 |
 |
|
||
|
||
| ||
|
Российский рынок труда: адаптация без рестуктуризации27.08.1999, Ростислав Исакович Капелюшников
Рынок труда — одно из наиболее важных звеньев современной экономики. Смена экономического режима неизбежно принимает здесь особенно болезненные формы, поскольку для миллионов людей трудовая деятельность является основным источником дохода и главным полем личностной самореализации. Особенности формирующейся российской модели рынка труда едва ли могут быть адекватно описаны и оценены вне сравнительно-страновой перспективы. Принципиальное значение при таком подходе приобретает выбор точки отсчета. Очень часто за нее принимают наиболее развитые страны мира, так что российский рынок труда неизбежно предстает как незрелый, разбалансированный и малоэффективный. На наш взгляд, чтобы избежать смещения перспективы, его нужно рассматривать в контексте опыта других стран с переходной экономикой, прежде всего Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ), двигавшихся по тому же маршруту - от плановой к рыночной экономической системе. [Бывшие республики Советского Союза вынесены за рамки настоящего анализа. Заметим только, что развитие рынка труда в этих странах имело чрезвычайно много общего с развитием российского рынка труда. Подробнее см.: А. Куддо. Политика занятости в России в контексте международного экономического опыта. — Государственная и корпоративная политика занятости. Под ред. Т. Малевой. М., Московский Центр Карнеги, 1998.] Не менее важен вопрос о хронологических границах процесса системной трансформации. Во многих транзитологических исследованиях его начало датируется первым годом падения промышленного производства в той или иной стране, что означало бы, что отсчет переходного периода в России должен вестись с 1990 г. Существуют, однако, как содержательные, так и чисто технические аргументы в пользу того, чтобы придерживаться более привычной датировки и относить старт рыночных реформ к 1992 г., в котором произошел окончательный слом прежней институциональной системы и с которого берут начало статистические ряды многих важнейших показателей по российскому рынку труда. Главная задача предлагаемого анализа — выявить специфику "российского пути" в сфере занятости. Но для этого необходимо сначала обратиться к тому наследию, которое было оставлено России системой централизованного планирования. Введение Как известно, трудовые отношения были одним из наиболее жестко регулируемых сегментов плановых экономик. Государство полностью определяло "правила игры" на рынке труда и практически выступало в роли единственного работодателя. Частный сектор либо отсутствовал, либо занимал подчиненное положение. Предполагалось, что плановые органы способны балансировать численность и структуру трудовых ресурсов с потребностями производства — сначала на бумаге, а затем и в реальной жизни, доводя до отдельных предприятий соответствующие плановые задания. Однако в современном динамичном обществе, строящемся на сложной системе разделения труда, попытки реализации идеи всеобъемлющего централизованного планирования были заведомо обречены на провал и неизбежно порождали глубокие диспропорции, как количественные, так и качественные. Для их смягчения допускались, хотя и в сильно усеченном виде, отдельные "рыночные" элементы, такие как оплата труда в денежной форме, самостоятельное принятие работниками решений о найме и увольнении и т. д. Но в целом рынок труда оставался под жестким административным контролем. Подобная система не могла не вести к серьезным искажениям в структуре занятости. При гипертрофии промышленного сектора (особенно — машиностроения) весьма слабое развитие имела сфера услуг. Основная масса рабочей силы концентрировалась на крупных и сверхкрупных предприятиях, доля занятых на небольших предприятиях была чрезвычайно низкой. Свое крайнее выражение эта тенденция находила в создание моногородов, вся жизнь которых строилась вокруг одного единственного предприятия. С точки зрения предложения труда экономики советского типа отличала предельная мобилизация трудового потенциала общества, которая обеспечивалась заниженным уровнем оплаты и разнообразными механизмами внеэкономического принуждения. Участие в общественном труде вменялось в обязанность, уклонение от него влекло за собой кары (от морального осуждения до уголовного преследования). Свобода выбора занятий ограничивалась разнообразными административными правилами и запретами (институтом прописки, обязательным распределением выпускников учебных заведений и т. п.), жесткость которых могла меняться во времени. Строго регламентировалась возможности самозанятости и вторичной занятости. Наконец, плановые экономики всегда включали в себя крупные анклавы принудительного труда (заключенных и ссыльных), причем в отдельные периоды любой труд становился практически неотличим от принудительного. Результатом было поддержание трудовой активности населения на искусственно высоком уровне. С точки зрения спроса на труд экономики советского типа характеризовались парадоксальным сочетанием хронического избытка кадров с их хронической нехваткой. С одной стороны, предприятия были лишены возможности приобретать производственные факторы именно тогда, когда в них возникала реальная потребность, так что ресурсы (включая рабочую силу) приходилось запасать впрок. Ресурсный резерв был необходим как страховка на случай непредвиденных обстоятельств (перебои в поставках, внезапные пересмотры плановых заданий и т. д.). Отсюда — тенденция к раздуванию штатов и поддержанию избыточной численности персонала. С другой стороны, позиции предприятий в торге с вышестоящими властями впрямую зависели от того, сколько ресурсов им уже удалось сосредоточить под своим контролем. В условиях административного установления цен деятельность значительной части предприятий была изначально убыточной и не могла поддерживаться без крупномасштабных дотаций и дешевых кредитов со стороны государства. Отсутствие жестких бюджетных ограничений означало, что предприятия практически не несли никаких издержек, связанных с накоплением чрезмерных запасов, в том числе — трудовых ресурсов (эти издержки ложились на все общество в целом). В результате каким бы массивным кадровым резервом ни располагали предприятия, он всегда воспринимался ими как недостаточный. В подобных условиях спрос на рабочую силу оказывался ненасыщаемым, а ее устойчивый дефицит превращался в постоянного спутника плановой экономики. Отсюда — необходимость жесткого контроля за кадровой политикой предприятий. Хотя при принятии решений, касающихся условий найма и оплаты конкретных работников, они располагали известной свободой маневра, ее границы были крайне узки. За время существования централизованных экономик советского типа состав спускаемых сверху плановых показателей многократно менялся (это могли быть лимиты численности, уровень и темпы роста производительности труда, величина фонда заработной платы, нормативы отчислений в фонды стимулирования и многое другое), но их перечень неизменно оставался чрезвычайно внушительным, а отклонения от них грозили руководителям предприятий серьезными санкциями (от административных взысканий до снятия с занимаемых постов и уголовной ответственности). Особенно жесткому централизованному регулированию подвергалась оплата труда. Денежная заработная плата поддерживалась на искусственно низком уровне, но дополнялась предоставлением благ и услуг из так называемых "общественных фондов потребления", которые напрямую контролировались государством и оставляли меньше свободы для индивидуального потребителя. [С известным преувеличением можно сказать, что по уровню потребления частных благ социалистические страны были ближе к развивающимся, тогда как по уровню потребления общественных и полуобщественных благ — к развитым странам. Переходные экономики унаследовали эту громоздкую и дорогостоящую систему социального обеспечения, представляющую собой, по удачному выражению Я. Корнаи, "преждевременно зрелое государство благосостояния" (см.: Kornai, J. The Socialist System: the Political Economy of Communism. Oxford: Oxford University Press, 1992).] Ставки заработной платы устанавливались в рамках единой тарифной сетки, ориентированной на принципы уравнительной оплаты и сжатие дифференциации в доходах. В результате связь между производительностью работников и их вознаграждением нарушалась, а роль заработной платы в качестве сигнала и стимула к перераспределению рабочей силы между регионами, отраслями и предприятиями оказывалась резко ослабленной. Отсутствие гибкости в политике заработной платы частично компенсировалось многочисленными районными, отраслевыми и т. п. коэффициентами и надбавками. Что касается предприятий, то они пытались привлекать и удерживать работников с помощью разнообразных льгот и гарантий, активно развивая социальную инфраструктуру и превращаясь для своего персонала в важнейший канал получения социальных благ и услуг. Это придавало отношениям руководства предприятий с трудовыми коллективами отчетливо выраженный патерналистский характер. Поиск на рынке труда в условиях плановых экономик не мог принимать форму открытой безработицы. Одним из главных достижений "реального социализма" провозглашались ликвидация безработицы и обеспечение "полной занятости". Система материальной поддержки безработных отсутствовала, поскольку отрицалась сама возможность их существования. Хотя к началу переходного периода многие из ограничений, присущих советской модели рынка труда, были ослаблены или отменены, ее базовые черты все еще сохранялись в полной мере. В России правовой каркас рынка труда, где основным регулятором выступал бы конкурентный механизм, а не прямой административный контроль, сформировался в поздние перестроечные и первые пореформенные годы, когда была принята серия основополагающих законодательных актов (таких как Закон о занятости (1991), Закон о коллективных договорах (1992) и др.) и внесен ряд принципиальных изменений в Кодекс законов о труде, которые установили новые "правила игры" в трудовых отношениях. Рыночные реформы означали отмену большей части административных ограничений, действовавших в сфере занятости при прежнем экономическом режиме. Были законодательно определены права и обязанности работников, работодателей и государства применительно к новым условиям. Централизованное планирование как метод регулирования спроса и предложения рабочей силы отошло в прошлое. Государство лишилось статуса работодателя-монополиста, наряду с государственным возник и начал бурно развиваться новый частный сектор. Трудовая деятельность утратила обязательный характер, который она имела в плановой экономике, исключительное право распоряжаться своими способностями к труду было признано за самими работниками. Признание контрактной природы трудовых отношений потребовало углубленной разработки законодательства об индивидуальных и коллективных договорах и усиления роли судебной системы в контроле их исполнением. Искусственные барьеры на пути перемещения рабочей силы (такие как институт прописки и т. п.) были ликвидированы или значительно ослаблены. Широкое распространение получили самозанятость и вторичная занятость. Предприятия получили свободу в определении численности и состава занятого персонала, а также в установлении уровня и степени дифференциации заработной платы. Ужесточение бюджетных ограничений, ставшее следствием рыночных реформ, ослабило стимулы к накоплению излишков рабочей силы. Произошел отход от принципа гарантированной занятости, была признана неизбежность существования такого экономического явления как безработица. Как следствие, возникла и начала функционировать система страхования по безработице (была создана Федеральная служба занятости, учрежден Фонд занятости, определен порядок отчисления страховых взносов и т. д.). На эволюцию российского рынка труда не мог не наложить серьезного отпечатка трансформационный кризис, в условиях которого она протекала. С одной стороны, России, как и странам ЦВЕ, не удалось избежать резкого сжатия совокупного спроса, последовавшего за либерализацией цен и сокращением государственного субсидирования предприятий, что имело крайне негативные последствия с точки зрения спроса на труд и общего уровня занятости. С другой стороны, под влиянием таких факторов как разрыв устоявшихся хозяйственных связей, новая структура относительных цен на товары и факторы производства, резкое обострение конкуренции и т. п. она столкнулась с необходимостью крупномасштабного перераспределения ресурсов, включая рабочую силу. С содержательно-экономической точки зрения системную трансформацию можно представить как сочетание двух взаимосвязанных процессов — реструктуризации и реаллокации. [Позднее О. Бланшар счел необходимым добавить к двум названным процессам еще один — процесс дезорганизации, обусловленный нарушением сложившихся хозяйственных связей и привычных институциональных механизмов. (См.: Blanchard, O. The Economics of Post-Communist Transition. Oxfosrd University Press: Oxford, 1997, p. 25.) Нередко термин "реструктуризация" используется для обозначения системной трансформации как таковой, а не только одной из ее составляющих. Мы также будем иногда употреблять его в этом более общем смысле.] В первом случае речь идет о преобразовании на новых рыночных основах деятельности сложившихся в рамках прежней системы "традиционных" фирм (государственных и приватизированных); во втором — о формировании новых частных фирм и перераспределении в их пользу ресурсов из традиционного сектора. Различают защитную, или "спонтанную", реструктуризацию, отражающую пассивное приспособление предприятий к новым условиям, и стратегическую, или "глубинную", реструктуризацию, предполагающую смену общих поведенческих установок. Важнейшие элементы первой — сокращение текущих издержек (в частности, за счет "сброса" избыточной рабочей силы, накопленной при прежнем экономическом режиме) и отказ от выпуска продукции, не пользующейся спросом; важнейшие элементы второй — инвестиции в замену устаревшего оборудования и устаревших технологий, овладение новыми организационными и управленческими практиками (в том числе — в кадровой политике). Применительно к рынку труда взаимодействие процессов реструктуризации и реаллокации описывается простейшей двухсекторной моделью, разработанной Ф. Агийоном и О. Бланшаром [Aghion, P., and O. Blanchard. On the Speed of Transition in Central Europe. NBER Macroeconomic Annual, 1994]. Предполагается, что реструктуризация вызывает активное освобождение предприятий традиционного сектора от избыточного персонала, что создает почву для роста открытой безработицы. Однако параллельно увеличивается спрос на рабочую силу со стороны нового частного сектора, где после более или менее продолжительного поиска и начинают "оседать" безработные, покинувшие традиционные предприятия. Безработица предстает в этой модели как своего рода перевалочный пункт при перераспределении трудовых ресурсов из стагнирующих сегментов экономики — в развивающиеся. Соответственно, уровень безработицы определяется соотношением между интенсивностью выталкивания рабочей силы из традиционного сектора и интенсивностью ее поглощения новым частным сектором (позднее потребность в дополнительной рабочей силе может возникнуть и у традиционных предприятий, прошедших через глубинную реструктуризацию). Задача государства в подобных условиях — поддерживать оптимальный баланс между силами притяжения и отталкивания на рынке труда с тем, чтобы, с одной стороны, не спровоцировать лавинообразного нарастания безработицы, а, с другой, не заблокировать процесс структурной перестройки экономики. Хотя описанная модель является упрощенной и не учитывает многих важнейших проблем, с которыми столкнулись в ходе рыночных преобразований бывшие социалистические страны, она достаточно точно очерчивает основные направления эволюции рынка труда в переходных экономиках. В российской экономике процессы реаллокации и реструктуризации занятости приняли достаточно своеобразные формы. То, что российский рынок труда предрасположен к нестандартному поведению, стало ясно уже на первых этапах реформ, когда вопреки всеобщим ожиданиям мощный шок, вызванный либерализацией цен, не привел к всплеску открытой безработицы. [И эксперты международных организаций, и эксперты российского правительства (впрочем, как и его критики) считали резкий скачок открытой безработицы абсолютно неизбежным. Один из первых прогнозов, выполненный рядом ведущих международных организаций для еще не распавшегося Советского Союза, предполагал, что к концу 1992 г. численность безработных при умеренном сценарии достигнет 12 млн. чел., а при пессимистическом — 13-15 млн. (IMF, World Bank, OECD and EBRD. A Study of Soviet Economy. P., 1991, vol. 2). В ноябре 1991 г. министр труда правительства России А. Шохин предсказывал, что в течение первого года реформ 30 млн. чел. потеряют работу, причем половина из них будет обречена на долгосрочную безработицу. (Цит. по: Clarke, S. Structural Adjustment without Mass Unemployment? Lessons from Russia. Working Paper 13 of the Institute for Comparative Labour Relations Research, Moscow and Centre for Comparative Labour Studies, University of Worwick, November 1996, p. 6). Позднее правительственные эксперты на протяжение нескольких лет прогнозировали повышение регистрируемой безработицы до уровня 6%, который так никогда и не был достигнут. Упрощая ситуацию, можно было бы сказать, что специфика российского рынка труда дала о себе знать практически сразу же после запуска программы радикальных реформ, когда вместо ожидавшегося послешокового скачка открытой безработицы российское правительство столкнулось с никем не ожидавшейся эскалацией невыплат заработной платы.] Дальнейшие события показали, что развитие рынков труда в России и странах ЦВЕ пошло по разным траекториям, дав основания говорить об особом, "российском" пути в сфере занятости [Layard, R., and A. Richter. Labour Market Adjustment — the Russian Way. In: A.Aslund, ed., Russian Economic Reform at Risk. London: Penter, 1995]. В следующих разделах мы попытаемся выявить его главные отличительные признаки и описать нестандартные приспособительные механизмы, обеспечившие его уникальность. 1. Производство и занятость В таблице 1 представлены данные о динамике ВВП, промышленного производства, общей численности занятых и численности промышленного персонала в 1991—1997 гг. Таблица 1. Основные индикаторы рынка труда
Источники: Российский
статистический ежегодник. М., Госкомстат, 1998 сс. 16,
47, 173, 216, 238; Динамика основных показателей по
регистрируемой безработице, 1992—1995. М.,
Государственная служба занятости, 1996; Мониторинг
регистрируемой занятости, январь—декабрь 1997 г.
