Брайан Каплан. Четыре глупых предубеждения твердолобых избирателей (а таковы мы все)

Брайан Каплан (Bryan Caplan) профессор экономики в Университете Джорджа Мейсона является автором книги «The Myth of the Rational Voter: Why Democracies Choose Bad Policies (Princeton University Press)», выдержки из которой и составили данную статью. © Copyright 2007 by Princeton University Press.

---

Почти все «достойные уважения» политико-экономические теории начинаются с допущения, что типичный гражданин разбирается в экономической теории и голосует соответствующим образом по крайней мере, в среднем. Предполагается, что благодаря «чуду агрегирования» случайные ошибки уравновешивают сами себя. Но этот принцип срабатывает только в том случае, если ошибки избирателей являются случайными, а не систематическими.

Факты а, в особенности, результаты опроса рядовых американцев и экономистов по экономическими вопросам, проведенного в 1996 г. говорят о том, что взгляды на экономическую теорию общества в целом не только отличаются от взглядов профессиональных экономистов, но и менее точны, и это несложно предугадать. Начнем с того, что в действительности публика считает, что цены обусловлены не спросом и предложением, что протекционизм полезен для экономики, что экономия труда плохая идея и что уровень жизни падает. Экономические журналы регулярно отказываются публиковать теоретические статьи, в которых открыто признается наличие этих предубеждений. Широко известным примером является работа экономистов Стивена Коута и Стивена Морриса, опубликованная в 1995 г. в журнале Journal of Political Economy, в которой авторы высказали озабоченность по поводу того, что некоторые из их коллег делают «необоснованные допущения», что у избирателей «были ошибочные представления о результатах политики» и их «могли постоянно вводить в заблуждение». Вот традиционное представление экономиста о систематической ошибке избирателя: ее просто не существует.

По крайне мере, так утверждают экономисты-исследователи. Любопытно, что, выступая в роли преподавателей, они придерживаются иного мнения. Когда самая первая группа студентов-первокурсников приступает к изучению вводного курса экономики, авторы учебников и преподаватели все еще пытаются избавить студентов от их предубеждений. Говоря словами известного экономиста Пола Кругмана, они пытаются «сделать нашим студентам прививку против неверных представлений, которые столь распространены в просвещенном обществе».

Все обвинения, которые экономисты выдвигают против непрофессионалов, можно разделить на четыре группы: предубеждения против рынка и против иностранцев, заблуждение относительно искусственных рабочих мест и пессимистические настроения.

Предубеждение против рынка

Я впервые узнал о поддержании сельскохозяйственных цен в продуктовом отделе бакалейного магазина. Я ходил в детский сад. Моя мать рассказала, что, на первый взгляд, из-за поддержания цен фрукты и овощи становятся дороже, но заверила меня, что это упрощенческий вывод. Если поддержку цен убрать, многие фермы разорятся, и вскоре цены вырастут еще сильнее. Я поверил в то, что она мне рассказала, и никак не мог отделаться от чувства, что ценовая конкуренция наносит вред и покупателю, и продавцу.

Это был первый на моей памяти случай, когда я столкнулся с предубеждением против рынка тенденцией к недооценке экономических преимуществ рыночного механизма. Публика испытывает определенные сомнения насчет того, насколько она может полагаться на максимизирующий прибыль бизнес в вопросе обеспечения общественно-полезных результатов. Люди концентрируют внимание на мотивах бизнеса и упускают из виду дисциплинирующее воздействие конкуренции. В то время как экономисты соглашаются с тем, что максимизация прибыли вкупе с «провалами» рынка действительно может вызвать негативные последствия, непрофессионалы, как правило, считают угрозой обществу жажду обогащения как таковую.

Йозеф Шумпетер возможно, величайший историк экономической мысли, говорит об «укоренившемся предубеждении, что каждое действие, направленное на получение прибыли, обязано быть антиобщественным в силу самого факта своего существования». Он давал понять, что предубеждение против рынка не является лишь временным заблуждением, обусловленным культурными особенностями. Это глубоко укоренившийся образ человеческого мышления, делающий напрасными усилия многих поколений экономистов.

