждан. Основной целью
деспотического правительства является
предотвращение любых новшеств, которые могли бы
подвергнуть опасности его господство. Сама его
природа толкает его к крайнему консерватизму, к
тенденции сохранять то, что есть, независимо от
того, насколько желательно для людей могло быть
изменение. Оно противится любым идеям и любой
стихийности со стороны своих подданных.
В долгосрочной перспективе даже самые
деспотичные правительства со всеми их
зверствами и жестокостью не справляются с
идеями. В конце концов идеология, завоевавшая
поддержку большинства, одержит верх и выбьет
почву из-под ног тирана. Тогда угнетенные массы
восстанут и сбросят своих господ. Однако это
может произойти слишком поздно, а за это время
общему благу может быть нанесен непоправимый
ущерб. Ко всему прочему революция неизбежно
означает насильственное нарушение
общественного сотрудничества, создает
непреодолимую пропасть между гражданами,
вызывает взаимную ненависть и порождает горечь,
которая затем изживается столетиями. Главное
преимущество и ценность того, что называется
конституционными институтами, демократией и
властью, осуществляемой самим народом, следует
видеть в том, что они делают возможными мирные
изменения в методах и персональном составе
правительства. Там, где существует
представительное правительство, не требуется ни
революций, ни гражданских войн, чтобы устранить
непопулярного правителя и его систему. Если
руководители и их методы ведения общественных
дел больше не нравятся большинству нации, то на
следующих выборах они заменяются другими людьми
и другой системой.
Тем самым, философия индивидуализма разрушила
доктрину абсолютизма, приписывающую государям и
тиранам божественное предназначение. Мнимым
божественным правам помазанников божиих она
противопоставила неотчуждаемые права,
дарованные человеку Творцом. В противовес
требованию к государству силой навязывать
ортодоксию и истреблять то, что считается ересью,
она провозгласила свободу совести. В ответ на
упорное сохранение старых институтов, ставших с
течением времени неприемлемыми, она апеллирует к
разуму. Таким образом, она провозглашает эру
свободы и движения к процветанию.
Либеральным философам XVIII и начала XIX вв. не
приходило в голову, что может возникнуть новая
идеология, которая решительно отвергнет все
принципы свободы и индивидуализма и
провозгласит полное подчинение индивида опеке
отеческой власти самой желательной целью
политической деятельности, самой благородной
целью истории и конечной целью всех планов,
которые имел в виду Бог, когда создавал человека.
Не только Юм, Кондорсе и Бентам, но даже Гегель и
Джон Стюарт Милль отказались бы поверить, если бы
кто-либо из их современников предсказал, что в XX
в. большинство писателей и ученых Франции и
англосаксонских стран будут преисполнены
энтузиазмом по отношению к системе, затмившей
все тирании прошлого безжалостностью
преследований инакомыслящих и попытками лишить
индивида возможности самостоятельной
деятельности. Они посчитали бы сумасшедшим того,
кто сказал бы им, что упразднение свободы, всех
гражданских прав и правительства,
основывающегося на согласии управляемых, будет
называться освобождением. Тем не менее все это
случилось.
Историк может понять и дать тимологическое
объяснение этому радикальному и внезапному
изменению в идеологии. Но такая интерпретация
никоим образом не опровергает анализ и критику
философами и экономистами ложных доктрин,
породивших это движение.
Краеугольным камнем западной цивилизации
является обеспечиваемая индивиду область
самостоятельных действий. Попытки обуздать
инициативу индивида всегда были, но власть
преследователей и инквизиторов не была
абсолютной. Она не смогла помешать появлению
древнегреческой философии и ее древнеримского
продолжения или развитию современной науки и
философии. Движимые своим врожденным гением,
пионеры завершают свое дело, невзирая на
враждебность и противодействие. Новатор не
должен был ждать приглашения или приказа от
кого-либо. Он мог идти вперед по собственной воле
и бросать вызов традиционным учениям. В области
идей на Западе в общем и целом всегда
существовала свобода.