М., Государственная служба занятости, 1998. В России переходный кризис длился весь период реформ, с учетом же двух последних предреформенных лет получается, что он растянулся на целое десятилетие. Согласно официальным оценкам, при кумулятивном падении ВВП на 36% занятость сократилась на 12,5% (с 73,8 млн. чел. до 64,6 млн. чел.). Таким образом, каждый процентный пункт падения выпуска сопровождался снижением численности занятых примерно на 0,33 проц. п. В 1998 г. ВВП уменьшился еще на 4,6%, тогда как занятость — на 0,5%. Промышленное производство сократилось в переходный период почти вдвое, в то время как численность промышленного персонала лишь на треть. Эластичность изменения занятости по отношению к изменению выпуска составила 0,72, то есть была вдвое выше, чем во всей экономике в целом. [По сравнению с 1989 г. Занятость сократилась на 13,5% при падении ВВП на 41,4%. Аналогичные показатели по промышленности составили соответственно 37% и 51%.] Существуют альтернативные оценки занятости, основывающиеся на результатах выборочных обследований рабочей силы Госкомстата (они также отражены в таблице 1). Численность занятых по данным обследований отставала от численности занятых по данным административной статистики на 3—5 млн. чел. Однако и эти оценки фиксируют относительно умеренное сокращение занятости — на 13,5% за 1992—1997 гг. [Причины столь значительных отклонений не вполне ясны. Отчасти они связаны с тем, что обследования рабочей силы не охватывают лиц моложе 15 и старше 72 лет, а также не учитывают иностранную рабочую силу (245 тыс. чел. в 1997 г.). Этого, однако, недостаточно, чтобы объяснить расхождение в 3—5 млн. чел. Утверждается также, что в отличие от административной статистики выборочные обследования относят к экономически неактивному населению лиц, занятых в личном подсобном хозяйстве (около 2 млн. чел.). Оставшуюся часть предположительно можно отнести на счет работников ряда силовых ведомств и других "закрытых" для обследований категорий рабочей силы.] Заметно бoльшие потери в занятости понесли в переходный период крупные и средние предприятия, составлявшие костяк дореформенной экономики. Численность их персонала уменьшилась почти на четверть — с 59 млн. чел. в 1991 г. до 45 млн. чел в 1997 г. (таблица 32). Сопоставление с данными по всей экономике показывает, что отток рабочей силы с крупных и средних предприятий в значительной мере направлялся на малые и совместные предприятия, а также поглощался самозанятостью. В России реакция занятости на трансформационный шок была заметно слабее, чем в странах ЦВЕ (таблица 2). Как правило, переходный кризис длился там не более 2—4 лет, после чего наблюдалось возобновление экономического роста. Падение ВВП не превышало 25—33% (в нижней точке кризиса), а сокращение промышленного производства — 30—35% (только в Болгарии и Румынии промышленное производство сократилось примерно наполовину, то есть в масштабах, сопоставимых с российскими). При этом снижение численности занятых во всей экономике достигало 10%—30%, а в промышленности — 20—35% [Blanchard, O. Op. cit., pp.2—4, 8—9]. Соответственно каждый процентный пункт падения выпуска сопровождался падением занятости на 0,6—1,1 проц. п. Другими словами, динамика занятости достаточно плотно следовала за динамикой производства. Таблица 2. Страны ЦВЕ: некоторые макроэкономические показатели, % (1989=100%)
Источники: Transition Report 1997: Enterprise
Performance and Growth. L., EBRD, 1997 Yearbook of Labour Statistics. Geneva, ILO, 1998;
International Financial Statistics. W., IMF, 1998 November; "Economics of
Transition", 1988, v. 6, No 1. Как показывают приведенные данные, несмотря на бoльшую глубину и продолжительность трансформационного кризиса относительные потери рабочих мест были в России либо такими же, либо даже меньшими, чем в странах ЦВЕ. Это — один из парадоксальных результатов развития российского рынка труда в переходный период. 2. Динамика безработицы и экономической активности Старт российских реформ сопровождался ожиданиями "обвального" роста открытой безработицы. Катастрофические предсказания делались как экспертами правительства, так и его критиками, которые исходили из неизбежности резкого сокращения занятости и появления гигантской армии "лишних людей", причем нередко предстоящая безработица прогнозировалась на уровне 25—50%. Однако реальное развитие российского рынка труда опровергло эти мрачные прогнозы. Уровень открытой безработицы, установившийся в российской экономике, оказался весьма умеренным — намного ниже, чем в большинстве стран ЦВЕ. В российской статистике, как и в статистике многих других стран, используются два способа измерения безработицы. Первый — по регистрациям в службах занятости, второй — по результатам регулярных обследований рабочей силы, в которых статус безработного определяется по критериям Международной организации труда (МОТ). Соответственно рассчитываются и публикуются два показателя — регистрируемой и общей (или "мотовской") безработицы. Возможные расхождения между ними объясняются тем, что, во-первых, часть безработных предпочитает вести поиск работы, не вставая на учет в государственных службах занятости, и что, во-вторых, лица, имеющие работу или же представляющие экономически неактивное население, нередко регистрируются в качестве безработных ради получения пособий. В межстрановых сопоставлениях принято использовать показатели безработицы, базирующиеся на результатах обследований рабочей силы, поскольку они проводятся по единой методологии и свободны от искажающего влияния административной практики регистрации безработных, складывающейся в различных странах. [В дореформенный период статистика безработицы находилась в России в зачаточном состоянии. Учет безработных службами занятости ведется с середины 1991 г. Позже, с конца 1992 г., стали проводиться выборочные обследования рабочей силы, позволяющие оценивать общую, или "мотовскую", безработицу. Из-за недостаточности финансовых средств они осуществлялись один-два раза в год (с 1999 г. планируется переход на ежеквартальные обследования). В промежутках между ними общий уровень безработицы корректируется исходя из динамики регистрируемой безработицы.] Рост как общей, так и регистрируемой безработицы в России был умеренным и плавным (таблица 1). Уровень первой увеличился с 4,7% в 1992 г. до 12,3% в 1998 г., уровень второй — с 0,8% до 2,7%. Повышательная тенденция в динамике обоих показателей наблюдалась до 1996-1997 гг., когда траектории их изменения стали расходиться. Достигнув пика в апреле 1996 г. (3,8%), регистрируемая безработица начала уменьшаться. Ее снижение было на короткое время прервано в начале 1997 г., но затем почти монотонно продолжалось до середины следующего года. Рост регистрируемой безработицы возобновился только после августовского кризиса 1998 г.: ее уровень повысился с докризисных 2,5% до 2,7% в декабре 1998 г. Большинство исследователей связывают возникшее расхождение в трендах "мотовской" и регистрируемой безработицы с изменениями в методике определения численности официальных безработных, ужесточением условий регистрации и нарастанием задолженности по выплатам пособий. [Т. Четвернина, Л. Лакунина. Напряженность на российском рынке труда и механизмы ее преодоления. — "Вопросы экономики", 1998, No 2, сс. 122—126; Мониторинг регистрируемой безработицы, январь—июнь 1998 г. М., Государственная служба занятости, 1998, сс. 5—6; Т. Малева. Российский рынок труда и политика занятости: парадигмы и парадоксы. — Государственная и корпоративная политика занятости. Под ред. Т. Малевой. М., Московский центр Карнеги, 1998, сс. 129—130.] Динамика безработицы в России была достаточно нетипичной. В странах ЦВЕ начало рыночных реформ ознаменовалось резким скачком открытой безработицы — как общей, так и регистрируемой (таблица 3). Практически везде ее уровень сразу же перевалил за десятипроцентную отметку, а в ряде стран (Болгария, Польша, Словакия) поднимался до 15—20%. (Единственным исключением была Чехия, где безработица устойчиво удерживалась на уровне 3—4%.) Приблизительно к 1995 г. показатели безработицы в большинстве стран ЦВЕ стабилизировались, а затем по мере ускорения темпов экономического роста начали постепенно снижаться. Таблица 3. Уровни общей и регистрируемой безработицы в странах ЦВЕ, 1991—1997 гг., %
Источник: Yearbook of Labour Statistics. Geneva, ILO, 1998; International Financial Statistics. W., IMF, 1998 November; "Economics of Transition", 1988, v. 6, No 1. В отличие от этого в России не отмечалось каких-либо резких скачков в динамике общей безработицы: ее рост был медленным и постепенным и лишь к седьмому году рыночных реформ она превысила десятипроцентную отметку, достигнув того уровня, который установился в большинстве стран ЦВЕ уже после того, как там начался экономический подъем. Только две страны — Чехия и Румыния — демонстрируют сейчас существенно более низкие показатели безработицы, чем Россия (около 5% и 6% соответственно [Относительно низкая открытая безработица в Румынии была обеспечена массовым оттоком населения из городов в сельскую местность, что было связано с особенностями румынской программы приватизации, предполагавшей реституцию земельных участков. Результатом стало формирование крупномасштабной избыточной занятости в аграрном секторе. Феноменально низкую безработицу в Чехии пытались объяснять интенсивным оттоком из рядов экономически активного населения, бурным развитием частного сектора, благоприятными возможностями для трудоустройства в соседних Германии и Австрии, высокой эффективностью активных программ на рынке труда, введенных на старте рыночных реформ, а также действием некоторых макроэкономических факторов (невысоким уровнем заработной платы и заниженностью курса кроны). Не исключено, однако, что "чешское чудо" стало возможно во многом благодаря сохранению предприятиями значительных резервов излишней рабочей силы (в этом отношении поведение чешских и российских предприятий имело, по-видимому, немало общего). На 1999 г. эксперты ОЭСР прогнозировали для Чехии рост безработицы до 6,6%.]); в остальных они удерживаются на уровне 10—15%. Напомним, что по масштабам экономического спада Россия превосходила другие пост-социалистические страны, так что естественно было бы ожидать, что и по масштабам незанятости она также окажется в числе "лидеров". Скажем, в Болгарии, где сокращение производства было сопоставимо с российским, общая безработица "зашкаливала" в наиболее кризисные годы за 20%. Поведение российского рынка труда было в этом смысле нестандартным: несмотря на бoльшую глубину кризиса рост безработицы был выражен слабее и носил менее "взрывной" характер, чем в странах ЦВЕ, растянувшись на достаточно длительный период. [Отметим, что в зрелых рыночных экономиках для повышения безработицы до уровня 10—15% бывает достаточно падения ВВП на 1—5 проц. пунктов. В России же для этого потребовалось падение ВВП порядка 40 проц. п.] Во всех реформируемых экономиках переход к рынку сопровождался увеличением численности не только безработных, но и лиц, принадлежащих к экономически неактивному населению. Так, в России коэффициент участия взрослого населения в рабочей силе снизился с 68,7% в 1992 г. до 62,3% в 1997 г., в том числе у мужчин — с 77,2% до 69,4%, у женщин с 61,6% до 55,9% (таблица 1). Ослабление трудовой активности вызывалось сократившимися возможностями трудоустройства для пенсионеров, возросшими сложностями сочетать трудовую деятельность с воспитанием детей для женщин (из-за закрытия детских дошкольных учреждений и т. п.), появлением на рынке труда новой категории "отчаявшихся" найти работу. [В 1997 г. доля отчаявшихся найти работу составляла 1,6% от численности экономически активного населения (Статистический бюллетень. М., Госкомстат, ноябрь 1998, No 9, c. 126). Аналогичный показатель по странам ЦВЕ варьировал от 0,2% в Чехии до 5,9% в Болгарии.] Вместе с тем оно означало приближение к более рациональной модели распределения трудового потенциала общества по сферам деятельности, характерной для зрелых рыночных экономик. В бывших социалистических странах, как было отмечено, трудовая активность населения искусственно поддерживалась на сверхвысоком уровне, и даже после ощутимого падения в переходный период продолжает оставаться более высокой, чем во многих странах с аналогичным уровнем развития (особенно — среди женщин). Обобщенным показателем потенциального предложения труда, позволяющим оценивать как последствия роста безработицы, так и последствия падения экономической активности, может служить коэффициент занятости, рассчитанный как отношение числа занятых трудоспособного возраста к общей численности трудоспособного населения. Хотя в России, согласно нашим оценкам, его значение снизилось с 74,8% в 1992 г. до 66,2% в 1997 г., оно все равно оставалось более высоким по сравнению с 53—60%, характерными для многих других переходных экономик. (Румыния и Словакия имели коэффициенты занятости, близкие к российскому, тогда как Чехия более высокий — 74,5%). [Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Mediating the Transition: Labour Markets in Central and Eastern Europe. N.Y.: Centre for Economic Policy Research, 1998, p. 13. В целях сопоставимости в расчете по России возрастные границы трудоспособного населения определялись так же, как в странах ЦВЕ: женщины в возрасте 15—54, мужчины в возрасте 15—59 лет.] Важно отметить, что этот разрыв явился следствием не столько изначально более высокого уровня занятости в России, сколько его менее резкого снижения за годы реформ — на 8,6 проц. п. против 10—30 проц. п. в странах ЦВЕ. Снижение коэффициента занятости может происходить за счет:
В таблице 4 приведены оценки влияния каждого из названных факторов. Из нее видно, что в России снижение коэффициента занятости примерно на три пятых было вызвано ростом безработицы и примерно на две пятых — оттоком из рядов экономически активного населения. Что касается демографических сдвигов, то они оказывали на занятость слабое повышательное воздействие. Таблица 4. Коэффициент занятости трудоспособного населения и его изменение в России и странах ЦВЕ, %*
Источники: Занятость в
Российской Федерации в 1992 году. М., Госкомстат, 1994;
Статистический бюллетень. М., Госкомстат, Ноябрь
1998, No 9, cc. 73, 97; Российский статистический
ежегодник. М., Госкомстат, 1998, сс. 105—107, 184—186; Boeri, T.,
Burda, M.C., and J. Kollo. Mediating the Transition: Labour Markets in Central and Eastern
Europe. N.Y.: Centre for Economic Policy Research, 1998, p. 15. Во многих странах ЦВЕ ситуация была иной. Основной вклад в сокращение занятости вносил второй из выделенных факторов — массовый отток из экономически активного населения. Именно это позволяло сдерживать рост безработицы, которая в противном случае была бы много выше. Как показывает расчет, основывающийся на данных таблицы 4, если бы в России экономическая активность лиц трудоспособного возраста оставалась в течение переходного периода неизменной, то уровень безработицы среди них превысил бы фактически наблюдавшийся примерно на 4 проц. п. Аналогичный расчет по странам ЦВЕ дает куда более весомую прибавку — 5—20 проц. п. (исключение Румыния — 1 проц. п.). Следовательно, роль перемещений в ряды экономически неактивного населения в качестве амортизатора, сдерживающего потенциальный рост безработицы, была в России слабее, чем во многих других странах, проходивших через трансформационный кризис. К числу основных причин этого можно отнести более глубокое падение уровня жизни населения (что вынуждало к поиску дополнительных заработков); низкую эффективность программ социального вспомоществования (что делало перспективу перехода в состояние экономической неактивности малопривлекательной); ограниченное использование такого инструмента борьбы с безработицей как досрочный выход на пенсию. Подытоживая мы можем сказать, что несмотря на беспрецедентную глубину и продолжительность переходного кризиса, в России не наблюдалось ни значительного падения экономической активности населения, ни резкого сокращения занятости, ни всплеска открытой безработицы. 3. Структура безработицы По своим структурным характеристикам российская безработица также имеет немало отличий от безработицы в других странах с переходной экономикой. Процессы притока и оттока безработных. В таблице 5 приведены среднемесячные показатели притока и оттока зарегистрированных безработных на российском рынке труда (по общей безработице такие данные недоступны). Интенсивность притока в ряды безработных колебалась в течение пореформенного периода в пределах 8—23%. Она была максимальной в 1992—1993 гг., когда контингент официально зарегистрированных безработных был еще относительно невелик, а позднее стабилизировалась возле отметки 10%. В показателях оттока столь резких колебаний не наблюдалось. Ежемесячно ряды зарегистрированных безработных покидали 10—13% от их общего числа, причем около половины — в связи с нахождением нового места работы. Таблица 5. Среднемесячные темпы притока и оттока зарегистрированных безработных
Источник: Основные показатели
деятельности органов государственной службы
занятости. М., Государственная служба занятости,
1993—1998. В большинстве переходных экономик интенсивность оттока из зарегистрированной безработицы удерживалась обычно в диапазоне 5—10% при доле трудоустроенных 2%—5%. Другими словами, эффективность трудоустройства, осуществлявшегося российскими службами занятости, была, как правило, выше, чем у их коллег из стран ЦВЕ. Только Чехия имела более высокие показатели выхода из рядов безработных: общая интенсивность оттока достигала 20—25%, причем практически весь он направлялся на рабочие места [Blanchard, O. Op. cit., p. 93]. Приведенные данные свидетельствуют, что российская безработица представляет собой весьма динамичный феномен, с ежемесячной ротацией примерно пятой части ее состава. Продолжительность безработицы. Хотя тенденция к постепенному увеличению сроков безработицы прослеживается как по "мотовским", так и по официальным данным, до сих пор российской экономике удавалось избегать одной из самых серьезных и плохо поддающихся лечению болезней — формирования устойчивого контингента хронических безработных, имеющих минимальные шансы на трудоустройство. Средняя продолжительность общей безработицы выросла с 4,4 мес. в 1992 г. до 8,8 мес. в 1997 г. (таблица 6), регистрируемой — с 2,7 мес. в 1992 г. до 6,6 мес. в 1998 г. (таблица 7). В большинстве стран ЦВЕ безработица является более затяжной. Так, в Польше ее средняя продолжительность достигает 12 мес., в Румынии — 18 мес. Таблица 6. Структура общей безработицы по продолжительности, %*
Источник: Занятость населения в
Российской Федерации в 1992 г. М., Госкомстат, 1994, с.
42; Российский статистический ежегодник. М.,
Госкомстат, 1998, с. 188. Таблица 7. Структура зарегистрированной безработицы по продолжительности, % (по состоянию на конец периода)
Источник: Сведения о составе граждан, обратившихся в органы службы занятости за январь—декабрь. М., Государственная служба занятости, 1992—1998. Обратимся к такому важному показателю как доля лиц, остававшихся без работы год и более, в общей численности безработных (таблицы 6 и 7). В России его значение по "мотовским" безработным увеличилось с 12,2% в 1992 г. до 38,1% в 1997 г., по официально зарегистрированным безработным — с 0,3% в 1992 г. до 18,9% в 1998 г. По международным стандартам, это все еще достаточно умеренный уровень. Конечно, он существенно выше того, что демонстрирует отличающийся исключительным динамизмом американский рынок труда, где доля длительно безработных не превышает 10%. Вместе с тем в ведущих западноевропейских странах, таких как Великобритания, Бельгия, Германия, Италия или Франция, доля длительно безработных в 1,2—2 раза выше, чем в России. В большинстве переходных экономик свыше года ищут работу 40—60% всех безработных (только в Чехии доля длительно безработных несколько ниже, чем в России, — примерно 30%) [Ibid.]. Таким образом, и эти данные свидетельствуют, что было бы неоправданно приписывать российской безработице какой-то особо "застойный" характер. Социально-демографические характеристики. По социально-демографическим характеристикам безработица в России достаточно близка к безработице в других странах — не только с переходной, но и со зрелой рыночной экономикой. За немногими исключениями риск попадания в ряды "лишних людей" выше для тех групп, которые повсеместно рассматриваются как наиболее уязвимые с точки зрения их позиций на рынке труда. Одним из таких исключений можно считать безработицу среди женщин, которая в большинстве стран мира существенно превышает безработицу среди мужчин. Однако, как показывают данные, представленные в таблице 8, в России вероятность попадания в ряды безработных для мужчин и женщин практически одинакова. Уровень общей безработицы среди женщин даже несколько уступает среднероссийскому: в последние годы он был на 0,1—0,4 процентных пункта ниже. Это означает, что нередко встречающиеся утверждения о "женском лице" российской безработицы не имеют под собой достаточных оснований. Правда, среди зарегистрированных безработных доля женщин выше, достигая 62—68%. [Доля женщин среди экономически активного населения колебалась в 1992—1997 гг. в пределах 46—48%.] Но это свидетельствует, по-видимому, лишь о том, что женщины более склонны, чем мужчины, обращаться за содействием в трудоустройстве в государственные службы занятости. Таблица 8. Россия и страны ЦВЕ: отклонения групповых уровней общей безработицы от среднего уровня, %
Источники: Занятость в
Российской Федерации в 1992 году. М., Госкомстат, 1994;
Статистический бюллетень. М., Госкомстат, Ноябрь
1998, No 9, cc. 72-74, 96, 102, 127, 132, ; Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo.