Существует слишком много вариантов предубеждений против рынка, чтобы можно было составить их полный перечень. Возможно, самой распространенной ошибкой этого рода является отождествление рыночных платежей с трансфертами, игнорирование их стимулирующего характера. (На профессиональном языке экономистов трансферт это перемещение богатства от одного субъекта к другому, не связывающее его ответными обязательствами). Тогда имеет значение лишь то, насколько больше вы симпатизируете тому, кто получает трансферт, по сравнению с тем, кто его дает. Например, люди, как правило, считают прибыль подарком богачу. Поэтому до тех пор, пока вы сочувствуете бедному сильнее, чем богатому, ограничение прибыли будет казаться вполне разумным.

Однако прибыль это не подаяние, а компенсация: если вы желаете разбогатеть, вы должны сделать нечто такое, за что люди захотят заплатить. Прибыль побуждает к снижению издержек производства, способствует перемещению ресурсов из менее ценных отраслей в более ценные отрасли, придумывать новые продукты. Главный урок «Богатства народов» заключается в том, что «невидимая рука» молчаливо побуждает корыстного бизнесмена служить на благо общества. Для современных экономистов это трюизм, однако преподаватели экономической теории продолжают цитировать это высказывание снова и снова. Почему? А потому, что современникам Адама Смита его тезис казался лишенным логики, и таким он кажется до сих пор.

Начиная от древних Афин и заканчивая современным Исламабадом, люди испытывают такое же, как и в отношении прибыли, устойчивое предубеждение в отношении процента. Как и прибыль, процент это не дар, а компенсация: кредитор получает процент в обмен на отсрочку своего потребления. Правительство, которое успешно искореняет процентные платежи враг тех, кто нуждается в кредите, поскольку такая политика одновременно уничтожает и кредитование.

Предубеждение против рынка мешает людям понять и заставляет отвергать даже те политические меры, которые, с учетом их заинтересованности в конечных результатах, им следует поддерживать. Например, экономист из Принстона Алан Блиндер обвиняет предубеждение против рынка в противодействии введению рынка прав на загрязнение окружающей среды. Зачем позволять людям «платить за загрязнение», если можно заставить их его прекратить?

Учебник дает на это такой ответ: рынок прав на загрязнение позволяет предотвращать загрязнения в больших объемах при неизменных затратах. Фирмам, способным сократить эмиссии загрязняющих веществ, выгодно это сделать, продав лишние квоты на загрязнение другим, менее гибким, фирмам. Конечный результат более заметное сокращение загрязнения окружающей среды в расчете на один доллар. Но с этим не согласны непрофессионалы, в том числе, относительно неплохо информированные политические инсайдеры. В своей изданной в 1987 г. книге Hard Heads, Soft Hearts («Трезвые головы, добрые сердца») Блиндер рассматривает результаты интересного опроса 63 специалистов по проблемам окружающей среды, сотрудников конгресса и представителей промышленных лобби. Ни один из них не смог дать объяснение традиционному аргументу экономистов в пользу рынка прав на загрязнение окружающей среды.

Второй из самых известных форм, которые принимает предубеждение против рынка, является теория монопольной цены. Экономисты признают, что монополии действительно существуют. Однако широкая публика обычно делает из них козла отпущения. Идея, что обычно цены регулируются спросом и предложением, трудна для понимания. Непрофессионалы считают цены объектом усилий и тайного сговора генеральных директоров корпораций даже в тех отраслях, где действует множество фирм.

Исторически публике было свойственно считать «злостным монополистом» торгового агента. Посмотрите на этих тунеядцев: они покупают продукты, «делают наценку», а потом продают нам «те же самые вещи». Обычно на это экономисты отвечают следующее. Транспортировка, хранение и распределение продуктов являются ценными услугами факт, который становится очевидным всякий раз, когда, находясь в далекой глубинке, вам захочется выпить прохладительный напиток. Как и большинство ценных услуг, они не бесплатны. Тогда самое большее, чего можно потребовать – это не того, чтобы торговые агенты работали бесплатно, а чтобы они ежедневно подвергались испытанию конкуренцией.