Затем пришло освобождение индивида в сфере
экономической деятельности, явившееся
достижением новой отрасли философии -- экономической науки. Предприимчивому человеку,
знавшему, как сделать людей богатыми при помощи
усовершенствования методов производства, были
развязаны руки. Благодаря капиталистическому
принципу массового производства для
удовлетворения потребностей масс блага
посыпались на простого человека как из рога
изобилия.
Чтобы по заслугам оценить западную идею
свободы, мы должны сравнить Запад с условиями,
существующими в тех частях мира, где никогда не
понимали смысл идеи свободы.
Некоторые народы Востока разработали
философию и науку задолго до того, как предки
представителей современной Западной
цивилизации вырвались из первобытного
варварства. Существуют веские причины
предполагать, что древнегреческая астрономия и
математика получили первоначальный импульс от
знакомства с тем, что было сделано на Востоке.
Когда позднее арабы овладели знаниями тех
народов, которые они завоевали, в Персии,
Месопотамии и Испании начался расцвет
мусульманской культуры. Вплоть до XIII в. знания
арабов были не хуже, чем достижения Запада того
времени. Но затем религиозная ортодоксия
навязала непоколебимый традиционализм и
положила конец всякой интеллектуальной
активности и независимому мышлению в
мусульманских странах, как прежде это произошло
в Китае, Индии и в сфере действия Восточного
Христианства. С другой стороны, силы ортодоксии и
преследование инакомыслящих не смогли заставить
замолчать голоса западной науки и философии, ибо
дух свободы и индивидуализма на Западе был уже
достаточно силен, чтобы пережить все
преследования. С XIII в. все интеллектуальные,
политические и экономические новшества
рождались на Западе. До тех пор пока несколько
десятилетий назад Восток не был обогащен
контактами с Западом, история, ведущая летопись
великих имен в философии, науке, литературе,
технологии, управлении государством и
коммерцией, едва ли могла назвать кого-либо из
уроженцев Востока. До тех пор, пока западные идеи
не начали проникать на Восток, там царил застой и
жесткий консерватизм. Самих жителей Востока не
коробило рабство, крепостное право, наличие каст
неприкасаемых, традиции, наподобие обычая сати
[59], уродование ног девочек, варварские наказания,
массовая нищета, невежество, предрассудки и
пренебрежение гигиеной. Будучи не в силах понять
значение свободы и индивидуализма, сегодня они
приходят в восторг от программы коллективизма.
Несмотря на то, что все эти факты хорошо
известны, сегодня миллионы людей с энтузиазмом
поддерживают политику, направленную на замену
автономного планирования своих действий каждым
индивидом планированием со стороны власти. Они
жаждут рабства.
Разумеется, поборники тоталитаризма выражают
протест и говорят, что они хотят упразднить
"только экономическую свободу" и что
"остальные свободы" никто не собирается
трогать. Но свобода неделима. Разграничение
экономической сферы человеческой жизни и
деятельности и неэкономической сферы является
худшим из всех заблуждений. Если всемогущий
орган имеет право определять каждому индивиду
задание, которое тот должен выполнить, то на долю
индивида не остается ничего, что можно назвать
свободой и автономией. Он может выбирать только
между беспрекословным подчинением и смертью от
голода <Хайек Ф. Дорога к рабству. -- М.:
Экономика, 1992. С. 94 и далее; Мизес Л.
Социализм. Экономический и социологический
анализ. -- М.: Catallaxy. С. 373>.