Mediating the Transition: Labour Markets in Central and Eastern Europe. N.Y.: Centre for
Economic Policy Research, 1998, pp. 23-24; Short-term Economic Indicators: Transition
Economies. P., OECD (various issues). Интересно отметить, что гендерная дифференциация безработицы в странах с переходной экономикой не укладывается в какую-то общую модель. В одних, как и в России, отмечается более высокая безработица среди мужчин, в других — среди женщин. Но в любом случае эти различия оказываются менее глубокими, чем в большинстве развитых стран. Наиболее вероятное объяснение заключается в традиционно высоком уровне экономической активности женской рабочей силы, который десятилетиями поддерживался в бывших социалистических экономиках. Наличие у женщин опыта трудовой деятельности, мало уступающего по продолжительности опыту мужчин, делает их позиции на рынке труда более прочными. Как и везде в мире, безработица среди молодежи в России выше, чем среди других возрастных групп. Это естественно, поскольку наиболее интенсивный поиск на рынке труда, сопровождающийся неизбежными пробами и ошибками, приходится на начальный этап трудовой активности человека. На протяжении 90-х гг. "мотовская" безработица среди молодежи примерно вдвое превосходила среднероссийский уровень. Следует, однако, отметить, что в других переходных экономиках ситуация была намного более критической, причем даже после их вступления в фазу подъема. Так, в 1996 г. "отрыв" уровня молодежной безработицы от среднего достигал в странах ЦВЕ (если исключить "благополучную Чехию") 13,7 проц. п., то есть был в полтора раза выше, чем в России, где он составлял 9,7 проц. п. [Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Op. cit., pp. 23—24.] Из этих сопоставлений следует, что молодые россияне имели, как правило, более широкие возможности для трудоустройства, чем их сверстники из других пост-социалистических стран. Только в 1997 г. безработица среди молодежи в России приблизилась к уровню, характерному стран ЦВЕ. В развитых странах к уязвимым группам на рынке труда обычно относят лиц пенсионного и предпенсионного возраста. Однако в переходных экономиках, включая российскую, вероятность попадания в ряды безработных для этих возрастных групп относительно невелика. Так, в России уровень общей безработицы среди лиц предпенсионного возраста был в последние годы ниже среднероссийского на 3—4 проц. п., а среди лиц пенсионного возраста — ниже на 3—4,5 поц. п. (таблица 8). Известно, что одним из главных факторов, определяющих позиции работника на рынке труда, является уровень его образования. Чем больше запас накопленного человеческого капитала, тем меньше риск попадания в ряды "лишних людей". Эта закономерность отчетливо прослеживается и на российском рынке труда. Так, в 1997 г. уровень общей безработицы среди лиц с высшим образованием был на 6,2 проц. п. ниже, чем в среднем по стране. Напротив, среди лиц с низким образованием (не закончивших среднюю школу) он был выше среднероссийского почти в полтора раза — на 5,4 проц. п. (таблица 8). Подытоживая, можно сказать, что социально-демографическая структура безработицы в России остается более сбалансированной и менее "проблемной", чем в большинстве других стран ЦВЕ, исключая Чехию. Структура по источникам поступления. Структура общей и регистрируемой безработицы по источникам поступления отражена в таблицах 9—10. Из них отчетливо вырисовывается одна из наиболее примечательных черт российского рынка труда: сравнительно небольшая роль высвобождений (вынужденных увольнений по экономическим причинам) в качестве источника пополнения контингента безработных. На протяжении почти всего пореформенного периода численность безработных, покинувших последнее место работы по собственному желанию, превосходила численность безработных, уволенных с прежнего места работы в связи с сокращением штатов, ликвидацией или реорганизацией предприятия. Только в 1997 г. доля первой категории среди "мотовских" безработных оказалась несколько меньше, чем доля второй (25% против 34%). Однако среди официально зарегистрированных безработных соотношение было по-прежнему в пользу уволившихся по собственному желанию (1:0,73 в 1998 г.). [В действительности преобладание добровольных увольнений прослеживается и по "мотовским" безработным. Дело в том, что в классификации Госкомстат в качестве самостоятельных категорий фигурируют увольнения в связи с переменой места жительства, состоянием здоровья, личными семейными обстоятельствами и др., которые в большинстве случаев также происходят по инициативе самих работников. При соответствующей корректировке доля уволившихся по собственному желанию среди "мотовских" безработных в 1997 г. повышается до 37%, то есть оказывается больше, чем доля "вынужденно" безработных.] Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные не вызывает сомнений, что увольнения по собственному желанию остаются важнейшим источником пополнения безработицы. Таблица 9. Структура общей безработицы по обстоятельствам незанятости, %*
Источник: Социальное положение и уровень жизни населения России. М., Госкомстат, 1997, с. 50; Статистический бюллетень. М., Госкомстат, Ноябрь 1998, No 9, c. 106; Российский статистический ежегодник. М., Госкомстат, 1998, с. 187. Таблица 10. Структура регистрируемой безработицы по обстоятельствам незанятости, %
Источник: Сведения о составе граждан, обратившихся в органы службы занятости за январь—декабрь. М., Государственная служба занятости, 1992—1998. Подобное соотношение является весьма необычным, особенно для экономик, находящихся в кризисном состоянии. В зрелых рыночных экономиках даже в периоды подъема уволившихся по собственному желанию в составе безработных бывает обычно намного меньше, чем уволенных по инициативе работодателей (например, в США — в 4—5 раз). Кроме того, соотношение между ними меняется проциклически. Если в фазе подъема наблюдается рост доли "добровольно" безработных и сокращение доли "вынужденно" безработных, то в фазе рецессии эта тенденция меняется на прямо противоположную (поскольку работники начинают больше дорожить имеющимися у них местами, а работодатели активнее прибегать к сокращениям). В переходных экономиках основным каналом поступления в безработицу также выступают вынужденные увольнения. Например, в Польше на начальной стадии рыночных реформ соотношение между "добровольно" и "вынужденно" безработными составляло 1:7, а в Румынии доходило до 1:60 [Unemployment, Restructuring, and the Labour Market in Eastern Europe and Russia. Ed. by S. Commander and F. Coricelli. World Bank, W., 1995, pp. 80, 264]. Россия явно выпадает из этой общей модели. Устойчивое преобладание увольнений по собственному желанию в качестве источника пополнения безработицы, сохранявшееся на протяжении практически всего периода рыночных реформ, свидетельствует, что многие работники несмотря ни на что достаточно оптимистично оценивали перспективы нахождения другой работы и не боялись пускаться в "свободное плавание" на рынке труда. Особенности территориального распределения безработицы. Бремя безработицы крайне неравномерно распределено по территории России. Сложившаяся в эпоху централизованного планирования структура размещения производительных сил отличалась исключительно высокой степенью специализации, так что последствия трансформационного кризиса для региональных рынков труда оказались далеко неодинаковыми. Его негативное воздействие на занятость сильнее всего сказалось на регионах с высокой долей концентрации предприятий легкой промышленности и машиностроения (прежде всего — ВПК), где сброс объемов производства был максимальным. Особую остроту приобрела проблема безработицы в экономически наименее развитых частях страны, где возможности обеспечения занятости были ограничены. Наконец, ситуация на рынке труда заметно осложнялась территориальной изолированностью ряда регионов. Соответственно в относительно лучшем положении находились регионы, богатые природными ресурсами, с диверсифицированной структурой производства и благоприятными условиями для развития третичного сектора (торговли, финансовых услуг и т. д.). Выделяются три основных группы территорий, где уровень общей безработицы существенно превышает среднероссийский. Во-первых, это район Северного Кавказа (Дагестан, Ингушетия, Карачаево-Черкессия, Кабардино-Балкария, Северная Осетия); во-вторых, так называемые старопромышленные регионы европейской части страны (Мурманская, Ивановская, Псковская области и др.); в-третьих, южная часть Сибири и Дальнего Востока (республика Алтай, Тыва, Бурятия, Амурская, Сахалинская и Еврейская автономная области). Как и в других странах с переходной экономикой, наиболее благоприятно на этом фоне выглядят крупнейшие мегаполисы (Москва, Санкт-Петербург), обладающие более широким и разнообразным набором рабочих мест. [Распределение регионов по уровню регистрируемой безработицы заметно отличается от их распределения по уровню общей безработицы, что свидетельствует об относительно слабой корреляции между этими показателями.] По мере развития переходного кризиса различия в состоянии региональных рынков труда углублялись и приобретали устойчивый характер, чему способствовала низкая территориальная мобильность рабочей силы. Ее важнейшими ограничителями выступали сохраняющиеся административные барьеры, отсутствие надежной информации о возможностях трудоустройства в других регионах, неразвитость рынка жилья, недостаточная плотность транспортной сети, высокие издержки, сопровождающие перемену места жительства. Следует, однако, подчеркнуть, что с аналогичными проблемами сталкивались все переходные экономики и во всех них безработица распределяется по регионам крайне неравномерно. Во всяком случае представление о том, что соотношение между спросом и предложением на российском рынке труда отличается какой-то сверхвысокой степенью территориальной несбалансированности, не находит достаточного подтверждения в фактических данных. Обратимся к таблице 11, где приведены некоторые интегральные показатели территориальных диспропорций на российском рынке труда и рынках труда стран ЦВЕ. Таблица 11. Показатели территориальной несбалансированности рынков труда в России и странах ЦВЕ
Расчеты по России основаны на данных
Госкомстата и Федеральной службы занятости:
Рынок труда в России в 1993 году. М., Федеральная
служба занятости России, 1994, том 2, сс. 18—19;
Основные показатели деятельности органов
государственной службы занятости за
январь—декабрь. М., Государственная служба
занятости, 1992—1997; Российский статистический
ежегодник. М., Госкомстат, 1998, с. 186. Оценки по
странам ЦВЕ: Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Mediating the Transition:
Labour Markets in Central and Eastern Europe. N.Y.: Centre for Economic Policy Research,
1998, p. 18. В России коэффициент вариации региональных уровней общей безработицы находился в пределах 24-36%, что ниже оценок по странам ЦВЕ — 30—60%. При этом во всех переходных экономиках дифференциация региональных уровней безработицы, обозначившаяся в первые годы реформ, со временем не только не сглаживалась, но, напротив, становилась все глубже. Другими словами, действие рыночных сил, способных обеспечить более равномерное распределение спроса и предложения рабочей силы по регионам, было явно недостаточным. Так называемый индекс территориальной рассогласованности (mismatch index), m, был рассчитан нами в двух вариантах (таблица 11). В первом использовались данные Госкомстата о численности "мотовских" безработных и о количестве свободных вакансий по отчетности предприятий, во втором — данные Федеральной службы занятости о численности состоящих на учете лиц, незанятых трудовой деятельностью, и о заявленной предприятиями потребности в работниках. Оценки индекса рассогласованности по первому методу составили в 1992—1997 гг. 0,23—0,34, по второму — 0,36—0,44. Из них следует, что наблюдавшаяся безработица не менее чем на 30—40% объяснялась диспропорциями в территориальной структуре спроса и предложения рабочей силы, преодолеть которые возможно лишь за счет перемещения или работников, или предприятий из одних регионов в другие. В странах ЦВЕ значение структурной составляющей было примерно таким же — 0,25—0,40 (таблица 11). Необходимо, впрочем, оговориться, что как коэффициент вариации региональных уровней безработицы, так и индекс рассогласованности не вполне сопоставимы для разных стран. В известной мере их величина зависит от числа и размеров административно-территориальных единиц, на которые членится каждое государство. Отметим в этой связи, что для России показатели территориальной несбалансированности рассчитывались исходя из большего числа регионов (78—79), чем для стран ЦВЕ (10—50). [Зависимость показателей региональной дифференциации от степени дробности административно-территориального деления можно проиллюстрировать на таком примере. При оценке коэффициента рассогласованности по 12 укрупненным экономическим районам России его значение снижается с 0,23—0,34 до 0,12—0,19 (Korovkin, A. G., and K. V. Parbuzin. Evaluation of Structural Unemployment in Russia. — "The Russian Economic Barometer", 1999, vol. 8, No 1). Он оказывается ниже, чем даже в Болгарии (m=0,20), где при его расчете выделялось только 9 административно-территориальных единиц.] Кроме того, границы административных образований не обязательно совпадают с границами локальных рынков труда. В наибольшей мере от искажающего влияния административного фактора свободен индекс квинтильного разрыва, оценки которого также приведены в таблице 11. Он представляет собой отношение между средними уровнями безработицы в двух группах регионов — первой, включающей регионы с самыми высокими показателями безработицы и охватывающей четверть всей рабочей силы, и второй, включающей регионы с самыми низкими показателями безработицы и также охватывающей четверть всей рабочей силы. В России в 1992—1997 гг. значение индекса квинтильного разрыва равнялось 1,7—2,1. В странах ЦВЕ разрыв в уровнях безработицы между группами наименее и наиболее благополучных регионов был значительно глубже — 2,5—7,0. Таким образом, исходя из доступного нам набора показателей, можно сделать вывод, что по степени территориальной несбалансированности и иммобильности рынки труда стран ЦВЕ если не превосходят, то, по меньшей мере, не уступают российскому. [Полученные оценки заставляют усомниться в выводе С. Коммандера и Р. Емцова, что разброс в региональных уровнях безработицы и вакансий в России выше, чем в странах ЦВЕ (см.: С. Коммандер и Р. Емцов. Безработица в России: масштабы, характеристики и региональные параметры. — Бедность в России. Под ред. Дж. Клугман. Вашингтон, Всемирный банк, 1998, с. 185). Впрочем, наши результаты можно интерпретировать и в том смысле, что для такой крупной страны как Россия анализ на уровне целых регионов является менее информативным, чем для малых стран, к каковым относятся страны ЦВЕ, и что без учета внутрирегиональной дифференциации показателей занятости и безработицы он может давать неполную и смещенную картину.] Соотношение между общей и регистрируемой безработицей. Как следует из таблицы 1, в России общая безработица превосходила регистрируемую в 3,5—5,5 раз. Вообще говоря, в этом факте нет ничего необычного, подобное расхождение характерно и для других стран с переходной экономикой (таблица 3). Но, во-первых, ни в одной из них оно не достигало такого размаха. Во-вторых, в странах ЦВЕ соотношение между двумя альтернативными показателями безработицы оказывалось, как правило, обратным: регистрируемая превышала общую на 10—70%. Только в Чехии и Болгарии, подобно России, численность зарегистрированных безработных отставала от численности "мотовских" безработных, но там это расхождение было много скромнее — порядка 20—30%. [Отметим в связи с этим одну часто встречающуюся неточность. Из того факта, что, например, в 1997 г. "мотовская" и регистрируемая безработица соотносились примерно как 4:1, было бы неверно заключать, как это нередко делают, что в службы занятости обращался лишь каждый четвертый безработный. Как отмечалось выше, общая и регистрируемая безработица охватывают хотя и пересекающиеся, но все же разные сегменты населения. В качестве иллюстрации сошлемся на пример Румынии. В начале 1996 г. уровни общей и регистрируемой безработицы там практически совпадали, составляя 9,3%. Но при этом примерно половина "мотовских" безработных не были зарегистрированы в службах занятости, а примерно половина зарегистрированных безработных не являлись таковыми по определению МОТ (то есть либо были реально заняты, либо принадлежали к экономически неактивному населению).] Огромный разрыв в уровнях официальной и общей безработицы в России свидетельствует о слабости экономических стимулов к регистрации в государственных службах занятости и объясняется неверием агентов, ведущих поиск на рынке труда, в возможность найти через эти службы подходящую работу, а также низким уровнем поддержки безработных. Большинство безработных полагали, что выгоды, которые дает официальная регистрация, не окупают связанных с нею издержек и предпочитают вести поиск самостоятельно. Чтобы понять причины подобного отношения, необходимо подробнее остановиться на различиях в системах страхования по безработице в России и странах ЦВЕ. Основные характеристики российской системы поддержки безработных таковы:
Системы поддержки безработных, введенные в большинстве переходных экономик на старте рыночных реформ, были исключительно "щедрыми". Пособия устанавливались на высоком уровне, предоставлялись в течение длительных сроков либо вообще бессрочно, требования к регистрации не отличались особой строгостью и т. д. Но вскоре выяснилось, что такой "либеральный" подход, имитирующий системы страхования по безработице в зрелых рыночных экономиках, возлагает на государство непосильное финансовое бремя. В странах ЦВЕ расходы только на пассивные программы на рынке труда достигали 1—2% ВВП, а в Польше доходили до 5—6%, что явно не соответствовало возможностям переходных экономик.[Commander, S., and A. Tolstopyatenko. Unemployment, Restructuring and the Pace of Transition. In: Zecchini, S., ed. Lessons from the Economic Transition. Central and Eastern Europe in the 1990s. Kluwer Academic Publishers, Dordrecht, 1997, p. 340. В России аналогичные расходы составляли не более 0,1—0,2% ВВП (при общих затратах на политику занятости 0,3—0,4% ВВП).] Как следствие, практически повсеместно начали предприниматься шаги по радикальному реформированию сложившихся систем поддержки безработных. Были ужесточены условия регистрации; снижены размеры пособий; ограничен круг лиц, имеющих право на их получение, и сокращены сроки их предоставления; ряд стран отказались от дифференциации выплат в зависимости от уровня предыдущих заработков безработных в пользу фиксированных пособий, единых для всех получателей (Польша, Венгрия). На этом фоне действующую в России систему трудно однозначно оценить как более жесткую или более либеральную. Как видно из таблицы 12, в России право на получение пособий имели 80—90% зарегистрированных безработных, тогда как в странах ЦВЕ их доля колебалась от 15% до 46%.[Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Op. cit., p. 76] Причем если в России охват безработных пособиями со временем расширялся, то в государствах ЦВЕ, напротив, становился все yже. В других пост-социалистических странах уволившиеся по собственному желанию и уволенные за нарушения дисциплины, равно как возобновляющие трудовую деятельность либо вообще лишены права на пособие, либо начинают получать его с задержкой в несколько месяцев. Как правило, пособие предоставляется только в том случае, если до обращения в службу занятости безработный в течение определенного периода трудился (обычно не менее полугода или года) и с его заработка уплачивались страховые взносы. В России подобные ограничения отсутствуют. Кроме того, в большинстве стран ЦВЕ к безработным, отказывающимся от предложения о трудоустройстве, применяются более жесткие санкции, а в некоторых из них установлены существенно более короткие сроки выплаты пособий (до 6—9 мес.), чем в России. Таблица 12. Уровень и масштабы поддержки зарегистрированных безработных
Источник: Основные показатели
деятельности органов государственной службы
занятости, январь—декабрь. М., Государственная
служба занятости, 1993—1998. Казалось бы, в этих условиях стимулы к регистрации в службах занятости должны быть в России много сильнее. Однако в большинстве стран ЦВЕ, как было показано выше, регистрируемая безработица превосходит общую, что служит наглядным подтверждением высокой заинтересованности в получении статуса безработного. В России же более чем четырехкратное отставание регистрируемой безработицы от общей свидетельствует о явной слабости подобных стимулов. Наиболее распространенное объяснение сводится к ссылке на неодинаковый уровень материальной поддержки, которую обеспечивает регистрация в службах занятости. Действительно, в относительном выражении размер выплат по безработице был в России ниже, колеблясь в пределах 10—30% от средней заработной платы (в 1998 г. они составляли 322 руб., или 30,5% от средней заработной платы). В странах ЦВЕ аналогичный показатель был выше — 20—40%. Однако, скорее всего, дело тут не в меньшей щедрости российской системы страхования по безработице, а в неодинаковом составе получателей пособий. В России около половины пособий предоставлялись в минимальном размере (таблица 12), причем в основном такие минимальные пособия выплачивались тем категориям безработных, которые в других реформируемых экономиках, как было отмечено, вообще лишены подобного права.[Более низкий относительный уровень пособий в России мог быть также связан с активным использованием административных отпусков и переводов на неполное рабочее время, означающих неизбежную потерю в заработках. Размер пособия исчисляется исходя из среднего фактического заработка безработного за последние три месяца по последнему месту работы. Поэтому в тех случаях, когда переход в состояние безработицы совершается из состояния вынужденной неполной занятости, величина назначаемого пособия оказывается меньше.] Это обстоятельство ведет к занижению среднего размера выплат в России. При корректировке на различия в составе получателей их уровень оказывается не ниже (в относительном выражении), чем в странах ЦВЕ. Более значимым фактором, подрывавшим стимулы к регистрации, следует признать систематические задержки в выплате пособий (впрочем, прямо противоположный эффект могли иметь нараставшие параллельно с ними задержки заработной платы).[Задержки появились осенью 1995 г., когда стала нарастать задолженность по платежам в Фонд занятости, из которого финансируется деятельность Федеральной службы занятости (ФСЗ), включая выплату пособий безработным. С 1996 г. после того, как страховой тариф был снижен с 2% до 1,5% от фонда оплаты труда предприятий, невыплаты пособий стали массовым явлением.] Как видно из таблицы 12, в последние годы ежемесячно пособия получали 70—75% российских безработных, обладавших соответствующим правом. К началу 1999 г. задержки по выплатам пособий достигли 3,7 млрд. руб. При этом задолженность предприятий Фонду занятости оценивалась по состоянию на конец третьего квартала 1998 г. в 13,2 млрд. руб., что было сопоставимо с годовым бюджетом Фонда (в 1997 г. он составил 8,8 млрд. руб.). [Основные показатели деятельности органов Государственной службы занятости за январь-декабрь 1998 г.. М., Государственная служба занятости, 1999, Статбюллетень No 12.] Однако не менее важную роль, по-видимому, играла другая характерная особенность российской системы поддержки безработных. В странах ЦВЕ безработному, исчерпавшему право на получение пособия, но так и не сумевшему найти работу, начинает выплачиваться либо специальная помощь, размер которой устанавливается на более низком уровне, либо пособие по бедности. Фактически безработный "передается" из вeдения системы страхования по безработице в вeдение системы социального обеспечения. Понятно, почему при таком институциональном устройстве статус официального безработного приобретает немалую ценность. Показательно в этом смысле, как в странах ЦВЕ менялся состав зарегистрированных безработных: на старте реформ, когда в службы занятости пошел первый поток обращений, подавляющее большинство составляли получатели пособий по безработице, однако со временем их доля начала сокращаться, тогда как доля получателей помощи или пособий по бедности возрастать. В настоящее время такими формами поддержки там охвачены от трети до двух третей всех безработных[Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Op. cit., p. 76]. В России же, где отсутствуют как специальные программы поддержки длительно безработных (в лучшем случае в течение полугода предоставляется ежемесячная помощь в размере минимальной оплаты труда), так и "мостки" между системой страхования по безработице и системой социального обеспечения, большинство безработных, исчерпавших право на получение пособий и затем — материальной помощи, просто выбывают из регистра служб занятости. Три институциональные характеристики представляются здесь наиболее значимыми:
Для значительной части выбывших из регистра служб занятости перспектива повторной регистрации оказывалась в этих условиях малопривлекательной. Думается, именно это — наряду с задержками в выплате пособий — служило главной причиной, почему в России соотношение между "мотовской" и регистрируемой безработицей оказывалось обратным тому, которое наблюдалось обычно в других переходных экономиках. Как видим, анализ структурных характеристик российской безработицы свидетельствует, что по сравнению с безработицей в большинстве стран ЦВЕ российская безработица являлась более динамичной и краткосрочной, равномернее распределялась по социально-демографическим группам, а кроме того была в большей мере свободна от искажающего воздействия государственных программ поддержки безработных. 5. Динамика заработной платы Трансформационный кризис не мог не отразиться на уровне оплаты труда. Согласно официальным данным, за период 1992-1997 гг. реальная заработная плата сократилась в России более чем вдвое — на 51%. [По отношению к уровню 1989 г. сокращение реальной заработной платы составило 47%.] Это драматическое сокращение было осуществлено в два "прыжка". Первый произошел в 1992 г., когда реальная заработная плата снизилась на треть, второй — в 1995 г., когда она упала более чем на четверть. Для 1993, 1996 и 1997 гг. официальная статистика фиксирует некоторое повышение реальной оплаты труда. Высокая гибкость заработной платы, о которой свидетельствуют эти данные, обеспечивалась несколькими факторами. Отсутствие обязательной индексации вело к тому, что в периоды высокой инфляции сокращение реального уровня оплаты труда легко достигалось с помощью неповышения номинальных ставок заработной платы или их повышения в меньшей пропорции, чем происходил рост цен. Весомую долю в оплате труда (порядка 15-20%) составляли премии и другие поощрительные выплаты, которые предоставляются по решению руководства предприятий. Оно может по своему усмотрению полностью или частично лишать таких доплат определенные группы работников. Еще одним, крайним способом снижения реальной заработной платы являлись задержки в ее выплате. Динамику реальной заработной платы отличали устойчивые месячные колебания. Наибольшие приросты имели место в декабре, когда по традиции, унаследованной от дореформенных времен, выплачивается "тринадцатая заработная плата" и другие виды денежного поощрения, а самые глубокие "провалы" приходились на январь, что объясняется затяжными новогодними и рождественскими праздниками (превращающимися в своего рода дополнительный общенациональный отпуск), а также склонностью торговых организаций производить наиболее значительные пересмотры цен в начале года. Многие исследователи небезосновательно полагают, что официальные оценки преувеличивают действительные масштабы снижения реальной заработной платы в пореформенный период. Так, ее "обвальное" падение в 1992 г. по отношению к последнему дореформенному 1991 г. (который принимают обычно за точку отсчета) в значительной степени явилось отражением ликвидации "денежного навеса" при переходе от режима подавленной к режиму открытой инфляции. При этом подразумеваемый официальной статистикой рост реальной заработной платы во второй половине 1991 г., скорее всего, следует признать фиктивным. Увеличение количества выдаваемых денежных знаков при невозможности приобрести на них что-либо из-за физического отсутствия основной массы товаров едва ли можно считать свидетельством улучшения материального благосостояния. Кроме того, повышение заработной платы, осуществленное в конце 1991 г., носило характер упреждающей компенсации перед предстоящей либерализацией цен. Наконец, нельзя исключить, что в позднегорбачевскую эпоху темпы инфляции существенно занижались официальной статистикой по политическим соображениям. Если попытаться очистить предреформенную заработную плату от искусственного завышения и, к примеру, взять за точку отсчета ее уровень по состоянию на середину 1991 г., то падение реальной оплаты труда в переходный период окажется на 10—15 проц. п. ниже общепринятой оценки (таблица 13). Впрочем, такая поправка не отменяет самого факта катастрофического падения заработной платы в 90-е гг., а всего лишь передвигает определенную этого падения часть во времени — с 1992 на 1991 год. Таблица 13. Динамика реальной заработной платы, 1991—1997 гг.