Часто результатом тайного сговора считают одну из разновидностей цены – цену труда: капиталисты объединяют усилия для поддержания заработной платы на уровне прожиточного минимума. Более образованные сторонники этой ошибочной точки зрения отмечают, что сам Адам Смит был обеспокоен тайными соглашениями между нанимателями, упуская из виду тот факт, что во времена Смита из-за высоких затрат на транспорт и средства коммуникации рабочие были лишены широких возможностей выбора нанимателей.

Разумеется, в странах третьего мира число рабочих мест значительно меньше, чем в развитых странах. Но если бы здесь действительно существовали многочисленные соглашения между нанимателями относительно поддержания заработной платы на низком уровне, эти страны были бы исключительно выгодным местом для инвестиций. Возникает вопрос: не кажется ли вам, что самый безболезненный путь быстро разбогатеть это инвестирование в бедные страные всего того, что вы накопили за свою жизнь? Если нет, то вы, по меньшей мере, молча соглашаетесь с предложенной экономистами печальной, но правдивой теорией бедности стран третьего мира: там рабочие получают низкую заработную плату из-за низкой производительности своего труда, обусловленной отчасти низким уровнем квалификации, а отчасти – государственной политикой ограничения экономического роста.

Если оставить в стороне тайные соглашения, то модель установления цен, которой неявно придерживается публика, заключается в том, что предприятия-монополисты периодически проявляют альтруизм. Если исполнительный директор просыпается с чувством жажды обогащения, он повышает цены или выставляет на полки товары низкого качества. Хорошие парни назначают на хорошие продукты справедливые цены, а жадные мерзавцы безнаказанно устанавливают завышенные цены. Тем, кто скептически относится к рынку, остается лишь добавить «... и хорошие парни приходят к финишу последними».

В какой момент публика сбивается с пути истинного? Что касается вещей, то, прося большего, вы можете получить меньше. Выдвижение боссу ультиматума «Удвойте мой заработок или я уволюсь» обычно заканчивается плохо. То же самое происходит и в бизнесе: повышение цен и снижение качества продукции часто ведет к уменьшению, а не к увеличению прибыли. Многие стратегии, которые представляют собой единичный акт мошенничества, обвиняют в том, что они являются обычной практикой. Получать прибыль трудно, если, однажды побывав в вашем магазине, никто туда больше никогда не приходит. Разумная жажда обогащения предохраняет от нечестности и грубости, потому что они вредят репутации продавца.

У неспециалиста, подслушавшего споры экономистов, может сложиться впечатление, что преимущества рынка по-прежнему вызывают разногласия. Однако экономисты, обсуждающие определенные проблемы усовершенствования рынка, не оспаривают, скажем, то, что цены играют роль стимулов. Почти все экономисты признают ключевые преимущества функционирования рыночного механизма, их мнения расходятся только в том, что касается его пределов. Широко распространенное предубеждение против рыночного механизма как достаточно эффективного средства удовлетворения потребностей людей оказывает влияние на мотивацию политиков практически по каждому принимаемому ими решению. Возможно в наибольшей степени, это относится к текущим дискуссиям о том, следует ли в американской системе здравоохранения расширить использование рынка и альтернативного выбора или усилить централизованный контроль.

Предубеждение против иностранцев

Мой знакомый удачливый бизнесмен долгое время думал, что все проблемы, существующие в американской экономике, можно преодолеть путем: 1) морской блокады Японии и 2) сооружения Берлинской стены на границе с Мексикой.

Как и большинство непрофессионалов, он испытывает предубеждение против иностранцев и склонен преуменьшать экономические выгоды от взаимодействия с ними. В широко известных метафорах международная торговля приравнивается к скачкам и вооруженной борьбе, так что можно сказать, что ксенофобия нашла отражение и в нашем языке. Возможно, иностранцы действительно коварнее, хитрее и жаднее нас. Какой бы ни была причина, предположительно, они обладают особыми возможностями подвергать нас эксплуатации.

Вероятно, ни одно другое общепринятое мнение не вызывает у экономистов таких устойчивых возражений. В «Богатстве народов» Адам Смит увещевает своих соотечественников: «То, что разумно при ведении любого частного домашнего хозяйства, редко может оказаться глупым для британского королевства. Если иностранное государство может поставлять нам более дешевые товары, чем способны произвести мы сами, лучше купить их у него за счет части продукции нашей собственной промышленности».