Чтобы решить, следует ли дать молодому человеку
возможность получить подготовку и работать в
интеллектуальной или художественной сфере, на
помощь плановому органу может быть призван
комитет экспертов. Однако подобная организация
дела может воспитать только учеников, обреченных
на попугайское повторение идей предшествующего
поколения. Это создаст непреодолимые
препятствия на пути новаторов, несогласных с
признанным образом мыслей. Невозможно будет
внедрить ни одно новшество, если его автор будет
вынужден получать разрешение тех, от чьих
методов и доктрин он хочет отказаться. Гегель не
дал бы благословения Шопенгауэру и Фейербаху, а
профессор Pay не благословил бы Маркса или Карла
Менгера. Если наделить высший планирующий совет
правом выносить окончательные решения по поводу
того, что должно публиковаться, кто должен
экспериментировать в лабораториях и кто писать
картины и лепить скульптуры, а также какие
изменения в технологию следует внести, то не
будет ни улучшений, ни прогресса. Отдельный
человек станет пешкой в руках правителей,
которые в своей "социальной инженерии"
будут обращаться с ним так же, как инженеры
обращаются с материалом, из которого они строят
здания, мосты и механизмы. В любой области
человеческой деятельности новшество бросает
вызов не только всем рутинерам и экспертам и
практикам традиционных методов, а даже в большей
степени тем, кто в прошлом сами были новаторами. С
самого начала оно встречает прежде всего упорное
сопротивление. В обществе, где существует
экономическая свобода, эти препятствия можно
преодолеть. Но в социалистической системе они
непреодолимы.
Суть свободы индивида заключается в
возможности отклониться от традиционного образа
мыслей и действий. Централизованное
планирование препятствует планированию со
стороны индивидов.
6. Неопределенность будущего
Самая выдающаяся особенность истории
заключается в том, что она представляет собой
последовательность событий, которые никто не
может предсказать, прежде чем они произойдут.
Самое большее, что могут предугадать самые
дальновидные государственные деятели и
коммерсанты -- как сложатся обстоятельства в
ближайшем будущем, пока не происходит
радикальных изменений идеологии и общих условий.
Британские и французские философы, произведения
которых вызвали Великую Французскую революцию,
мыслители и поэты, с энтузиазмом
приветствовавшие первые шаги великих
преобразований, не предвидели ни царство
террора, ни того, как Бабеф и его последователи
очень скоро интерпретировали принцип равенства.
Никто из экономистов, чьи теории уничтожили
докапиталистические методы ограничения
экономической свободы, и никто из деловых людей,
деятельность которых ознаменовала промышленную
революцию, не ожидали ни беспрецедентных
достижений свободного предпринимательства, ни
враждебности, с которой отреагируют на него те,
кому капитализм принес больше всего пользы.
Идеалисты, приветствовавшие как панацею
политику президента Вильсона, направленную на
то, чтобы "сделать мир безопасным для
демократии", не предвидели, какими будут ее
последствия.
Ошибка, кроющаяся в предсказаниях хода
исторических событий, состоит в том, что пророки
предполагают, что умами людей всегда будут
владеть идеи, которые уже известны им самим.
Гегель, Конт, Маркс, назовем только самых
популярных из этих прорицателей, никогда не
сомневались в собственном всеведении. Каждый из
них был абсолютно убежден, что именно он тот
человек, которого мистические силы,
провиденциально направляющие все человеческие
события, избрали, чтобы довести до конца эволюцию
исторических изменений. С этого момента больше
не может произойти ничего значительного. Людям
больше нет необходимости думать. Грядущим
поколениям остается только одна задача -- устроить все в соответствии с рецептами,
завещанными вестниками провидения. В этом
отношении Маркс не отличался от Магомета, Огюст
Конт от инквизиторов.
На Западе пока никому из апостолов
стабилизации и оцепенения не удалось истребить
врожденную склонность людей мыслить и подходить
ко всем проблемам с меркой разума. Обсуждая
доктрины, претендующие на точное знание того, что
уготовило человечеству будущее, история и
философия могут утверждать, только это и ничего
больше.
[56] Гегель Г. Философия истории. -- СПб.: Наука, 1993.
С. 72. [вернуться]
[57] Индейская коммуна в Парагвае
-- иезуитское государство, существовавшее на
территории современного Парагвая с 1610 по 1768 гг.
Средства производства принадлежали коммуне, т.е.
ордену иезуитов, а работавшие на них индейцы
фактически были низведены до положения рабов. [вернуться]
[58] Майорат -- форма наследования
недвижимости (прежде всего земельной
собственности), при которой она переходит
полностью к старшему из наследников. [вернуться]
[59] Сати -- самосожжение вдовы на
погребальном костре вместе с телом мужа. [вернуться]