Источники: Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1995, No 1, c. 203; Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1997, No 3, cc. 218—220; Социально-экономическое положение России, январь—июнь 1998 г. М., Госкомстат, 1998, с. 224. Что касается второго "провала" в 1995 г., то он, по-видимому, явился следствием финансового кризиса в октябре 1994 г. (так называемого "черного вторника"), ставшего спусковым крючком для очередного всплеска инфляции в конце 1994 — начале 1995 гг. Темпы роста цен далеко оторвались от темпов роста денежной заработной платы, которая несмотря на сокращение этого отрыва в последующие месяцы 1995 г. так и не смогла "наверстать" упущенное. В результате падение реальной оплаты труда достигло в этом году, по официальным оценкам, 28%. [В интерпретации этого эпизода также имеется некоторая неясность: каким образом в условиях умеренного падения ВВП на 4,1% реальная заработная плата могла сократиться на 28%? Для сравнения укажем, что более глубокий спад в предшествующем 1994 г., составивший 12,7%, сопровождался снижением реальной заработной платы лишь на 8%.] Таким образом, спуск траектории реальной заработной платы на более низкий уровень вызывался обычно потрясениями в финансовой сфере и сопровождавшими их резкими некомпенсируемыми скачками цен. Подтверждением этой закономерности стал августовский финансовый кризис 1998 г., спровоцировавший очередной "провал" реальной заработной платы — на 13,8% в годовом исчислении. Другие переходные экономики также испытали значительное, хотя и менее глубокое, падение реальной заработной платы — как правило, в пределах 30—35% (таблица 2). Кроме того, процесс ее снижения не был в них таким затяжным: экономический подъем, возобновлявшийся спустя два-три года после начала рыночных преобразований, обеспечивал ее восстановление до 80—90% от дореформенного уровня. Самое сильное падение реальной заработной платы, сопоставимое по размерам с российским, произошло в Болгарии, где она сократилась по сравнению с дореформенным периодом более чем вдвое. Возникает вопрос: как же могло получиться, что при столь сходной динамике оплаты труда траектория изменения занятости в этой стране (временами безработица превышала там 20-процентный уровень) оказалась совершенно иной, чем в России? Для ответа необходимо перейти от "потребительской" заработной платы (дефлированной по индексу потребительских цен) к "производственной" заработной плате (дефлированной по индексу цен производства), от которой, строго говоря, и зависит спрос фирм на рабочую силу. Именно в динамике этого показателя между Россией и другими переходными экономиками обнаруживается разительный контраст. Практически во всех странах ЦВЕ реальная "производственная" заработная плата выросла по сравнению с дореформенным уровнем (иногда существенно — на 20—30%). [Blanchard, O. Op. cit., pp. 32—33. Наши расчеты, выполненные с использованием других данных, фиксируют менее значительный рост "производственной" реальной заработной платы, чем оценки О. Бланшара (см. таблицу 2).] Только в Болгарии и Румынии она удерживалась на несколько более низкой отметке. Удорожание рабочей силы не могло не подрывать спрос на нее, способствуя поддержанию устойчиво высокой безработицы. Не случайно, в большинстве переходных экономик, вступивших в фазу пост-трансформационного подъема, отмечался феномен "экономического роста без создания дополнительных рабочих мест". Как видно из таблицы 14, в России цены производства росли быстрее потребительских цен. Это означает, что падение реальной "производственной" заработной платы было еще более сильным, чем "потребительской". [Заметным исключением из этого правила стал 1998 г., когда цены потребительских товаров выросли на 84%, в то время как цены производителей промышленной продукции лишь на 23%.] Другими словами, в динамике "производственной" реальной заработной платы не наблюдалось признаков возврата к дореформенному уровню, то есть сокращение цены труда с точки зрения производителей носило устойчивый характер. Таблица 14. Двенадцатимесячные темпы прироста индексов потребительских цен (ИПЦ) и цен производителей в промышленности (ИЦП), 1992—1997 гг.
Источник: Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1998, No 4, сс. 37—39. Данный вывод можно конкретизировать, оценив вклад различных факторов в изменение удельных издержек на рабочую силу в промышленности (результаты расчета приведены в таблице 15). Отметим, что даже при снижении реальной заработной платы эти издержки могут расти, если бы производительность труда сокращается опережающими темпами. Однако данные таблицы 15 свидетельствуют, что доминирующей была тенденция к удешевлению рабочей силы. Несмотря на резкое падение производительности труда в первые пореформенные годы сочетание снижающейся "потребительской" заработной платы и опережающего роста цен производителей вело к тому, что с точки зрения предприятий рабочая сила становилась все дешевле. Сильнее всего издержки на нее сократились в 1992 и 1995 гг. — более чем на треть, еще на 3% — в 1994 г, тогда как в 1993, 1996 и 1997 гг. имело место некоторое повышение. В итоге удельные издержки на оплату труда упали в промышленности более чем вдвое — на 55%. Прогрессирующее удешевление рабочей силы позволяло поддерживать спрос на нее на достаточно высоком уровне, чем во многом и объясняется, почему несмотря на глубокий переходный кризис занятость в российской экономике оставалась относительно стабильной. Адаптация предприятий к новым условиям осуществлялась в основном за счет изменения оплаты труда, значительно меньше затрагивая численность персонала. Таблица 15. Динамика удельныъ издержек на рабочую силу в промышленности России, 1992—1997 гг.
Рассчитано по: Россия в цифрах. М., Госкомстат, 1998, с. 11, 43; Обзор экономической политики в России за 1997 год. М., Бюро экономического анализа, 1998, с. 392; Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1998, No 1, с. 60. Здесь, однако, необходимо принять во внимание действие некоторые осложняющих факторов, способных вести к повышению стоимости рабочей силы даже в условиях снижающейся оплаты труда. Прежде всего, заработная плата — далеко не единственный элемент затрат на рабочую силу. Опережающий рост косвенных издержек может вызывать удорожание рабочей силы, даже если прямые затраты фирм на ее оплату снижаются. Согласно обследованиям Госкомстата, в 1994—1996 гг. на долю косвенных расходов приходилось 40—45% от общих затрат предприятий и организаций на рабочую силу, причем удельный вес этих расходов оставался практически неизменным (таблица 16). [В развитых странах доля прямого вознаграждения в структуре издержек на рабочую силу выше — 70—80%. (См.: Д. Вон-Уайтхед. Реформирование политики в области заработной платы в Центральной и Восточной Европе: первые итоги (1990—1996). М., МОТ, 1997, с. 27.)] Отсюда можно сделать вывод, что динамика общих затрат на рабочую силу следовала за динамикой оплаты труда, что неудивительно, поскольку основную часть косвенных расходов составляют социальные отчисления и налоги (на их долю приходится до трети общих затрат на рабочую силу), размер которых привязан к уровню заработной платы.
Источники: Информационный статистический бюллетень. М., Госкомстат, 1996 Октябрь, No 12, с. 19; Статистический бюллетень. М., Госкомстат, 1998 Январь, No 10, c. 66. Но сокращение фиксируемой статистическими наблюдениями реальной заработной платы могло быть связано и с уводом все большей ее части в "тень". Известно, что в России подобная практика приобрела необычайно широкий размах (подробнее об этом см. ниже, раздел 10). В случае увеличения расходов предприятий на выплату "теневой" заработной платы видимое падение стоимости рабочей силы может маскировать ее действительный рост. С учетом осуществляемой Госкомстатом дооценки на скрытую оплату труда кумулятивное падение реальной заработной платы в пореформенный период оказывается существенно меньше (таблица 1). Если без дооценки индекс реальной заработной платы в 1997 г. составлял 49% от дореформенного уровня, то с ее учетом он повышается до 73%. [Вместе с тем в этих расчетах не учтен такой важный источник экономии издержек на рабочую силу как ее несвоевременная оплата. По имеющимся оценкам, на протяжении 1992—1998 гг. это обеспечивало предприятиям дополнительную экономию в размере 1—5% от годового фонда заработной платы (см. ниже, раздел 10).] Но даже с этой поправкой вывод о драматическом падении цены труда в России остается в силе, что резко контрастирует с опытом многих стран ЦВЕ, где издержки на рабочую силу в период трансформационного кризиса росли и стали снижаться лишь после вступления их экономик в фазу подъема, причем тенденция к снижению оставалась неустойчивой и временами прерывалась ускоренным ростом реальной заработной платы, опережавшим рост производительности труда. [Это различие между российской и центральноевропейской моделями рынка труда подчеркивается в работе С. Коммандера и А. Толстопятенко (см.: Commander, S., and A. Tolstpyatenko. Op. cit.).] Важным элементом российской системы компенсации труда остаются социальные льготы и гарантии, предоставляемые предприятиями. Известно, что советское предприятие строилось как мини-государство или макро-семья, обеспечивая работников широким набором благ и услуг — от материальной помощи и медицинского обслуживания до льготного питания и снабжения дефицитными товарами. Это было частью неявного контракта, в рамках которого лояльность трудового коллектива по отношению к администрации "обменивалась" на доступ к разнообразным гарантиям и льготам. Предприятия создавали разветвленную социальную инфраструктуру, включавшую ведомственное жилье, общежития, поликлиники, столовые, магазины, дома культуры, стадионы, санатории, дома отдыха, летние детские лагеря, подсобные хозяйства и т. д. В условиях экономики дефицита, когда возможность приобретения подобных услуг вне предприятий была крайне ограничена, неденежная форма компенсации служила эффективным средством привлечения и удержания кадров. В переходный период этот механизм компенсации в значительной мере утерял смысл, поскольку возникли новые, рыночные каналы получения соответствующих благ и услуг. Кроме того, тяжелое финансовое положение, в котором оказалось большинство предприятий, вынуждало их ограничивать круг неденежных льгот и гарантий и отказываться от объектов социальной инфраструктуры. За 1992—1995 гг. охват работников услугами, получаемыми по месту работы, уменьшился по различным их видам на 5—30% (таблица 17). Что касается объектов социального назначения, находящихся на балансе предприятий, то их число сократилось по сравнению с дореформенным периодом на 70—80% [Healey, H. M., Leksin, V., and A. Svetsov. Privatisation and Enterprise-Owned Social Assets. — "The Russian Economic Barometer", 1998, No 2, p. 25]. Таблица 17. Доля занятого населения, получавшего соответствующие социальные блага через предприятия, %
Источник: Реформирование социальной инфраструктуры российских предприятий. Париж, ОЭСР, 1996, с 47. Тем не менее масштабы социальной поддержки, которая предоставляется через предприятия, остаются весьма значительными. Как следует из таблицы 17, доля работников, не получавших никаких дополнительных услуг от своих предприятий, уменьшилась за 1992—1995 гг. лишь на 6%. Согласно результатам специального обследования Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ), в 1996 г. каждые три из четырех предприятий по-прежнему содержали собственные столовые, магазины и общежития, каждые два из трех — жилые дома, каждое второе — поликлиники, детские сады и летние лагеря, каждое третье — спортивные сооружения [Е. Виноградова. Социальная роль предприятий: мнения руководителей. — "Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены", 1997, No 5, с. 33]. Опрос предприятий промышленности, проведенный "Российским экономическим барометром" (РЭБ) в конце 1997 г., показал, что среднее число финансируемых ими объектов соцкультбыта достигает четырех (в расчете на одно предприятие), а число прямых социальных льгот и гарантий (таких как дополнительные отпуска, материальная помощь, дотации на питание и т. п.) — трех [Р. Капелюшников. Что скрывается за "скрытой безработицей"? — Государственная и корпоративная политика занятости. Под ред. Т. Малевой. М., Московский центр Карнеги, 1998, с. 78]. Роль неденежных форм компенсации возрастает с увеличением размеров предприятия. Чем оно крупнее, тем более важное место в его издержках на рабочую силу занимают социальные расходы, тем больше число финансируемых им объектов социального назначения и тем выше доля занятого на этих объектах персонала. Хотя к социальной поддержке персонала прибегают предприятия не только традиционного, но и нового частного сектора, в первом она распространена значительно шире, чем во втором [В. Кабалина, С. Кларк. Занятость в частном секторе. — Социально-трудовые отношения. М., ИМЭМО РАН, 1998, выпуск XII, сс. 31—32]. По данным Госкомстата, доля социальных расходов (за вычетом обязательных отчислений в государственные социальные фонды) в общих затратах предприятий на рабочую силу достигала в 1994—1996 гг. 10—15%, что было эквивалентно 20—25% денежной оплаты труда (таблица 16). [Скорее всего, приведенная оценка является заниженной, поскольку в отчетности предприятий социальные расходы получают обычно неполное отражение. По мнению некоторых экспертов, их действительная величина на 10—25% выше, чем указывают предприятия. (См.: Healey, H. M., Leksin, V., and A. Svetsov. Op. cit., p. 23.)] Обращает на себя внимание высокая степень устойчивости, которой отличалось соотношение между "зарплатным" и "социальным" компонентами компенсации рабочей силы. В чем же причины подобной инерционности? Выделим наиболее существенные из них. Во-первых, процесс падения реальной заработной платы мало уступал по скорости процессу "сброса" объектов социальной инфраструктуры. Во-вторых, передача этих объектов на баланс местных органов власти далеко не всегда означала прекращение участия предприятий в их финансировании. В-третьих, нужно учитывать, что социальные блага и услуги могут предоставляться как на базе собственной инфраструктуры предприятий (строительство ведомственного жилья, поликлиник, детских садов и т. д.), так и в опосредованной, "рыночной" форме (кредитование сотрудников при приобретении ими жилья или его покупка за счет фирм, снабжение их товарами по льготным ценам, обеспечение их путевками в дома отдыха и т. д.). Если относительное значение первого канала снижалось, то второго могло возрастать (так, на частных предприятиях социальная поддержка шла почти исключительно через "рыночные" каналы). Наконец, немало объектов социального назначения так и остались на содержании предприятий — либо потому, что местные власти отказывались принимать их на свой баланс, либо потому, что экономические стимулы к их "сбросу" были недостаточны. Здесь действовало несколько факторов. Многие предприятия получали от государства значительные субсидии и налоговые льготы на содержание объектов соцкультбыта (прежде всего — жилого фонда). Какая-то часть подобных объектов допускала возможность коммерческого использования, что делало предприятия заинтересованными в их сохранении. Неденежная компенсация в виде прямого предоставления работникам социальных благ и услуг могла давать ощутимую экономию по обязательным платежам, освобождая предприятия от налогов и взносов в социальные фонды, начисляемых на фонд заработной платы. Привлекательность неденежных форм вознаграждения дополнительно усиливалась перманентной нехваткой у предприятий "живых" денег, особенно — в условиях нараставшей задолженности по заработной плате. В результате несмотря на крупномасштабный "сброс" объектов социальной инфраструктуры доля внутрифирменных льгот и гарантий в суммарной компенсации рабочей силы продолжала удерживаться приблизительно на том же уровне, что и в дореформенный период. [Commander, S., Le, U., and A. Tolstopyatenko. Social Benefits and the Russian Industrial Firms. In: Enterprise Restructuring and Economic Policy in Russia, ed. by S. Commander, Q. Fan and M. E. Shaffer. W., EDI/World Bank, 1996.] Если же принять во внимание низкий уровень денежной заработной платы и высокую альтернативную стоимость приобретения аналогичных благ и услуг вне предприятия, то нельзя исключить, что их относительная ценность для многих работников могла даже возрасти. В данном отношении российская система компенсации рабочей силы продолжала сохранять "нерыночные" черты. Как ни парадоксально, это могло быть оборотной стороной резкого падения реальной заработной платы в переходный период. По-видимому, сохранявшийся доступ к внутрифирменным социальным благам и услугам был одним из главных условий, сделавших возможным ее радикальное сокращение. 6. Движение рабочей силы Относительная стабильность занятости и умеренные масштабы открытой безработицы могут создать впечатление, что российский рынок труда пребывает в стагнирующем состоянии. Действительно, если работники до последнего держатся за имеющиеся у них рабочие места ввиду отсутствия иных перспектив, а предприятия не испытывают особой потребности в освобождении от избыточной рабочей силы, поскольку ее оплата ничтожно мала, то это способно вести к длительной консервации исходно неэффективной структуры занятости. Однако предположение о малой подвижности российского рынка труда опровергается высокими показателями оборота рабочей силы (таблица 18). Таблица 18. Характеристики движения рабочей силы, %
Источники: Труд и занятость в России. М., Госкомстат, 1996, с. 64; Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1998, No 2, c. 144; Российский статистический ежегодник. М., Госкомстат, 1998, с. 196; Социально-экономическое положение России. М., Госкомстат, январь—февраль 1999, с. 279. Коэффициент валового оборота рабочей силы, определяемый как сумма коэффициентов найма и выбытия, достигал в переходный период 40—45% во всей экономики и 45—50% в промышленности, что свидетельствует о ежегодном крупномасштабном "перетряхивании" занятого персонала. Следует отметить, что приведенные оценки занижают действительные масштабы движения рабочей силы. Во-первых, в их основе лежат данные по средним и крупным предприятиям, а из опыта других стран известно, что на малых предприятиях текучесть кадров намного выше. Во-вторых, они относятся только к непрерывно действующим организационным единицам и, следовательно, не учитывают движение рабочей силы, возникающее при создании или закрытии целых предприятий. Не исключено, что с поправкой на эти факторы коэффициент валового оборота возрос бы до 60—70%, достигнув уровня, характерного для большинства западноевропейских стран. [Подробнее об этом см.: В. Гимпельсон, Д. Липпольдт. Оборот рабочей силы в России: основные тенденции, отраслевая специфика, региональные различия. — Государственная и корпоративная политика занятости. Под ред. Т. Малевой. Московский центр Карнеги, 1998. В США и Канаде валовый оборот рабочей силы достигает еще более высокой отметки — 100—150%.] Как следует из таблицы 19, по масштабам движения рабочей силы Россия заметно опережала страны ЦВЕ, причем достигалось это не столько за счет большей активности выбытий, сколько за счет большей активности приемов на работу. В других переходных экономиках интенсивность найма с началом рыночных реформ, как правило, резко снижалась. В России же найм продолжал поддерживаться на устойчиво высокой отметке, что составляет одну из наиболее парадоксальных характеристик российского рынка труда. Таблица 19. Показатели оборота рабочей силы в России и некоторых странах ЦВЕ*
Источник: Обзор экономики
России. М., РЕЦЭП, 1998, No 2, c. 144; Россия в цифрах. М.,
Госкомстат, 1998, с. 98; Gimpelson, V., and D. Lippoldt. Labour Turnover in the
Russian Industry. - Labour Market Dynamics in the Russian Federation. P., 1997, p. 43. На наш взгляд, она объясняется сочетанием двух факторов — слабым контролем предприятий над процессом оттока кадров и повышенной текучестью среди вновь принятых работников. Согласно опросам РЭБ, почти половину всех выбывающих составляют "нужные" с точки зрения предприятий работники. [Р. Капелюшников. Цит. соч., с. 103] Столь слабая степень контроля над структурой выбытия вынуждает предприятия активно прибегать к компенсирующему набору для заполнения рабочих мест, покинутых ушедшими работниками. Компенсирующий характер найма подтверждается положительной связью между показателями притока и оттока кадров. По оценке В. Гимпельсона и Д. Липпольдта, полученной при анализе выборки из более чем 6 тыс. предприятий, эластичность уровня найма рабочей силы по уровню ее выбытия составляет +0,53. Это означает, что каждый второй новичок принимается на работу для того, чтобы заменить выбывшего работника. [В. Гимпельсон, Д. Липпольдт. Назв. соч., с. 129] На это накладывается слабая закрепляемость кадров. По данным РЭБ, более половины "новичков" не задерживаются на полученном месте работы, оставляя его в течение первого же года. [Р. Капелюшников. Цит. соч., с. 103] Отсюда — необходимость повторных наймов на одни и те же рабочие места, почти в равной мере актуальная как для успешных, так и неуспешных предприятий. Повышенная текучесть среди этой части персонала может объясняться несколькими причинами:
В результате активность предприятий в привлечении рабочей силы поддерживается на уровне, нетипичном для ситуации глубокого экономического кризиса. Однако самым общим условием, благодаря которому и становится возможным столь интенсивный набор рабочей силы, следует считать низкие издержки, связанные с ее наймом и увольнением (подробнее об этом см. ниже, раздел 7). Если бы избавление от нанятых работников требовало значительных затрат и длительного времени, предприятия проявляли бы куда бoльшую сдержанность в их привлечении. Это подводит нас к еще одной парадоксальной черте российского рынка труда — доминированию добровольных увольнений. В плановых экономиках вынужденные увольнения по экономическим причинам (по сокращению штатов и т. п.) практиковались в крайне ограниченной степени. Поэтому на старте рыночных реформ среди причин выбытия рабочей силы по инерции продолжали преобладать увольнения по собственному желанию. Однако по мере углубления кризиса вынужденные увольнения нарастали и вскоре начали превосходить добровольные. Сошлемся на пример Польши. Если в 1992 г. вынужденные и добровольные увольнения соотносились в ней примерно как 1:1, то уже в 1993 г. как 1:0,6. И хотя с началом экономического подъема разрыв между ними стал сглаживаться, лидерство сохраняли вынужденные увольнения. [Rocznik Statystyczny. Waszawa, 1997, p. 137] Как видно из таблицы 18, ситуация на российском рынке труда была иной. Вынужденные увольнения так и не получили на нем заметного распространения. Высвобожденные работники составляли не более 1,5—2,5% от средней численности персонала, или 6—10% от общего числа выбывших. Доминировали увольнения по собственному желанию, достигавшие 16—18% от средней численности занятых, или 65—70% от общего числа выбывших. Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные трудно усомниться, что подавляющую часть покидавших предприятия работников составляли те, кто делали это по собственной инициативе. (Заметим попутно, что подобная структура выбытий едва ли была бы возможна, если бы шансы увольнявшихся на нахождение другой работы были минимальными.) Анализ движения рабочей силы заставляет внести коррективы в модель реструктуризации-реаллокации занятости, описанную в начале работы. Предположение, что в ходе рыночной трансформации предприятия традиционного сектора будут только "выталкивать" рабочую силу, а предприятия нового частного — только "притягивать", оказывается упрощенным. Российский опыт свидетельствует, что традиционный сектор (напомним, что представленные показатели относились к средним и крупным предприятиям) также может выступать в качестве источника притяжения рабочей силы, причем не менее, а подчас и более мощного, чем новый частный сектор. 7. Общая структура потоков на рынке труда Другим не менее важным аспектом мобильности рабочей силы являются ее перемещения не между предприятиями, а между различными состояниями на рынке труда — занятостью, безработицей и экономической неактивностью. Структура распределения населения в возрасте 15—72 лет по этому признаку отражена на рис. 1. Из нее следует, что в 1997 г. 54,9% взрослого населения России были заняты, 7,4% являлись безработными, 37,7% находились в состоянии экономической неактивности.
Вывод о высоком динамизме российского рынка труда подтверждается данными об основных направлениях перемещения рабочей силы в переходных экономиках, приведенными на рис. 2—7. На них в наглядной форме представлена общая картина потоков рабочей силы в России (в 1992—1993 и 1995—1996 гг.), а также в Польше, Словакии, Словении и Чехии (в 1994—1995 или 1995—1996 гг.), с оценками вероятности смены статусов на рынках труда каждой из этих стран. Например, приведенные на рис. 3 данные показывают, что в России из лиц, не имевших работы в 1995 г., продолжали оставаться безработными и годом позже 27,8%, 39,6% сумели трудоустроиться, а 32,6% перешли в состав экономически неактивного населения.
Из представленных диаграмм видно, что вероятность смены почти любого статуса на российском рынке труда была существенно выше, чем на рынках труда стран ЦВЕ:
Интенсивность отдельных потоков на российском рынке труда также была, как правило, выше:
Как видим, российский рынок труда отличался явно бoльшим динамизмом, чем рынки труда других стран сАн ЦВЕ, россияне меньше держались за имеющиеся рабочие места; лишившись прежнего места работы, легче и быстрее находили новое; наконец, чаще переходили от состояния трудовой активности к неактивности, и обратно. Важно отметить, что приведенные данные о потоках на рынках труда Польши, Словакии, Словении и Чехии относятся к периоду, когда экономики этих стран вступили в фазу пост-трансформационного подъема, в то время как в российской экономике в 1995—1996 гг. все еще продолжался спад. Подведем предварительные итоги. Очень часто ситуация на российском рынке труда и перспективы его развития рисуются в предельно мрачных и катастрофических тонах, как если бы он пребывал в состоянии глубокой стагнации. Предполагается, что миллионы отчаявшихся людей тщетно ищут хоть какую-нибудь работу; что те, у кого она есть, держатся за нее "руками и ногами"; что предприятия активно прибегают к массовому высвобождению рабочей силы; что количество имеющихся в экономике вакансий микроскопично; что средняя продолжительность безработицы измеряется годами; что возможности трудоустройства ничтожно малы и лица, попавшие в ряды безработных, практически не имеют шансов оттуда выбраться. Однако, как мы убедились, его статистический "портрет" выглядит во многом прямо противоположным образом: уровень общей безработицы в российской экономике никогда не достигал значений, характерных для стран ЦВЕ в пик переходного кризиса; регистрируемая безработица колебалась вокруг отметки 3%; не получили сколько-нибудь широкого распространения вынужденные увольнения, среди причин выбытия рабочей силы доминировали увольнения по собственному желанию; предприятия проявляли достаточно бурную активность в сфере найма; продолжительность безработицы оставалась весьма умеренной; наблюдался интенсивный отток из рядов безработных, причем эффективность трудоустройства, осуществлявшегося российскими службами занятости, была выше, чем у многих их восточноевропейских коллег; наконец, смена статусов на российском рынке труда происходила с большей легкостью, чем на рынках труда стран ЦВЕ. Чем же обеспечивалась высокая степень подвижности российского рынка труда? Для ответа на этот вопрос необходимо рассмотреть общие институциональные условия, в которых протекало его развитие, а также проанализировать специфические адаптационные механизмы, выработанные рыночными агентами для смягчения издержек переходного процесса. 8. Характеристики институциональной гибкости рынка труда Излишняя "зарегулированность" способна замедлять адаптацию рынка труда к изменившимся условиям, увеличивать сопровождающие ее издержки, вести к формированию высокой и затяжной безработицы. Напротив, его гибкость позволяет быстрее осуществлять перераспределение рабочей силы и приспосабливаться к новой ситуации с меньшими трениями. Особенно опасна "неповоротливость" рынка труда в переходный период, в ситуации смены экономического режима. Институциональная гибкость — комплексное понятие. Многие факторы могут становиться причиной "окостенения" рынка труда, затягивать приспособление к шокам. Анализ показывает, что по большинству институциональных характеристик российский рынок труда предстает как явно менее "зарегулированный", если сравнивать его с рынками труда других пост-социалистических стран. 1. Установление высоких ставок минимальной заработной платы может оттеснять в ряды безработных лиц с низкой производительностью и вести к сокращению возможностей занятости для молодежи. На российском рынке труда влияние этого фактора практически не ощущалось. В течение всего пореформенного периода законодательный минимум оставался чрезвычайно низким, колеблясь в пределах 8—12% от средней заработной платы (таблица 1). [Фактор минимальной оплаты труда играл немаловажную роль в период действия налога на сверхнормативную заработную плату, который были обязаны платить предприятия, где средняя заработная плата превышала установленное число официальных минимумов. Указанный налог был отменен в 1996 г. (подробнее об этом см. ниже).] В абсолютном выражении его величина также была мизерной — менее 85 руб. по состоянию на конец 1998 г., что при переводе по официальному обменному курсу было эквивалентно примерно 4 долл. В странах ЦВЕ соотношение между минимальным и средним уровнями оплаты труда было значительно выше — 35—45% [Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Op. cit., p. 55]. Фактически минимальная заработная плата приобрела в России несвойственные ей функции, превратившись в счетную единицу при определении размеров социальных пособий, штрафов, государственных пошлин и т. д. 2. Гибкость рынка труда может подрываться жесткой системой индексации заработной платы. Тесная привязка темпов роста номинальной заработной платы к темпам роста цен затрудняет достижение макроэкономической стабильности, если одним из ее необходимых условий выступает снижение реальной оплаты труда. Индексация создает условия для формирования спирали "цены-заработная плата", превращая инфляцию в самоподдерживающийся процесс. Кроме того, она придает инерционность шкале относительных ставок заработной платы, тогда как новые рыночные условия требуют ее кардинальной перестройки. На ранних этапах реформ во многих странах ЦВЕ были введены весьма жесткие схемы индексации (наиболее яркий пример — Болгария), обязательные как для государственного, так и негосударственного сектора. Нередко объектом индексации выступала средняя заработная платы, а степень ее защиты от инфляции приближалась к 100% [Д. Вон-Уайтхед. Цит. соч., с. 8]. Хотя в России Закон об индексации был принят еще в 1991 г., эффективные механизмы ее реализации так и не были выработаны. Индексировалась не средняя, а минимальная заработная плата, причем каждая очередная корректировка требовала принятия специального закона парламентом и его последующего подписания президентом страны. Как следствие, индексация производилась через нерегулярные промежутки времени и вне прямой связи с динамикой стоимости жизни. В 1992 г. минимальная заработная плата повышалась 2 раза, в 1993 г. — 4, в 1995 г. — 5, в 1996 г. — 2, в 1997 г. — 1 и в 1998 г. — 0. Важно отметить, что поскольку минимальная заработная плата была положена в основу всей системы социальных гарантий, каждое ее повышение существенно увеличивало нагрузку на расходную часть бюджета. Отсюда — прямая заинтересованность правительства в том, чтобы проводить индексацию как можно реже. Все указывает на то, что принятая в России схема индексации оставалась во многом формальной и не могла служить фактором, серьезно затруднявшим борьбу с инфляцией или заметно деформировавшим структуру относительных ставок заработной платы. 3. На старте рыночных реформ практически все пост-социалистические страны пытались сдерживать рост заработной платы с помощью налоговых санкций, взяв на вооружение так называемую налоговую политику ограничения доходов. Подобного рода меры рассматривались как один из наиболее эффективных механизмов противодействия инфляции. Налоговая политика доходов была разработана и начала применяться еще в последние годы существования Советского Союза ("абалкинский" налог на прирост фонда оплаты труда). С началом российских рыночных реформ она была модифицирована, но не отменена. Был введен контроль за средним уровнем заработной платы, действие которого распространялось на предприятия как государственного, так и негосударственного сектора. В различные годы нормируемый уровень оплаты труда составлял от 4 до 8 минимальных заработных плат, а ставки налога за его превышение колебались от 32% до 50%. По оценкам специалистов, российская политика налогового ограничения доходов была одной из самых жестких среди всех пост-социалистических стран [Д. Вон-Уайтхед. Цит. соч., сс.. 4—6]. Однако ее жесткость в значительной мере сводилась на нет тем, что предприятиями были разработаны разнообразные страховые, депозитные и т. п. схемы, позволявшие им успешно обходить налог на сверхнормативную заработную плату. В настоящее время многие исследователи переходных экономик склоняются к выводу, что налоговая политика ограничения доходов не оправдала возлагавшихся на нее надежд и принесла, скорее, больше вреда, чем пользы [там же, сс. 28—31]. Хотя с фискальной точки зрения налоги на фонд оплаты труда чрезвычайно привлекательны ввиду легкости их сбора, обращение к ним чревато многими негативными последствиями на микроуровне — нарушением связи между заработной платой и производительностью труда, переносом налогового бремени на наиболее эффективные предприятия, имеющие возможность оплачивать своих работников по более высоким ставкам, использованием неденежных форм вознаграждения за труд, уводом значительной части заработной платы "в тень". Опасения, что в условиях переходной экономики эскалация требований о повышении заработной платы может выступать чуть ли не главным источником инфляции также, по-видимому, оказались преувеличенными, особенно в тех странах, где, как в России, не было сильных и влиятельных профсоюзов. Постепенное разочарование в налоговой политике ограничения доходов привело к тому, что пост-социалистические страны одна за другой начали отказываться от нее (до сих пор она сохраняется только в Румынии). В России налог на превышение нормируемого уровня оплаты труда был отменен в 1996 г. Похоже, в этой области российский опыт был схож с опытом других переходных экономик. 4. Налоги и начисления на фонд оплаты труда вбивают "клин" между заработной платой, фактически достающейся работникам, и теми совокупными затратами, которые приходится нести фирмам в связи с использованием их труда. Чем больше этот "клин", тем слабее при прочих равных условиях спрос на рабочую силу. В России суммарная ставка взносов в социальные фонды (в пенсионный фонд, фонд занятости, фонды социального и обязательного медицинского страхования) составляет около 40% от фонда оплаты труда. [В 1992-1995 гг. налоговый "клин" был больше из-за существования налога на превышение нормируемого уровня оплаты труда.] В странах ЦВЕ этот показатель выше — 45—60% [Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Op. cit., p. 55]. Правда, в некоторых из них существенную долю взносов в социальные фонды вносят сами работники; отчисления непосредственно с работодателей находятся в пределах 40-50% от фонда оплаты труда. Кроме того, в России некоторые налоги также устанавливались или до сих пор устанавливаются в процентном отношении к фонду оплаты труда (целевые сборы на содержание милиции, благоустройство территории, нужды образования, транспортный налог), достигая суммарно 2-2,5% от его величины. Но даже с этими поправками и уточнениями налоговая нагрузка на фонд оплаты труда, которую приходится нести российским предприятиям, оказывается не обременительнее той, с которой сталкиваются предприятия в странах ЦВЕ. Необходимо также добавить, что схемы, использовавшиеся российскими предприятиями для ухода от налога на сверхнормативную оплату труда, с успехом применялись ими и для сокращения взносов в социальные фонды. 5. Щедрые пособия по безработице могут делать их получателей более "разборчивыми" при оценке предлагаемых вариантов трудоустройства и побуждать к регистрации в службах занятости тех, кто реально не заинтересован в нахождении работы. Средний срок поиска на рынке труда удлиняется, способствуя поддержанию безработицы на высокой отметке. Не менее важно, что щедрый режим выплат ограничивает возможности сокращения заработной платы, затрудняет процесс ее адаптации к изменившимся условиям: вместо того, чтобы соглашаться на получение более низкой оплаты, многие работники предпочитают регистрироваться в службах занятости и существовать на пособия по безработице. Однако, как было показано выше, особенности устройства и функционирования российской системы поддержки безработных таковы, что в большинстве случаев стимулы к регистрации оказываются весьма слабыми. По-видимому, и в этом отношении российский рынок труда едва ли отличался чрезмерной "зарегулированностью". 6. Жесткая регламентация процедур найма и увольнения заставляет фирмы осторожнее относиться к привлечению дополнительных работников, поскольку от них будет нелегко освободиться, если впоследствии в этом возникнет необходимость. Во многих странах увольнения допускаются только при условии предварительного уведомления самих работников, получения согласия от профсоюзов и государственных органов занятости, выплате значительных выходных пособий и т. д. Повышенная осторожность фирм при найме может обрекать многих ищущих работу на длительное пребывание в рядах безработных. По российскому законодательству, в случае увольнения в связи с сокращением штатов, реорганизацией или ликвидацией предприятия работнику полагается компенсация в размере двух-трехмесячного заработка. Профсоюзные организации должны извещаться о предстоящем высвобождении за три, а местные службы занятости за два месяца. В большинстве стран ЦВЕ выходные пособия также не превышают суммы двух-трехмесячного заработка. Вместе с тем во многих из них применяется более дифференцированный подход. Выходное пособие выплачивается только в случае массовых увольнений, а его размер ставится в зависимость от стажа работы увольняемого на данном предприятии. Сравнительный анализ показывает, что российская система по оказанию поддержки сокращенным работникам является, по-видимому, более обременительной для предприятий, чем системы, действующие в странах ЦВЕ. Однако эти издержки компенсируются той легкостью, с которой российские предприятия могут обходить соответствующие требования и ограничения. В их распоряжении имеется широкий набор средств (от лишения премий и ужесточения дисциплины до отправки в административные отпуска и задержек заработной платы) для того, чтобы побуждать работников к добровольному уходу, избавляя себя от необходимости выплачивать выходные пособия. 7. "Склероз" рынка труда может вызываться негибкостью относительных ставок заработной платы. Если допустимые разрывы в оплате труда узки и жестко контролируются, то это подрывает стимулы к привлечению менее опытной и менее квалифицированной рабочей силы, обрекает значительную ее часть на незанятость. В России система тарифных ставок была полностью децентрализована в ходе рыночных реформ (а частично даже до их начала). Прямое государственное регулирование сохранилось только в бюджетном секторе, где действует введенная в 1992 г. Единая тарифная сетка (ЕТС), состоящая из 18 разрядов (ставка первого разряда соответствует законодательному минимуму заработной платы, хотя по решению правительства может устанавливаться выше него). [Несмотря на это начиная с 1996 г. ставка первого разряда удерживалась на уровне ниже минимального размера оплаты труда, составляя в период 1996—1998 гг. 60 руб.] Аналогичные системы регулирования оплаты труда в государственном секторе были введены в первые годы реформ и в странах ЦВЕ [Д. Вон-Уайтхед. Цит. соч., с. 8]. Несомненно, это вносило определенный элемент негибкости в структуру относительной заработной платы. Из-за более тесной привязки к законодательному минимуму оплата труда в бюджетном секторе оказывалась существенно ниже среднего уровня. Чтобы поддержать наиболее низкооплачиваемые категории бюджетных работников, правительство было вынуждено повышать ставки низших разрядов в большей пропорции, чем ставки высших разрядов. Это вело к нивелирование оплаты труда в бюджетном секторе и прогрессирующему вымыванию из него наиболее квалифицированной части кадров. Поскольку ЕТС регулирует ставки оплаты труда не только на федеральном, но и на региональном уровне, она лишала региональные власти возможности дифференцировать заработную плату различных категорий бюджетных работников в соответствии с местными потребностями и условиями. Но в остальном шкала относительных ставок заработной платы формировалась без прямого государственного вмешательства. В таблице 20 приведены некоторые показатели дифференциации заработной платы в России. Из нее видно, что смена экономического режима оказалась сопряжена с резким усилением неравенства в оплате труда. Важно отметить, что в России оно было заметно выше еще до начала реформ: так, коэффициент Джини достигал в 1991 г. 0,317 против 0,20—0,29 в странах ЦВЕ [Rutkowski, J. J. Welfare and the Labour Market in Poland: Social Policy during Economic Transition. W., World Bank, 1998, Technical Paper No 340, p. 87]. Таблица 20. Дифференциация в оплате труда в России и странах ЦВЕ