Поскольку в этом были заинтересованы лорды, аргументы Смита одержали победу. Более чем столетие спустя Саймон Ньюкомб смог спокойно заявить в Quarterly Journal of Economics, что «одно из самых заметных проявлений антагонизма между идеями экономистов, начиная с Адама Смита, и тех, кто направлял торговую политику народов в предшествующие столетия, обнаруживается в случае внешней торговли». Эта идея несколько сдала позиции во время Великой депрессии, но взгляды экономистов, поддерживающих экономические связи с иностранцами, выдержали проверку временем.

Даже такие теоретики, как Пол Кругман, который специализируется на исключениях из оптимальности свободной торговли, часто преуменьшают значение собственных выводов как результатов теоретической любознательности. Как писал Кругман в своей изданной в 1996 г. книге Pop Internationalism («Популярный интернационализм»): «Эти новаторские идеи не являются приоритетом для современных студентов. Важные вещи, которые следует преподавать студентам в последнее десятилетие ХХ в. это по-прежнему соображения Юма и Рикардо. То есть нам следует учить их тому, что дефицит торгового баланса корректируется самопроизвольно, и что выгоды от торговли не зависят от того, имеет ли страна абсолютное преимущество по сравнению со своими конкурентами».

Учебники по экономической теории учат, что благодаря специализации производителей и торговле между ними совокупный выпуск растет. Кто смог бы утверждать противное на индивидуальном уровне? Представьте, сколько времени заняло бы выращивание собственного урожая, тогда как деньги, заработанные за два часа и потраченные в бакалейном магазине, могут обеспечить вас пищей на многие недели вперед. Иногда аналогии между поведением индивида и общества могут ввести в заблуждение, но не в этом случае. Как пишет экономист Стивен Ландсберг в своей книге The Armchair Economist («Американский экономист»), международная торговля это технология: «В Америке имеется две технологии производства автомобилей. Одна это их изготовление в Детройте, а вторая их выращивание в Айове. Первая технология известна каждому, позвольте мне рассказать о второй. Прежде всего, вы сажаете семена, которые служат сырьем для создания автомобилей. Вы ждете несколько месяцев, пока появится пшеница. Затем вы собираете урожай, грузите его на корабли и пускаете их в плавание по Тихому океану в западном направлении. Через несколько месяцев корабли возвращаются с «Тойотами» на борту».

Как можно не замечать существенные выгоды от торговли? Вместе со многими другими экономистами XVIII и XIX вв. Адам Смит находит главную ошибку в неверном определении денег и богатства: «Предполагается, что точно так же, как и богатый человек, богатая страна имеет деньги в изобилии, накопление золота и серебра в любой стране это лучший способ обогащения». Из этого следует, что торговля представляет собой игру с нулевой суммой, потому что единственным путем улучшения торгового баланса одной страны является его ухудшение в другой стране.

Однако, возможно, даже во времена Смита эта история была слишком мудреной. Главная ошибка меркантилизма XVIII в. заключалась в безосновательном недоверии к иностранцам. В противном случае, почему люди ставят во главу угла отток денег из «страны», а не «региона», «города», «деревни» или «домашнего хозяйства»? Любой, кто упорно отождествляет деньги с богатством, будет бояться всякого оттока благородных металлов. На самом деле, и тогда, и сейчас люди совершают ошибку, связанную с торговым балансом, только в том случае, если на сцену выходят другие страны. Никого не волнует торговый баланс между Калифорнией и Невадой, или между мною и «iTunes». Заблуждение заключается в том, что затратными считаются не все покупки, а только покупки у иностранцев.

Предубеждение против иностранцев проще заметить в наше время. Если привести один из известных примеров, сейчас иммиграция представляет собой гораздо более серьезную проблему, чем во времена Смита. Как следовало ожидать, экономисты быстро заметили выгоды от иммиграции. Торговля трудом это почти то же самое, что и торговля товарами. Специализация и обмен способствуют увеличению производства, например, позволяя квалифицированным американским матерям возвращаться на работу, нанимая мексиканских нянек.

С точки зрения платежного баланса иммиграция вообще не является проблемой. Если иммигрант переезжает из Мехико в Нью-Йорк и тратит все заработки на своей новой родине, это не вызывает изменения торгового баланса. Тем не менее, общественность по-прежнему считает иммиграцию откровенным бедствием: рабочие места теряются, заработки падают, иностранцы потребляют общественные блага. Многие члены общества считают иммиграцию открытой угрозой, не зависящей от неблагоприятного торгового баланса и еще более пугающей. Люди чувствуют себя еще менее защищенными, когда замечают, что эти иностранцы не просто продают нам свою продукцию. Они живут среди нас.

Это заблуждение думать об иностранцах только в категориях «или-или». С точки зрения типичного американца, канадцы в меньшей степени иностранцы, чем англичане, которые, в свою очередь, в меньшей степени иностранцы, чем японцы. Согласно всеобщему социальному опросу, проведенного Центром изучения общественного мнения с 1983 по 1987 г., 28% американцев признались, что не любят японцев, но только 8% что не любят англичан, и ничтожных 3% что не любят канадцев.

Такие объективные показатели, как объем торговли и дефицит торгового баланса, часто являются вторичными с точки зрения физической, лингвистической и культурной общности. По сравнению с торговлей с Мексикой и Японией торговля с Канадой или Великобританией вызывает лишь легкую тревогу. С 1985 по 2004 гг. импорт США из Канады и дефицит торгового баланса с ней ежегодно превышал соответствующие показатели торговли с Мексикой. В период антияпонской истерии 1980-х гг. британские прямые зарубежные инвестиции в экономику США постоянно превышали японские, по меньшей мере, на 50%. Иностранцы, которые выглядят, как мы, и говорят по-английски, вообще с трудом воспринимаются как чужаки.

Оказывается, если спокойно посмотреть на международную экономику, в ней нет ничего страшного, и многое говорит в ее пользу. По этому вопросу у прежних и нынешних экономистов нет разногласий. Однако под внешней видимостью скрывается важная оговорка. Да, сама по себе международная экономика не вызывает серьезных опасений. Однако современные исследователи редко упоминают, что отношение к международной экономике это совсем другая история. Пол Кругман попадает в точку: «Конфликты между народами, воображаемые столь многими знатоками политики, это мираж; однако это такой мираж, который может уничтожить реально получаемые взаимные выигрыши от торговли». Сегодня мы можем это увидеть еще более отчетливо на примере до смешного преувеличенных политических реакций на проблему иммиграции, начиная с сооружения барьеров и заканчивая принуждением нелегальных рабочих, как это было недавно в Америке, покинуть страну до того, как они смогут приступить к тягостной процедуре по получению законного разрешения на пребывание в стране.

Заблуждение относительно искусственных рабочих мест

Когда закончилась «холодная война», я был студентом. Я все еще помню разговоры о сокращении военных расходов с консервативно настроенной студенткой. Ее нервировала идея в целом, она не понимала, каким образом рыночная экономика сможет поглотить демобилизованных солдат. По ее мнению, увольнение 100 000 государственных служащих на самом деле равносильно пожизненной безработице 100 000 человек.

Если подобным образом рассуждает высокообразованный индивид, который является идеологическим противником расточительных государственных расходов, совсем не удивительно, что так думают и другие. Часто, без всяких преувеличений, публика верит, что труд лучше использовать, а не экономить. Экономию труда, производство большего количества товаров за меньшее число человеко-часов многие воспринимают не как прогресс, а как угрозу. Я называю это заблуждением относительно искусственных рабочих мест, тенденцией к недооценке экономических выигрышей от экономии труда. Там, где непрофессионалы видят сокращение рабочих мест, экономисты видят саму суть экономического роста: производство большего количества с меньшими затратами.

Экономисты столетиями воевали с заблуждением относительно искусственных рабочих мест. Экономист XIX в. Фредерик Бастиа высмеивал отождествление процветания с работой, назвав это «сизифизмом» по аналогии с полностью занятым персонажем древнегреческой мифологии, который был навеки обречен катить каменную глыбу вверх на гору.