Источники: Социально-экономическое
положение и уровень жизни населения России. М.,
Госкомстат, 1997, с. 111; Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Mediating the
Transition: Labour Markets in Central and Eastern Europe. N.Y.: Centre for Economic Policy
Research, 1998, p. 55; Rutkowski, J.J. Welfare and the Labour Market in Poland: Social
Policy during Economic Transition. W., World Bank, 1998, Technical Paper No 340, p. 87. В переходный период контраст стал еще глубже. Так, в России показатель Р5 (представляющий собой отношение медианной заработной платы в нижней децильной группе к общей медианной заработной плате) равнялся примерно 20% против 50—60% в странах ЦВЕ, а показатель Р10 (представляющий собой отношение медианной заработной платы в нижней квинтильной группе к общей медианной заработной плате) — примерно 30% против 55—65% [Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Op. cit., p. 55]. Таким образом, ничто не указывает на опасность излишнего сжатия различий в оплате труда в российской экономике. Напротив, можно высказать предположение, что сложившаяся в ней структура распределения заработной платы, отличающаяся высокой степенью неравенства, отражает не только неодинаковую рыночную ценность услуг различных категорий рабочей силы, но и содержит существенную рентную компоненту. Во-первых, рентная составляющая может присутствовать в вознаграждении работников крупнейших предприятий, занимающих монопольные позиции в некоторых отраслях. Во-вторых, источником ренты может становиться доминирующее положение определенных групп персонала (прежде всего — руководителей) внутри каждого отдельного предприятия. 8. Мощные и влиятельные профсоюзы нередко выступают носителями монопольной власти на рынке труда. Их деятельность способна подрывать конкурентный характер установления заработной платы, провоцировать гонку между заработной платой и ценами, препятствовать межотраслевому и межфирменному перераспределению рабочей силы, порождать высокую безработицу в неюнионизированном секторе. В переходных экономиках все это входит в прямое противоречие с задачами структурной трансформации. Мощные профсоюзы, обладающие достаточными политическими ресурсами, чтобы навязывать государству свои требования, способны тормозить необходимые рыночные преобразования или вообще делать их невозможными. При социализме профсоюзы не являлись свободными ассоциациями трудящихся, а были встроены в общую систему государственного управления и служили "приводным ремнем партии", по известному выражению В. Ленина. Членство в них было почти всеобщим, охват коллективными договорами приближался к стопроцентному. Однако само заключение коллективных договоров выступало как чистая формальность, как один из элементов обязательного социального ритуала, пронизывавшего все стороны жизни обществ советского типа. Профсоюзные организации на местах находились в полной зависимости от администрации предприятий и фактически являлись ее отделами по решению социально-бытовых проблем. В случае каких-либо конфликтов между руководством и рядовыми работниками профсоюзы практически всегда вставали на сторону первого. Право на проведение забастовок отсутствовало, попытки их организации жестоко карались, вплоть до уголовных преследований. В России, как и в большинстве стран ЦВЕ, кризис системы государственных профсоюзов обозначился еще в дореформенный период, когда начали создаваться независимые профсоюзы и широкий размах приняло забастовочное движение, во многом способствовавшее крушению прежнего режима. В ходе последующих реформ российский рынок труда приобрел все важнейшие атрибуты, присущие современной системе трудовых отношений, — независимые от государства объединения трудящихся; право на проведение забастовок; свободу заключения коллективных договоров; механизм трехсторонних соглашений с участием профсоюзов, работодателей и государства. Исходя из чисто формальных критериев можно было бы предположить, что развитие российского рынка труда находилось под сильным влиянием профсоюзов. Так, примерно две трети работников являются их членами, профсоюзные организации существуют на подавляющем большинстве средних и крупных предприятий. Коллективными договорами, как свидетельствуют результаты опросов, охвачено не менее чем две трети всех работающих. [См.: Современная практика заключения коллективных договоров в России. М., Институт экономики РАН, 1995; Н. Ковалева. Конфликты, профсоюзы, социальная защита: оценки работников и руководителей предприятий (межотраслевой анализ). — "Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены", 1997, No 5; С. Кларк. Новые формы трудового договора и гибкость труда в России. Материалы научно-практической конференции "Новые формы занятости и стратегия выживания семей в переходной экономике России", М., Институт сравнительных исследований трудовых отношений, декабрь 1998.] Действует механизм трехсторонних соглашений, которые заключаются на общегосударственном (в рамках Трехсторонней комиссии), отраслевом и региональном уровнях. В действительности же присутствие профсоюзов на российском рынке труда ощущалось достаточно слабо. Высокий уровень юнионизации сохранялся скорее по традиции, благодаря массовому членству в прежних государственных профсоюзах, которое в качестве своеобразного наследства досталось их правопреемнице — Федерации независимых профсоюзов России (ФНПР). [ФНПР благоразумно не проводила перерегистрации, при которой каждому члену профсоюзов пришлось бы письменно подтверждать свое желание оставаться в их рядах, поскольку это грозило бы значительным сокращением численности.] Показательно и то, что численность конкурирующих с ФНПР независимых профсоюзов оставалась в переходный период неизменной или даже снижалась. Важно отметить, что новый частный сектор оставался практически полностью свободным от присутствия профсоюзов. Что касается Трехсторонней комиссии, то ее деятельность была по преимуществу декларативной, и основное содержание вырабатываемых ею соглашений составляли "невыполнимые директивы в области трудовой и социальной политики" [Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1998, No 2, с. 40]. Трехсторонние соглашения не имели механизмов практической реализации, не предусматривали никаких санкций в случае их несоблюдения и ни к чему реально не обязывали подписавшие их стороны. На уровне предприятий коллективные договоры сохраняли прежний "ритуальный" характер, а их выполнение (равно как и само заключение) целиком зависело от доброй воли руководства и имевшихся у него финансовых возможностей. В большинстве случаев работники ничего не знают ни о содержании коллективных договоров, ни о том, как они выполняются. Профсоюзные организации как были, так и остаются, частью администрации, отделами по распределению социальных благ. [Так, в ходе одного опроса, проведенного в 1995 г., выяснилось, что 95% профсоюзных комитетов воспринимают себя как часть администрации предприятий. См.: Standing, G. Russian Unemployment and Enterprise Restructuring: Reviving the Dead Souls. N. Y.: St. Martin Press, 1996, p. 194.] Действительное место профсоюзов в современной системе трудовых отношений можно проиллюстрировать на примере самого мощного из них — ФНПР. В пореформенный период ей не только удалось выжить и сохранить гигантскую бюрократическую машинерию ВЦСПС, но и оттеснить на вторые роли новые независимые профсоюзы и даже включить некоторые из них в свою орбиту. Однако ФНПР нужно рассматривать скорее как политического игрока, преследующего собственные корпоративные интересы, чем как проводника требований рядовых работников. Ее политическая активность изначально носила полуоппозиционный характер — с одной стороны, ФНПР непрерывно шантажировала правительство угрозой массовых социальных выступлений, которые она, якобы, готова возглавить, с другой — никогда не шла на открытый конфликт с властями, поскольку это могло подорвать основы ее материального благополучия (речь идет о гигантской рекреационной инфраструктуре, унаследованной ею от советских профсоюзов, и доступе к средствам Фонда социального страхования). В общем политические маневры ФНПР не оказывали заметного влияния ни на экономическую политику государства, ни на характер взаимоотношений между работниками и работодателями на уровне отдельных предприятий. Только некоторые сильные отраслевые профсоюзы (горняков и др.) обладали достаточным потенциалом, чтобы заставлять правительство и работодателей считаться со своими требованиями. Однако новые независимые профсоюзы сложились в ограниченном круге отраслей и профессий, так что по большей части их влияние было локальным и слабо отражалось на развитии общей ситуации в сфере трудовых отношений. О мощи и влиятельности профсоюзов можно судить по показателям забастовочной активности. Обратимся к статистике забастовочного движения в России (таблица 21):
Таблица 21. Показатели забастовочной активности в России , 1991—1997 гг.
Источник: Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1998, No 2, c. 38; Социальное положение и уровень жизни населения России. М., Госкомстат, 1997, с. 39; Россия в цифрах. М., Госкомстат, 1998, с. 54 Отмеченные характеристики забастовочного движения во многом являлись отражением российской модели трудовых отношений. В современных российских условиях роли в треугольнике "работники—работодатели—государство" распределены не так, как в стандартной модели, где государство исполняет функции арбитра при регулировании отношений между профсоюзами и предпринимателями. В России руководители предприятий и профсоюзы (шире — трудовые коллективы) воспринимают друг друга как естественных союзников, вынужденных действовать во враждебном окружении, воплощением которого оказывается центральное правительство. Уже отмечалось, что в условиях плановой системы между руководителями и персоналом предприятий существовал неявный социальный контракт, в рамках которого директор получал почти неограниченную власть над работниками и в критических ситуациях мог рассчитывать на их поддержку, но при этом должен был эффективно решать их многочисленные социально-бытовые проблемы. Этот неявный контракт в модифицированном и ослабленном виде продолжает действовать до сих пор, и нужны какие-то чрезвычайные обстоятельства (скажем, демонстративное обогащение директората на фоне многомесячных задержек заработной платы), чтобы его разрушить. Очевидно, что в такой модели трудовых отношений ("авторитарно-патриархальной", по определению Л. Гордона [Л. Гордон. Надежда или угроза? Рабочее движение и профсоюзы в переходной России. М., ИМЭМО РАН, 1995]) профсоюзам едва ли может принадлежать сколько-нибудь значимая самостоятельная роль. По существу развитие российского рынка труда происходило вне сильного прямого влияния профсоюзов как на микро-, так и на макроуровне. По мощи и авторитету российские профсоюзы нельзя поставить рядом с профсоюзами таких стран, как Польша, Болгария или Румыния, которые были способны оказывать реальное воздействие как на общий ход реформ, так и на условия занятости и оплату труда в рамках отдельных предприятий. Подытоживая можно сказать, что институциональные ограничения, присущие российскому рынку труда, были относительно слабыми, а когда они не уступали по степени жесткости ограничениям, характерным для стран ЦВЕ (налоговая политика ограничения доходов, начисления на фонд заработной платы, регламентация процедур увольнения), предприятия имели возможность действовать в обход существующих формальных правил. В результате складывалась такая структура издержек приспособления на рынке труда, при которой маневрирование продолжительностью труда или его оплатой оказывалось для предприятий более доступным и менее дорогостоящим способом адаптации, чем прямые сокращения численности персонала. С особой отчетливостью это обнаруживается при обращении к нестандартным приспособительным механизмам, выработанным российским рынком труда. 10. Механизмы приспособления Механизмы адаптации к негативным шокам, с которыми приходится сталкиваться рынку труда, многообразны. Во-первых, она может принимать форму ценовой подстройки, то есть снижения уровня оплаты труда. Во-вторых, выражаться в количественной подстройке, то есть сокращении либо продолжительности рабочего времени, либо численности занятых. В каком сочетании станут использоваться различные приспособительные механизмы, зависит от сравнительных издержек, сопровождающих действие каждого из них. Величина этих издержек определяется природой самого шока (его длительностью, глубиной, возник он на стороне спроса или на стороне предложения и т. д.), а также институциональными особенностями экономики. Поведение рынка труда большинства развитых стран может быть описано такой — конечно же, чрезвычайно упрощенной и не учитывающей многообразных индивидуальных особенностей — схемой: первая реакция на негативный шок — снижение продолжительности труда, но поскольку резерв для нее ограничен, фирмы достаточно быстро приступают к сокращению занятости; результатом активизации увольнений и замораживания найма становится увеличение безработицы; через более или менее продолжительное время под давлением возросшей безработицы происходит снижение уровня или замедление роста реальной заработной платы, что позволяет показателям занятости вернуться к своим "нормальным" значениям. Поведение рынков труда стран ЦВЕ в условиях трансформационного кризиса было во многом иным. Как было показано выше, значительную часть "удара" приняла на себя заработная плата, что в известной мере позволило нейтрализовать рост безработицы. Но даже на этом фоне российский рынок труда, как мы убедились, выглядел достаточно необычно. В еще большей мере, чем в других реформируемых экономиках, приспособления осуществлялись за счет изменения цены труда и его продолжительности и лишь в весьма ограниченной степени — за счет изменения численности работающих. Это заставляет обратиться к более подробному рассмотрению конкретных приспособительных механизмов, сделавшихся "визитной карточкой" российского рынка труда. Вынужденная неполная занятость и придерживание избыточной рабочей силы. Поддержание численности занятых на более или менее стабильном уровне может достигаться благодаря снижению продолжительности и интенсивности их труда. В таком случае издержки приспособления не концентрируются на узкой группе безработных, а распределяются среди значительно более широкого круга лиц, чей трудовой потенциал используется частично. В российской экономике это явление, известное как "недозанятость" или "вынужденная неполная занятость", получило широкое распространение. Госкомстат регулярно публикует данные о работниках, переведенных на неполное рабочее время и находящихся в административных отпусках, но они относятся только к крупным и средним предприятиям. Поэтому в таблице 22 эти данные представлены в двух вариантах — в процентном отношении к численности занятых во всей экономике и в процентном отношении к численности занятых на крупных и средних предприятиях. Приведенные ряды оценок очерчивают нижнюю и верхнюю границы вероятного распространения вынужденной неполной занятости. На их основе можно сделать вывод, что в 1993—1998 гг. в режиме неполного рабочего времени приходилось трудиться 3—6% всех занятых, находились в административных отпусках — 1—2%. Однако по свидетельствам различных выборочных обследований, переводы на неполное рабочее время и административные отпуска активно практикуются предприятиями не только традиционного, но и нового частного сектора (большинство из которых принадлежат к категории малых предприятий) [Gimpelson, V., and D. Lippoldt. Private Sector Employment in Russia: Scale, Composition and Performance (Evidence from the Russian Labour Force Survey). 1998, March, Tables 10-11 (draft); В. Кабалина, С. Кларк. Назв соч., сс. 37—38]. Это означает, что действительные масштабы вынужденной неполной занятости ближе к верхней границе оценок, фигурирующих в таблице 22, чем к нижней. Таблица 22. Показатели вынужденной неполной занятости (по состоянию на конец периода), %
Источник: Обзор экономической
политики в России за 1997 год. М., Бюро
экономического анализа, 1998, с. 133; Социально-экономическое
положение России. М., Госкомстат, январь—февраль
1999, сс. 280—281. Выборочные обследования выводят на показатели, близкие к тем, которые дает административная статистика. Так, в опросе, проведенном в пяти регионах России в 1996 г. в качестве дополнения к регулярному обследованию рабочей силы, доля вынужденных "отпускников" составила 3%, доля переведенных на неполное рабочее время — 2,5% [Lehmann, H., Wardsworth, J., and A. Acquisti. Grime and Punishment: Job Insecurity and Wage Arrears in the Russian Federation. Working Paper, October 1997, table 3]. По данным Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ), в 1993—1996 гг. в административных отпусках без сохранения зарплаты находилось от 0,1% до 4% всех занятых [А. Куддо. Цит. соч., с. 41]. Вынужденная неполная занятость далеко не всегда получает четкое институциональное оформление (в виде принудительных переводов на неполное рабочее время или административных отпусков). Так, согласно данным Госкомстата, примерно 0,5% всех занятых соглашались на работу с неполным рабочим временем из-за невозможности найти работу на полное рабочее время [Gorbatcheva, T. L. Features of the Formation of the Labour Market and Its Statistical Measurement in Russia. — Transition and the Labour Market in Russia and Central and Eastern Europe. Ed. by S. Ohtsu, , 1998, p. 2]. "Недозанятость" может также выражаться в простоях, частых остановках производства, работе с меньшей, чем обычно, продолжительностью и напряженностью труда из-за отсутствия клиентов, заказов, финансовых ресурсов и т. п. Получить более полное представление об этой стороне явления позволяет показатель загрузки рабочей силы, который строится по аналогии со стандартным показателем загрузки производственных мощностей. Как видно из таблицы 23, где представлены оценки регулярных опросов РЭБ, в 1994—1998 гг. загрузка рабочей силы на российских промышленных предприятиях колебалась вокруг отметки 75%. Это означает, что теоретически текущий объем выпуска мог быть обеспечен при численности персонала примерно на четверть меньше фактической. Таблица 23. Загрузка производственных мощностей и рабочей силы на российских промышленных предприятиях, %*
Источник: опросы "Российского
экономического барометра". Интересно отметить, что на предприятиях, которые не прибегали ни к переводу работников в режим неполного рабочего времени, ни к их отправке в административные отпуска, средний уровень загрузки рабочей силы составлял около 85%. Таким образом, даже в тех случаях, когда неполная занятость, казалось бы, отсутствовала, трудовые ресурсы использовались далеко не полностью. Отсюда можно заключить, что институционально никак не оформленное сокращение рабочего времени или снижение интенсивности труда имели не меньшее экономическое значение, чем институционально оформленная неполная занятость. Общий уровень "недозанятости" в российской экономике, достигавший 5—9%, был заметно выше, чем в странах ЦВЕ, где большинстве случаев он составлял 0,5—3%. [Отчасти это связано с более узким определением вынужденной неполной занятости, принятым в некоторых странах ЦВЕ. Впрочем, в Румынии в 1993 г. она превышала 10%.] В то же время для ситуации глубокого экономического кризиса высокая неполная занятость не представляется чем-то необычным. Для сравнения укажем, что, например, в США в нижних точках экономического кризиса она достигает 4,5—6% (таблица 24). В странах ОЭСР в 90-е гг. "недозанятость" варьировала в пределах 1—8%. Уникальны, по-видимому, не столько абсолютные масштабы вынужденной неполной занятости, наблюдающиеся в России, сколько степень ее устойчивости и институциональной оформленности, чему едва ли можно найти аналоги за пределами стран бывшего Советского Союза. Таблица 24. Колебания в уровне вынужденной неполной занятости в США, 1975—1989 гг.