Он писал, что в глазах общественности «усилие само по себе составляет и измеряет богатство. Прогресс это увеличение отношения результата к усилиям. Абсолютный идеал, чьим архетипом является бог, представляет собой ситуацию, когда полное отсутствие усилий дает неиссякаемые результаты».

Экономисты XIX в. думали, что они диагностировали устойчивые экономические недоразумения, а не интеллектуальные фантазии, и они были правы. Грубейшей формой заблуждения по поводу искусственных рабочих мест является страх луддитов перед машинами. Здравый смысл говорит о том, что машины облегают жизнь людей. Публика уточняет эту «наивную» точку зрения, отмечая, что наряду с этим машины лишают людей работы. Она забывает, что одновременно технология создает новые рабочие места. Если привести один из ярких примеров, без компьютера не было бы работы в области компьютерного программирования или разработки программного обеспечения. Однако основное оборонительное свойство трудосберегающих технологий кроется глубже. Нанимая больше рабочих, чем это необходимо, вы впустую расходуете ценный трудовой ресурс.

После того, как технология лишает людей работы, у них появляется стимул найти новое применение своим талантам. Экономист Даласского отделения Федеральной резервной системы У. Майкл Кокс и журналист Ричард Альм проиллюстрировали этот процесс в своей изданной в 1999 г. книге Myths of Rich and Poor («Мифы о богатых и бедных»), приведя самый впечатляющий исторический пример – резкое сокращение занятости в сельском хозяйстве: «В 1800 г., чтобы накормить страну, требовалось примерно 95 американцев из 100, в 1900 г. – 40. А сейчас – всего лишь 3... Рабочие больше не нуждаются в фермах, чтобы потреблять новые дома, мебель, одежду, компьютеры, лекарства, приборы, деликатесы, пользоваться медицинской помощью, транспортом, финансовыми консультациями, видеоиграми и невероятным множеством других товаров и услуг».

Многие экономисты вступают в поддержку государственной помощи по облегчению перехода уволенных рабочих на новую работу и ее сохранения в динамично развивающейся экономике. Другие же экономисты с этим не согласны. Но практически все экономисты допускают, что прекращение этого процесса грозит огромными потерями.

Сколь бы ни была сильным образ мышления луддитов, и страны редко примыкают к общественной тревоге и возвращаются к старым технологиям. Но этого нельзя сказать о разногласиях иного рода, связанных с заблуждением относительно искусственных рабочих мест: враждебного отношения к сокращению штатов.

С позиции домашнего хозяйства каждому понятно то, что Кокс и Альм называют «преимуществом сокращения штатов». Вас не волнует, как потратить время, которое вы сэкономите, купив стиральную машину. Заблуждение относительно искусственных рабочих мест может возникнуть только в товарном хозяйстве. Если вы получаете стиральную машину в подарок, от этого выигрываете вы сами: у вас появляется больше свободного времени, а доход остается прежним. Если вас сократили, от этого выигрывают другие люди: у вас появляется больше свободного времени, но ваш доход временно уменьшается. Тем не менее, в обоих случаях общество сберегает ценный трудовой ресурс.

Опасность заблуждения относительно искусственных рабочих мест проще всего понять на примере Европы, где регулирование рынка труда с целью «сохранения рабочих мест» породило длящуюся десятилетиями высокую безработицу. Но это можно увидеть и в США, особенно на примере многочисленных судебных процессов, касающихся трудоустройства. Нелегко усвоить урок, что предоставление людям «права на труд» – это путь к снижению производительности труда, что заставляет нанимателей дважды подумать, прежде чем представлять людям рабочие места.

Пессимистические настроения

Впервые я столкнулся с пропагандой против наркотиков, будучи второклассником. Это называлось «просвещением по поводу наркотиков», но большей частью заключалось в рассказывании страшных историй. Мне сказали, что окружающие меня дети употребляют наркотики и что скоро торговец наркотиками предложит то же самое и мне. Учителя предупреждали, что наркоманами становится все больше и больше детей, и что к тому времени, когда я буду учиться в третьем классе, я буду окружен ими со всех сторон. Порой о нашем взрослении рассуждают авторитетные фигуры, удивляясь, каким образом страна может функционировать с такой вырождающейся рабочей силой.

Я все еще жду, когда мне предложат наркотики. Молодежная антиутопия так и не стала реальностью. К тому времени, когда я стал взрослым, стало очевидным, что большинство людей не собирается идти на работу, накачавшись фенилциклидином. [Фенилциклидин (PCP), «ангельская пыль» наркотик, получаемый из транквилизатора для животных, распространенный преимущественно в США, который обладает галлюциногенным эффектом, нарушает координацию движений и мысли. Прим. перев.] Включению поколения Х в состав рабочей силы сопутствовали чудеса эпохи Интернета, а не вызванное наркотическим трансом снижение производительности труда и падение инновационности.

Прогнозы моих учителей относительно экономического будущего Америки прекрасно вписываются в более широкую модель. Как правило, публика считает экономическую ситуацию не такой благоприятной, какой она является на самом деле. Она считает, что мир меняется от плохого к худшему; перед экономикой стоит целый ряд зловещих проблем, практически не оставляющих надежды. Это можно назвать пессимистическими настроениями, склонностью преувеличивать сложность экономических проблем и недооценивать результаты функционирования экономики, достигнутые в недавнем прошлом, в настоящем и в будущем.

Пессимистическое отношение к экономике делится на две разновидности. Можно быть пессимистом в отношении симптомов, преувеличивая негативные последствия всего, что связано с недостатком позитивных действий. Но можно также быть пессимистом вообще, усматривая негативные тенденции в уровне жизни, заработной платы и неравенстве. Для общественного мнения характерны обе формы пессимизма. Экономисты постоянно советуют, чтобы публика не лишалась сна из-за экономических опасений, о которых говорилось в последних новостях, обращая внимание на огромные достижения, которых мы добились за последние сто лет и теперь воспринимаем как данные.

Дэвид Юм экономист, философ и лучший друг Адама Смита возлагал вину за социальный пессимизм на нашу психологию. Он писал: «Склонность порицать настоящее и восхищаться прошлым пустила глубокие корни в человеческой натуре, и оказывает влияние даже на личности, обладающие проницательнейшим умом и получившие самое широкое образование».

Но экономисты XIX в. мало что сделали для развития темы пессимистических настроений. Социалисты XIX в., которые предсказывали «обнищание» рабочего класса, встретили интеллектуальный отпор со стороны экономистов. Но первопричиной этих прогнозов был не пессимизм как таковой, а враждебное отношение к рынку. Экономисты часто высмеивали социалистов за их безудержный оптимизм в отношении приближающейся социальной утопии.

Многие думают, что пессимистические настроения многократно усилились в наше время. В своей книге The Idea of Decline in Western History (1997) («Идея упадка в западной истории») историк Артур Герман из Смитсоновского института утверждает, что они достигли максимума вскоре после окончания Первой мировой войны, когда «разговоры о закате западной цивилизации стали такими же естественными, как и дыхание. Единственным предметом спора стало не то, что современный Запад обречен, а почему это случилось».

Как мог глубокий пессимизм сочетаться с постоянно растущим уровнем жизни? Несмотря на то, что с началом Первой мировой войны пессимизм ослабился, разрыв между объективными условиями и субъективным восприятием, возможно, был больше, чем когда-либо раньше. В книге The Progress Paradox (2003) («Парадокс прогресса») журналист Грег Истербрук высмеивает «отрицание изобилия» развитых стран: «Наши предки, которые неустанно трудились и приносили жертвы в надежде, что их потомки когда-нибудь станут свободными, благополучными, здоровыми и образованными, были бы потрясены, увидев, как язвительно мы отрицаем, что сейчас мы действительно такими являемся».

Не все профессиональные экономисты крайне оптимистичны в отношении завтрашнего дня. Среди экономистов не прекращаются споры о замедлении экономического роста. Это именно то, что имеют в виду такие относительно пессимистично настроенные экономисты, как Пол Кругман, когда они говорят, что «экономика США работает плохо». Другие экономисты считают, что стандартные показатели плохо приспособлены к оценке растущего качества и разнообразия потребительской корзины, а также меняющегося состава рабочей силы. В любом случае, наихудший сценарий, который допускает статистика ВВП замедление прогресса не является катастрофой.