Источник: Hamermesh, D. S. Labour Demand. Princeton: Princeton University Press, 1993, p. 232. С точки зрения поведения предприятий крупномасштабная неполная занятость подразумевает, что вместо того, чтобы увольнять "лишних работников", они предпочитают придерживать избыточную рабочую силу, переводя ее на сокращенное рабочее время, отправляя в вынужденные отпуска и т. д. Как известно, накопление избыточных трудовых ресурсов было характерной чертой поведения предприятий в условиях системы централизованного планирования. Как следствие, к началу рыночных реформ российская экономика подошла с массивным навесом избыточной занятости, достигавшим, по некоторым оценкам, 15% от общей численности работающих. Переход к рынку ставил вопрос, как предприятия распорядятся имевшимися у них излишками рабочей силы. Предполагалось, что поскольку в новых, рыночных условиях стимулы к тому, чтобы запасать трудовые ресурсы впрок, окажутся подорваны, а административные запреты, которые могли бы помешать сокращению персонала, отпадут, следует ожидать массированного "сброса" избыточной рабочей силы. Однако российские предприятия повели себя не так, как ожидалось. Они не торопились расставаться с "лишними" работниками", так что на протяжении всего пореформенного периода в российской экономике сохранялся внушительный "навес" избыточной занятости. [Существование устойчивого излишка кадров не означает, что он остается еще с дореформенных времен или что предприятия ничего не предпринимают для его уменьшения и ликвидации. Согласно обследованиям РЭБ, основная часть избыточной занятости не была унаследована от прежней системы, а сформировалась на начальных этапах реформ в результате глубокого кризиса, которым сопровождался переход к новым рыночным условиям. В то же время как официальная, так и опросная статистика фиксирует непрерывное сокращение численности занятого персонала (особенно быстрое — в промышленности). Следовательно, придерживание рабочей силы необходимо рассматривать как динамический феномен. Происходила своего рода гонка между двумя параллельными процессами: углублявшимся спадом производства, из-за которого все бoльшая часть работников становилась излишней, и "сбросом" избыточной рабочей силы, не успевавшим, однако, за падением выпуска. (Подробнее см.: Р. Капелюшников. Цит. соч., сс. 82—84.)] Следует подчеркнуть, что в самом феномене придерживания рабочей силы нет ничего нерационального или "специфически российского". В экономиках любого типа занятость чаще всего реагирует на изменения в объемах выпуска с бoльшим или меньшим запозданием. В краткосрочном периоде фирмы будут всегда проявлять склонность к придерживанию рабочей силы, если адаптация к негативным шокам по линии изменения численности работников оказывается сопряжена для них с бoльшими издержками, чем адаптация по линии изменения продолжительности или интенсивности труда. Так происходит в зрелых рыночных экономиках (см. приведенные выше данные по США); точно так же вели себя предприятия стран ЦВЕ (в подтверждение этого достаточно сослаться на тот факт, что на ранних стадиях подъема они оказались в состоянии обеспечить значительный прирост выпуска без увеличения или даже при продолжавшемся снижении численности занятых). Однако в России масштабы и устойчивость избыточной занятости были столь впечатляющи, что, казалось, требовали каких-то специальных объяснений. Для осмысления феномена придерживания рабочей силы в российской переходной экономике выдвигались разнообразные гипотезы. Остановимся лишь на некоторых, вызвавших наибольший интерес:
Однако многочисленные обследования, проводившиеся как среди менеджеров, так и среди профсоюзов и самих работников, однозначно свидетельствуют, что реальная власть на приватизированных предприятиях, в том числе и при принятии решений по вопросам занятости, оказалась сосредоточена в руках администрации, а не трудовых коллективов. Права рабочих-акционеров в большинстве случаев остаются чисто номинальными. Опросы также показывают, что не более 2—5% предприятий ссылаются на противодействие рабочих-акционеров как на серьезный тормоз, мешающий сокращению избыточной рабочей силы. Наконец, с предположением о господстве в российской экономике фирм, контролируемых работниками, плохо вяжется такая характерная для нее особенность, как высокая текучесть кадров. В таблице 25 приведены результаты опросов РЭБ о причинах придерживания рабочей силы российскими промышленными предприятиями. Из ответов их руководителей следует, что основными факторами, способствовавшими сохранению избыточной занятости, выступали: ожидание роста спроса на выпускаемую продукцию (35—40% упоминаний); высокие издержки, связанные с освобождением от "лишних" работников (30—35% упоминаний); патерналистские установки российского менеджмента, унаследованные от прежней системы и не полностью разрушенные новыми рыночными условиями (50—70% упоминаний). Если вопрос о действенности патерналистских установок во многом остается открытым и нуждается в дополнительном изучении (руководители предприятий могут ссылаться на мотив "социальной ответственности" просто для того, чтобы давать своему поведению наиболее привлекательное объяснение), то два других фактора — характер ожиданий и высокие издержки, сопровождающие "сброс" излишней рабочей силы, — имеют общеэкономическую природу и действуют в экономиках любого типа. Таблица 25. Причины придерживания избыточной рабочей силы по опросам РЭБ (% от числа трудоизбыточных предприятий)1
Источник: Р. Капелюшников. Что
скрывается за "скрытой безработицей"? -
Государственная и корпоративная политика
занятости. Под ред. Т. Малевой. М., Московский
центр Карнеги, 1998, с. 92. Рассмотрение причин придерживания рабочей силы позволяет сформулировать проблему в более общем виде. Нетрудно убедиться, что все они укладываются в две общие категории. Одни говорят об издержках поддержания трудоизбыточности, другие — об издержках "маневрирования" численностью персонала. Как можно заключить из таблицы 25, избыточная занятость сопряжена с немалыми издержками: лишь 3—5% предприятий сообщают, что наличие "лишних" людей не создает для них серьезных проблем. Следовательно, у остальных такие проблемы возникают. Действительно, другие пункты из той же таблицы фактически описывают различные элементы издержек (как экономических, так и социальных), с которыми столкнется предприятие, если попытается пойти по пути сокращения численности персонала. Из них следует, что увольнения могут навлечь на руководителей предприятия моральное осуждение окружающих, затруднить приспособление к возможному увеличению спроса, потребовать значительных финансовых затрат и организационных усилий, спровоцировать конфликты с трудовым коллективом, подорвать социальный статус предприятия, породить сбои в технологическом процессе и т. д. Следовательно, и эти издержки далеко не малы. Но для объяснения поведения предприятий на рынке труда имеет значение не абсолютная величина издержек одного и другого типа, а их соотношение. В конечном счете соотношение между тем, что можно назвать "издержками неравновесия" (то есть придерживания "лишних" работников), с одной стороны, и тем, что является "издержками приспособления" (то есть освобождения от этих работников), с другой, и определяет скорость рассасывания избыточной занятости. Эконометрическая оценка значимости этих факторов дала следующие результаты (эмпирической базой служили опросы РЭБ):
Как можно интерпретировать полученные оценки? Как было показано выше, денежные затраты, сопряженные с высвобождением рабочей силы, достаточно высоки (выходное пособие в размере двух-трехмесячного заработка). К ним следует добавить существенные неденежные издержки, с которыми могут сталкиваться предприятия (см. таблицу 25). В то же время если у предприятий есть возможность отправлять "лишних" работников в неоплачиваемые отпуска или регулярно задерживать им заработную плату, их содержание будет обходиться относительно недорого. Подобная конфигурация издержек приспособления и издержек неравновесия приводит к тому, что избыточная занятость приобретает устойчивый характер, а процесс ее рассасывания растягивается на длительное время. Вторичная и неформальная занятость. Явлением, обратным вынужденной неполной занятости, можно считать дополнительную, или вторичную занятость. Анализ показывает, что работа в режиме неполного рабочего времени или принудительный отпуск нередко становится причиной, подталкивающей к поиску приработков. [По данным различных опросов, подработки имеют от 30% до 70% вынужденных "отпускников". См.: Е. Хибовская. Неполная занятость. "Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены", 1995, No 1; М. Гарсиа-Исер, О. Голодец, С. Смирнов. Что скрывает скрытая безработица? — "Сегодня", 22 дек. 1995.] Согласно данным Госкомстата, в 1997 г. в российской экономике насчитывалось около 1,9 млн. совместителей (из них 43,7% работали на малых и 56,3% — на средних и крупных предприятиях) и примерно 2,7 млн. работников, занятых по договорам гражданско-правового характера (из них 48,4% работали на малых и 51,6% — на средних и крупных предприятиях) [Статистический бюллетень. М., Госкомстат, Август 1998, No 5, с. 55]. Среди последней категории у 70—80% выполняемая по договору работа являлась дополнительной и лишь у 20—30% — основной [Информационный статистический бюллетень. М., Госкомстат, Ноябрь 1996, No 5, с. 53]. С одной стороны, в приведенных данных присутствует элемент двойного счета, поскольку один и тот же человек может быть занят не на одной, а сразу на нескольких дополнительных работах. С другой, они преуменьшают численность совместителей, так как рассчитываются в эквиваленте полной занятости. (Если на предприятии на условиях совместительства занято четыре человека, каждый из которых отрабатывает половину рабочего дня, то по отчетности численность совместителей окажется равна двум.) Если предположить, что для совместителей указанные ошибки взаимопогашаются и что на каждого "договорника" приходится в среднем по два трудовых соглашения, выполняемых им параллельно, то количество вторично занятых составит около 3 млн. чел., или 4,5% от общей численности занятых. Эта оценка является, по-видимому, заниженной, так как основывается на достаточно "сильных" допущениях. Кроме того, она не учитывает нерегистрируемую вторичную занятость, размеры которой могут быть сопоставимы с регистрируемой. Масштабы вторичной занятости определяются также на базе выборочных обследований, но здесь разброс оценок очень велик — от 1,2% от общей численности занятых по данным Госкомстата до 20—25% по данным ВЦИОМ (см. таблицу 26). Отчасти это связано с различиями в определении самого понятия "дополнительная занятость". Наиболее корректным, на наш взгляд, является узкий подход, используемый Госкомстатом, при котором трудовая деятельность пенсионеров, студентов, домохозяек и тому подобных категорий трактуется в качестве первичной, а не вторичной занятости. Тем не менее существуют веские основания полагать, что в силу определенных технических и методических причин официальные обследования проходят мимо некоторых важных форм дополнительной занятости. Их учет мог бы повысить фиксируемый Госкомстатом уровень вторичной занятости в несколько раз [см. подробный анализ этих вопросов в работе: Ю. Симагин. Об оценках масштабов дополнительной занятости населения. — "Вопросы экономики", 1998, No 1, сс. 99-104]. Таблица 26. Альтернативные оценки занятости (доля лиц, имевших второе занятие, %)*
Источники: Ю. Симагин. Об оценке
масштабов дополнительной занятости населения. —
"Вопросы экономики", 1998, No 1, c. 100;
Статистический бюллетень. М., Госкомстат, Ноябрь
1998, No 9, c. 64; "Мониторинг общественного мнения:
экономические и социальные перемены", 1998, No 1, с.
63. Другой причиной разброса в оценках являются неодинаковые временные интервалы, к которым осуществляется их привязка. В обследованиях Госкомстата единицей измерения служит неделя, ВЦИОМ и РМЭЗ — месяц, ИСИТО (Института сравнительных исследований трудовых отношений) — год. Показательны в этом смысле результаты, полученные ИСИТО: в течение года подработки имели около 20% опрошенных, в течение месяца — 7—10%, в течение недели — 3,5—5%. [Е. Варшавская, И. Донова. Вторичная занятость населения. Материалы научно-практической конференции "Новые формы занятости и стратегия выживания семей в переходной экономике России". М., Институт сравнительных исследований трудовых отношений, декабрь 1998, с. 23. Последний из приведенных показателей рассчитан автором по данным таблицы 1 цитируемого исследования.] Это указывает на важную отличительную особенность российской вторичной занятости: ее краткосрочный, текучий характер. Суммируя результаты различных подходов к измерению вторичной занятости, можно сделать вывод, что по состоянию на определенный момент времени она охватывала не более 5—7% от общего числа занятых. Для сравнения укажем, что, например, в США аналогичный показатель составляет 6—7%. В Румынии в 1997 г. обладателями двух и более рабочих мест являлись 6,1% занятых [Vasile, V. The Romanian Labour Market in Transition: Evolution and Outlooks.- Transition and the Labour Market in Russia and Central and Eastern Europe. Ed. by S. Ohtsu, Department of Economics, Kobe University, April, 1998, p. 107]. Таким образом, для российского рынка труда характерна не столько высокая доля лиц, постоянно работающих на нескольких работах одновременно, сколько высокая доля лиц, периодически пополняющих ряды вторично занятых и через короткое время их оставляющих. Широкое распространение на российском рынке труда получила также нерегистрируемая занятость. Разночтений в ее понимании еще больше, чем в понимании вторичной занятости. Следует с самого начала подчеркнуть, что хотя неформальная занятость по определению не может находить отражения в отчетности предприятий, она вполне может улавливаться обследованиями населения. Поскольку информация о трудовой активности опрашиваемых носит общий характер и не предназначается для налоговых или правоохранительных органов, стимулы к ее сокрытию оказываются относительно невелики, даже когда дело касается занятости, осуществляемой на неформальной основе (естественно, речь не идет о собственно криминальной деятельности). В таком случае данные об общем уровне занятости в экономике, получаемые в ходе обследований населения, не нуждаются в корректировке. Так, согласно оценкам ВЦИОМ и ИСИТО, без юридического оформления трудовых отношений заняты по своей основной работе примерно 4-5% от общего числа работающих. Значительно чаще неформальная трудовая активность встречается в сфере вторичной занятости. По тем же данным, на основе устной договоренности осуществляется более половины всех наймов на дополнительную работу [там же, с. 24]. Корректировка данных на неформальную занятость необходима только в том случае, если по соображениям безопасности часть опрашиваемых предпочитает скрывать информацию о ней не только от официальных представителей власти, но и от интервьюеров, проводящих обследования. В России, где существует давнее и глубоко укоренившееся недоверие к "агентам" государства, это более чем вероятно. Можно предложить следующий косвенный метод оценки этого компонента неформальной занятости. В 90-е гг. участие в рабочей силе заметно снизилось как у женщин, так и у мужчин. Не исключено, что в случае мужчин сокращение регистрируемой экономической активности было в значительной мере обусловлено ее растущим уходом в "тень", тогда как в случае женщин оно может быть достаточно убедительно объяснено целым рядом объективных факторов (см. выше, раздел 4). Несложный подсчет показывает, что если бы в 1997 г. уровень экономической активности мужчин в возрасте 16—59 лет оставался на уровне 1992 г., то численность рабочей силы была бы выше примерно на 2,5 млн. чел. С поправкой на такие факторы как рост численности учащихся средних и высших учебных заведений, пенсионеров трудоспособного возраста и др. искомая величина уменьшается до 1,5—2 млн. чел. Другими словами, "чистая" теневая занятость, не улавливаемая обследованиями населения, может находиться в пределах 2,5—3% от "нетеневой". Подводя итоги можно сделать вывод, что вторичная занятость в сопоставима по своим масштабами с неполной занятостью, хотя контингенты рабочей силы, на которые они распространяются, пересекаются лишь частично. Задержки заработной платы. Уникальной чертой российского рынка труда следует все же считать не вторичную или вынужденную неполную занятость, а задержки заработной платы. Они заявили о себе в первые же месяцы после начала реформ, и без них теперь уже трудно представить переходную экономику России. Это явление практически неизвестно ни индустриально развитым, ни другим пост-социалистическим странам. [Это не относится к государствам, входившим ранее в состав СССР, во многих из которых несвоевременная выплата заработной платы, как и в России, стала обычным явлением. Отметим, что экономика современного Китая также страдает от массовых задержек заработной платы. На начальном этапе реформ, в 1991—1992 гг. невыплаты наблюдались в Венгрии, но быстро сошли на нет после того, как там был принят новый более жесткий закон о банкротстве (см.: Gimpelson, V. Politics of Labor Market Adjustment (the Case of Russia). July 1998 (mimeo).] В рыночных экономиках сокращение уровня заработной платы или замедление темпов ее роста происходит обычно под давлением возросшей безработицы. Можно сказать, что российский рынок труда открыл более прямой и быстрый механизм регулирования заработной платы, не нуждающийся в опосредующем звене в виде высокой безработицы. Данные ВЦИОМ свидетельствуют, что несвоевременные выплаты заработной платы затрагивают намного бoльшую долю работающего населения, чем вынужденная неполная занятость, и что степень их распространения в российской экономике в течение переходного периода возрастала. Так, если в начале 1993 г. заработную плату за прошлый месяц не получили полностью или частично 11% опрошенных, то в 1996 — начале 1997 гг. — свыше 50%. К концу 1997 г. доля работников, остававшихся без заработной платы за прошлый месяц, снизилась до 35%, однако к середине 1998 г. вновь поднялась до 66% (таблица 27). [Сразу после августовского кризиса доля работников, не получивших заработную плату за прошлый месяц, поднялась до 74% (таблица 27).] Согласно наблюдениям РМЭЗ, доля работников, имевших задолженность по заработной плате, возросла с 40% в 1994—1995 гг. до 60% в 1996 г. [Earle, J. S., and K. S. Sabirianova. Understanding Wage Arrears in Russia. Working Paper, September 1998, p. 21]. Таким образом, на протяжении последних лет ежемесячно примерно половина всех занятых не получали своевременно заработную плату. Таблица 27. Распространенности задержек заработной платы, 1993—1998 гг. (по данным опросов ВЦИОМ), %
Источники: Л. Гордон. Когда
психология важнее денег. — "Мировая экономика
и международные отношения", 1998, No 2, с. 26; "Экономические
и социальные перемены: мониторинг общественного