Любимое разумное возражение пессимистов утверждать, что традиционной статистике, такой, как расчет ВВП, не хватает важных компонентов уровня жизни. Главным кандидатом на включение в его состав является качество окружающей среды. Пессимисты часто добавляют, что наша неспособность бороться с разрушением окружающей среды скоро обернется экономической катастрофой. Если, как показывают расчеты, ресурсы исчезают так быстро, люди скоро станут бедными и голодными, не совладав с Матерью Землей.

С этими проблемами столкнулись многие экономисты. Самым крупным из них является покойный Джулиан Саймон, который утверждал, что широко распространенные фаталистические выводы об исчерпании ресурсов, перенаселении и ухудшении качества окружающей среды сильно преувеличены, а зачастую противоречат истинному положению дел. Прогресс в прошлом не гарантирует прогресса в будущем, но как показывает Саймон в своей книге The State of Humanity (1995) («Состояние человечества»), для этого действительно есть серьезные основания: «На протяжении долгого периода истории всегда можно было услышать прогнозы, касающиеся ограниченности ресурсов, и точно так же, как теперь, те, кто пророчат беду, всегда утверждали, что прошлое не служит ориентиром для будущего, потому что мы находимся на поворотном моменте истории».

Саймон играл роль бикфордова шнура в разжигании дискуссий, но его главный тезис о том, что природные ресурсы дешевеют, плотность населения не оказывает негативного влияния на рост, а качество воздуха повышается в настоящее время представляет собой практически генеральное направление в экономике окружающей среды. С тех пор, как гарвардский экономист Майкл Кремер опубликовал свою статью "Population Growth and Technological Change: One Million B.C. to 1990" («Рост населения и технологические изменения: один миллион до нашей эры к 1990 г.»), даже «крайняя» точка зрения Саймона, что рост населения ведет к повышению уровня жизни, получила широкое признание.

В своей чрезвычайно популярной книге Guns, Germs, and Steel (1997) («Пушки, микробы и сталь») географ из Калифорнийского университета в Лос-Анжелесе Джед Дайеменд во многом похожим образом, хотя и с меньшей помпой, связывает население и инновации. И вот результат: ВВП может и не быть самым лучшим из возможных показателей нашего благосостояния, но необходимость уточнения показателей экономического процветания не служит доводом в пользу пессимизма. В действительности более объемные показатели укрепляют доводы в пользу оптимизма, потому что жизнь хотя бы ненамного, но все же становилась лучше.

Пессимистические настроения лежат в основе для политической демагогии любого рода. Они позволяют предположить, что любые вопросы, если не держать их под контролем, приводят к полному краху, и что нужно что-то делать, независимо от того, какой ценой это будет достигнуто и насколько негативно в конечном итоге это повлияет на благосостояние или свободу. Подобный образ мышления играет роль при обсуждении практически каждой современной политической проблемы, начиная от увольнений и заканчивая иммиграцией и глобальным потеплением.

Предубеждение против предубеждения

Экономисты амбивалентны в отношении систематических ошибок. Как теоретики, они отрицают их существование. Однако, когда они преподают, выступают перед публикой или размышляют о несовершенстве мира, они обращаются к тайным кладезям собственных знаний. На определенном уровне экономисты не только осознают, что систематически ошибочные представления действительно существуют, они думают, что обнаружили опасные залежи на своем собственном заднем дворе.

Не набивая шишки на этих ошибках, трудно преподавать экономическую теорию. Студенты, изучающие экономику не чистые листы, на которых могут писать преподаватели. Они приходят учиться со стойкими предубеждениями. Они недооценивают преимущества рынка. Они недооценивают выгоды от сотрудничества с иностранцами. Они недооценивают выгоды от экономии труда. Они недооценивают результаты функционирования экономики. И при всем при этом они преувеличивают как роль правительства в решении этих предполагаемых проблем, так и, вероятно, эффективность этих решений.