мнения", 1998, No 2, с. 86, No 5, с. 89, No 6, с. 67. Хотя точные оценки доли предприятий, имеющих задолженность по заработной плате, отсутствуют, можно предположить, что задержки происходят на подавляющем большинстве средних и крупных предприятий (в конце 1998 г. насчитывалось более 132 тыс. предприятий-должников). Важно отметить, что невыплаты встречаются не только в традиционном, но и в новом частном секторе, хотя и несколько реже, как свидетельствуют результаты различных опросов. Не менее значимым фактом является то, что на большинстве предприятий-должников задержки носят избирательный характер и касаются не всего персонала, а лишь определенной его части. Это означает, что в известных пределах руководители предприятий имеют возможность манипулировать невыплатами по своему усмотрению. Как показывает эмпирический анализ, в наименьшей степени от задержек страдают самые ценные с точки зрения директората категории персонала (с высокой квалификацией и высоким уровнем потенциальной мобильности), в наибольшей — социально уязвимые и слабо защищенные категории (с низкой квалификацией, длительным стажем работы на данном предприятии, с минимальными шансами на устройство в других местах) [Desai, P., and T. Idson. To Pay or not to Pay: Managerial Decision Making and Wage Withholding in Russia. Columbia University Working Paper, October 1998; Earle, J. S., and K. S. Sabirianova. Op. cit.]. По формулировке Р. Лэйарда и А. Рихтер, задержки представляют собой крайнее проявление гибкости в оплате труда [Layard, R., and A. Richter. Op. cit.]. По сравнению с менее экзотической формой гибкости заработной платы — снижением ставок — они имеют несомненные преимущества с точки зрения работодателей. Во-первых, в этом случае не требуется формального пересмотра условий контракта: они меняются "по умолчанию". Стандартный трудовой контракт оговаривает не только сумму, но и время платежа. Фактически российские предприятия берут обязательства только по первому пункту, оставляя определение времени платежа на свое усмотрение. Во-вторых, если переход на более низкую заработную плату означает ее сокращение ex ante, то задержки в выплате — ее сокращение ex post. Оплата труда фактически перестает быть фиксированной и начинает колебаться вместе с результатами текущей деятельности предприятия. По существу речь идет о специфической схеме участия работников в убытках фирмы (в противоположность схемам участия в ее прибылях). Вместе с тем в случае задержек за предприятиями сохраняются обязательства по погашению накопленной задолженности, тогда как при прямом снижении ставок никаких обязательств за прошлые периоды не возникает. Таким образом, невыплаты заработной платы могут рассматриваться как форма принудительного беспроцентного кредитования работниками своих предприятий, при котором сроки погашения кредита определяются заемщиками. В динамике невыплат прослеживалась отчетливая связь с характером макроэкономической политики государства: ужесточение курса вело к нарастанию задолженности по заработной плате, смягчение — к ее стабилизации или даже относительному снижению. Как отмечает Л. Гордон, невыплаты превратились в массовое явление в конце 1995 — начале 1996 гг. после того, как правительству удалось, наконец, подавить инфляцию [Л. Гордон. Когда психология важнее денег. — "Мировая экономика и международные отношения", 1998, No 2—3]. Подобная связь между инфляцией и задержками выплат вполне объяснима: поскольку задолженность не подлежит индексации, она попросту "съедается" ростом цен. Чем выше темпы инфляции, тем легче становится предприятиям-должникам расплачиваться по своим обесценивающимся обязательствам. Рост задолженности провоцировался также чисто политическими факторами: вступление страны в очередную избирательную кампанию сопровождалось обычно волной популистских решений (о повышении минимальной заработной платы и т. д.) и, как следствие, эскалацией невыплат. Так, их максимальный прирост наблюдался в 1996 г., на который пришлись президентские выборы [Gimpelson, V. Politics of Labor Market Adjustment (the Case of Russia)]. На конец 1998 г. накопленная задолженность по заработной плате составляла 77 млрд. руб., что было эквивалентно 10,7% годового фонда оплаты труда. Примерно четвертая часть невыплат приходилась на бюджеты всех уровней. Однако действительный вклад государства в проблему задержек много весомее. Во-первых, приведенная оценка не включает невыплаты военным и работникам других силовых ведомств. [На середину 1997 г. задолженность бюджетному сектору оценивалась в 11,4 трлн. руб. (недоминированных). С учетом задолженности перед военными эта цифра возрастала до почти 20 трлн. руб. (См.: Обзор экономики России. М., РЕЦЭП, 1997, No 4, с. 83.)] Во-вторых, нередко причиной появления задержек на предприятиях является несвоевременное перечисление денег за выполнение госзаказа. В-третьих, недофинансирование бюджетных организаций может иметь мультпликативный эффект, порождая цепную реакцию невыплат заработной платы вне государственного сектора. В любом случае следует признать, что с точки зрения своевременности оплаты труда поведение государства ничем не отличается от поведения других российских работодателей. Процесс накопления просроченной заработной платы протекает аналогично процессу накопления капитала. Каждый месяц часть прошлой задолженности погашается ("амортизация"), но одновременно образуется новая ("инвестирование"). К сожалению, имеющиеся данные не позволяют сколько-нибудь подробно описать этот процесс, оценив для него "норму амортизации" и "норму валовых инвестиций". Динамику задолженности по заработной плате можно проследить на примере трех крупнейших отраслей — промышленности, строительства и сельского хозяйства, по которым начиная с 1992 г. ведется соответствующая статистика (см. таблицу 28). В таблице 29 приведены данные об имевшейся в этих отраслях суммарной задолженности по заработной плате, а также о дополнительной задолженности, которая образовывалась в них в течение каждого конкретного года. По суммарной задолженности отмечался рост с 0,9% от годового фонда заработной платы в 1992 г. до 13,2% в 1996 г., по дополнительной — от 0,9% в 1992 г. до 8,8% в 1996 г. Это означает, что в пореформенный период рабочая сила обходилась предприятиям на 1—9% дешевле ее текущей "контрактной" стоимости и на 1—13% дешевле ее "полной" стоимости с учетом задолженности, остававшейся с прошлых лет. В 1997 г. суммарная задолженность сократилась до 12% от годового фонда заработной платы, дополнительная — до 1,3%, что, по-видимому, было связано с отчаянными попытками правительства выполнить требование президента Б. Ельцина по погашению невыплат в бюджетной сфере до конца 1997 г. Таблица 28. Задолженность по заработной плате в промышленности, строительстве и сельском хозяйстве (на конец периода)*
Источники: Л. Гордон. Когда
психология важнее денег. — "Мировая экономика
и международные отношения", 1998, No 2, с. 30; Россия
в цифрах. М., Госкомстат, 1998, сс. 313, 319. Таблица 29. Задолженность по заработной плате и ее соотношение с фондом оплаты труда по всем предприятиям и организациям (на конец периода)
Источник: Л. Гордон. Когда психология важнее денег. — "Мировая экономика и международные отношения", 1998, No 2, с. 30; Россия в цифрах. М., Госкомстат, 1998, с. 319. Поскольку задержки заработной платы имеются не на всех предприятиях, действительная экономия по оплате рабочей силы, которую получали предприятия-должники, была значительно выше. Расчеты показывают, что предприятиям-должникам рабочая сила обходилась на 5—14% дешевле ее текущей "контрактной" стоимости и на 5—25% дешевле ее "полной" стоимости с учетом задолженности, остававшейся с прошлых лет. Если перейти от номинальных величин к реальным, то обнаруживается, что нарастание задолженности по заработной плате в трех рассматриваемых отраслях было относительно равномерным — по 2,5—4 трлн. руб. в год (в ценах декабря 1995 г.). Исключением стал 1996 г., когда прирост составил около 20 трлн. руб. В течение 1997—1998 гг. реальный объем невыплат оставался практически неизменным. В литературе обсуждаются несколько объяснений широкого распространения задержек заработной платы в российской экономике. [См. обсуждение этой проблемы в работах последнего времени: Л. Гордон. Когда психология важнее денег. — "Мировая экономика и международные отношения", 1998, No 2—3; Alfandari, G., and M. E. Shaffer. Arrears in the Russian Enterprise Sector. In: Enterprise Restructuring and Economic Policy in Russia, ed. by S. Commander, Q. Fan and M. E. Shaffer. W., EDI/World Bank, 1996; Clarke, S. Trade Unions and the Non-payment of Wages in Russia, 1998 (mimeo); Desai, P., and T. Idson. Wage Arrears, Poverty, and Family Survival Strategies in Russia. Columbia University Working Paper, October 1998; Desai, P., and T. Idson. To Pay or not to Pay, 1998; Earle, J. S., and K. S. Sabirianova. Op. cit.; Gimpelson, V. Op. cit., 1998; Lehmann, H., Wardsworth, J., and A. Acquisti. Op. cit.] Одно из них связывает невыплаты со злоупотреблениями руководителей предприятий, направляющих средства по оплате труда на удовлетворение личных целей. Согласно другому, главная причина невыплат заключается в завышенности общего уровня заработной платы. Специфика российского рынка труда усматривается в том, каким образом предприятия реагируют на требования работников о повышении заработной платы: вместо сокращения спроса на рабочую силу они начинают задерживать ее оплату. Это позволяет им опускать фактическую заработную плату до приемлемого уровня, отвечающего их реальным возможностям. К невыплатам в целях выживания могут прибегать убыточные предприятия, которые без периодических заимствований у собственного персонала были бы не в состоянии продолжать свою деятельность. Высказывалось также предположение, что задержки заработной платы могут использоваться как средство морального давления на налоговые органы, поскольку должны восприниматься ими как сигнал явного финансового неблагополучия предприятия и тем самым открывать дорогу к получению налоговых послаблений. В более широком смысле они могут оказываться инструментом выбивания из государства субсидий и льготных кредитов. Некоторые исследователи отмечали возможную связь задержек заработной платы с инсайдерской формой собственности, доминирующей в российской экономике. С одной стороны, теоретически возможно, что при определенных условиях работники-акционеры будут готовы добровольно кредитовать свои предприятия, соглашаясь на отсрочку причитающегося им вознаграждения. С другой стороны, менеджеры могут сознательно прибегать к задержкам с тем, чтобы вынуждать работников к продаже принадлежащих им акций предприятия. Еще один подход рассматривает невыплаты как составную часть общего кризиса неплатежей, поразившего российскую экономику. Задержки могут провоцироваться не только несвоевременным переводом средств за полученную продукцию партнерами предприятия, но и активным использованием бартера и других неденежных форм расчета. Хотя при расчетах предприятий с персоналом бартер также находит применение, возможности его использования здесь намного yже, чем при расчетах с другими экономическими агентами (включая государство). [В обследовании ИСИТО, на которое мы ссылались, 17% работников указали, что часть заработной платы выплачивалась им товарами (В. Кабалина, С. Кларк. Цит. соч., с. 36). К сожалению, информация о том, какую долю от общей величины заработной платы составляли эти натуральные выдачи, не приводится. Можно тем не менее предположить, что доля бартера в суммарной компенсации всех работников едва ли превышает 5—10%. Для сравнения укажем, что по данным РЭБ, в 1998 г. доля бартера во взаиморасчетах между промышленными предприятиями превысила 50%.] Задержки заработной платы объясняются, следовательно, общим расстройством системы расчетов, из-за которого у многих предприятий в нужный момент просто не оказывается "живых" денег на оплату работников. В принципе приведенные объяснения являются не столько взаимоисключающими, сколько взаимодополняющими. Очевидно, что в реальной жизни все эти факторы могут действовать одновременно. Однако корни проблемы, на наш взгляд, лежат все же в общем кризисе неплатежей. (Косвенным подтверждением этого служит тот факт, что по отношению к просроченной кредиторской и дебиторской задолженности предприятий невыплаты заработной платы, как видно из таблицы 28, оставались достаточно стабильной величиной.) Только после того, как невыплаты стали повседневным явлением и по существу превратились в социальную норму, руководители предприятий получили возможность направлять средства, причитающиеся работникам, на личное потребление, вложения в ГКО и тому подобные цели; "шантажировать" ими власти; принуждать работников к продаже принадлежащих им пакетов акций. В ситуации массового распространения задолженности по заработной плате отличить оппортунистическое поведение менеджеров от неоппортунистического практически невозможно. Задержки, вызывавшиеся первоначально действительным недостатком денежных средств, превратились в надежную ширму, скрывающую злоупотребления менеджмента. Эмпирический анализ подтверждает, что невыплаты действительно чаще встречаются на убыточных предприятиях, находящихся в тяжелом финансовом положении. Однако длительные задержки наблюдаются и на, казалось бы, вполне благополучных предприятиях, включая крупнейших "естественных" монополистов. Что касается предположения о завышенности общего уровня оплаты труда, то оно плохо согласуется с приведенными выше данными о драматическом падении реальной заработной платы в пореформенный период и может быть справедливо лишь по отношению к ограниченному кругу работников, продукт труда которых имеет отрицательную социальную ценность, но контрактная заработная плата которых намного выше ее среднего уровня по стране. (Одним их примеров могут служить шахтеры, занятые на убыточных шахтах.) Данное объяснение противоречит также результатам опросов предприятий, из которых следует, что в подавляющем большинстве случаев их руководители обладают практически неограниченной свободой действий в вопросах установления заработной платы. Наконец, применительно к бюджетной сфере правильнее, наверное, было бы говорить о завышенности обязательств государства по ее финансированию, а не о завышенности поддерживаемого в ней уровня заработной платы. Скрытая оплата труда. Как в России, так и в других бывших социалистических странах, слом прежней экономической системы сопровождался бурным развитием теневого сектора. По оценкам Министерства внутренних дел, удельный вес теневого сектора в российской экономике достигает 40%, по оценкам Госкомстата — 25%. Согласно одному недавнему обследованию, проведенному по выборке Центра экономической конъюнктуры, на предприятиях промышленности и торговли теневой оборот составляет 8,5—15% от "нетеневого". [Неформальный сектор в российской экономике. М., Институт стратегического анализа и развития предпринимательства, 1998, сс. 7, 72, 107. Для стран ЦВЕ оценки теневого сектора, полученные на основе опросов домохозяйств, лежали в диапазоне 10-30% ВВП. К сходным выводам пришли эксперты Мирового банка, разработашие косвенный метод измерения масштабов неофициальной экономики исходя из динамики потребления электроэнергии. По их оценкам, в 1996 г. доля теневого сектора в ВВП колебалась от 10-15% в Словакии, Чехии и Польше до 30—40% в Болгарии, Венгрии и России (Transition Report 1997: Enterprise Performance and Growth. L., EBRD, 1997, p. 74).] Как следствие, значительная часть оплаты труда также осуществляется в скрытой форме. Можно выделить три основных разновидности теневой компенсации:
Только последняя форма сокрытия доходов имеет универсальное распространение и присуща теневой экономике любой страны мира, тогда как первые две отражают, по-видимому, специфику собственно российского опыта. [Подробное описание как схем обналичивания, так и схем маскировки заработной платы под другие виды доходов можно найти в цитировавшейся выше работе под руководством Т. Долгопятовой: Неформальный сектор в российской экономике, сс. 35—38.] (К сожалению, мы не располагаем какими-либо данными по странам ЦВЕ.) Действительно, одна из важнейших структурных характеристик переходной экономики России заключается в отсутствии сколько-нибудь четкой границы, отделяющей официальный сектор от неофициального. Говоря о "Майкрософт" или "Дженерал Моторз", естественно исходить из презумпции, что они не вовлечены в теневой бизнес. В отношении же российских предприятий справедлива прямо противоположная установка: даже крупнейшие из них стоят одной ногой в официальной экономике, а другой — в неофициальной. Это значительно усложняет анализ неформальной экономической деятельности, включая и оценку масштабов скрытой оплаты труда. В России рыночные реформы сопровождались значительным сокращением доли оплаты труда как в ВВП, так и в совокупных доходах населения, что было обусловлено ускоренными темпами падения заработной платы и появлением новых легальных форм доходов (от собственности, предпринимательской деятельности и т. д.). В 1992 г. доля оплаты труда в ВВП составила 26,1%, сократившись по сравнению с 1991 г. почти на 10 проц. п., а по сравнению с 1990 г. — более чем на 20 проц. п. (таблица 30). В последующий период она удерживалась в пределах 22—28% (нижняя точка была достигнута в 1995 г. — 21,7%). Таблица 30. Характеристики фонда заработной платы
Источник: Coциальное положение и уровень жизни населения России. М., Госкомстат, 1997, сс. 74; Российский статистический ежегодник. М., Госкомстат, 1998, сс. 47, 216, 679. Падение доли оплаты труда в доходах населения началось с некоторым запозданием: в 1992 г. она составляла около 70%, оставаясь практически на дореформенном уровне (74,1% в 1990 г.). Однако в течение следующего трехлетия происходило ее быстрое и неуклонное снижение — примерно на 10 проц. п. ежегодно (нижняя точка была достигнута в 1995 г. — 37,8%). В последующие годы доля оплаты труда в доходах населения стабилизировалась на отметке 40%. Ослабление экономической роли оплаты труда — общая тенденция, отмечавшаяся практически во всех переходных экономиках. Однако в большинстве стран ЦВЕ снижение доли заработной платы в ВВП не превышало 5—10 проц. п. и ни одна из них не испытала почти двукратного падения ее доли в доходах населения [Д. Вон-Уайтхед. Цит. соч., сс. 12, 25—26]. Все это дает веские основания предполагать, что в российской экономике открытая (официальная) заработная плата активно вытеснялась скрытой (неофициальной). С 1993 г. Госкомстат ведет досчет на скрытую оплату труда. Используемая методика носит достаточно общий характер и при условии корректности исходных данных позволяет учитывать нерегистрируемые выплаты заработной платы независимо от их формы. [Известно, что в России расходы населения стабильно превышают доходы. Подход, используемый Госкомстатом, состоит в отнесении части этого превышения на счет скрытой оплаты труда. При условии достоверности статистики расходов это должно давать достаточно адекватное представление об абсолютных размерах и относительном значении скрытой оплаты труда. Подробнее см.: А. Пономаренко, И. Дашевская. Неучтенные доходы и структура ВВП. -"Вопросы статистики", 1997, No 4.] Согласно этим оценкам, если в 1993 г. на долю скрытой оплаты труда приходилось 5,3% ВВП, то в 1995—1997 гг. — уже 10—11%. Ее соотношение с официальной заработной платой, составлявшее в 1993 г. около 20%, увеличилось до 45—46% в 1995—1997 гг. Таким образом, компенсация рабочей силы примерно на треть производилась в скрытых формах. Проделанный анализ позволяет точнее представить, какое место занимают в современной российской экономике сформировавшиеся в ней приспособительные механизмы. Из него, в частности, следует, что скрытая оплата труда имеет явно большее экономическое значение, чем скрытая занятость, — подобно тому, как неполная оплата труда имеет явно большее экономическое значение, чем неполная занятость. Все рассмотренные приспособительные механизмы объединяет одна важная общая черта — неформальный или полуформальный характер. Все они действуют либо в обход формальных ограничений, либо вопреки им. Это очевидно в случае задержек заработной платы и ее ухода в "тень", но почти в равной мере относится к "недозанятости" и дополнительной занятости. Так, многие предприятия отправляют работников в вынужденные отпуска без всякой компенсации или оформляют вынужденные отпуска как добровольные. Основная часть наймов на дополнительную работу, как было показано выше, осуществляется на основе устной договоренности. Несвоевременная и скрытая оплата труда, неполная и вторичная занятость ведут к персонификации отношений между работниками и работодателями, в результате чего явные трудовые контракты все больше начинают уступать место неявным. 11. Реструктуриризация и реаллокация на рынке труда Не только по глубине трансформационного кризиса, но и по масштабу исходных структурных диспропорций, унаследованных от прежней системы, российская экономика превосходила другие переходные экономики [см.: В. Попов. Динамика производства при переходе к рынку: влияние объективных условий и экономической политики. — "Вопросы экономики", 1998, No 7]. Соответственно, потребность в структурной перестройке (в том числе — и в сфере занятости) была выше. Возникает вопрос: в какой мере гибкость и динамизм, присущие российскому рынку труда, способствовали успешному осуществлению структурной трансформации? Интересно отметить, что первоначальная оценка его адаптивных возможностей была по преимуществу позитивной. Так, Р. Лэйард и А. Рихтер характеризовали российский рынок труда как "мечту любого экономиста-неоклассика". [Layard, R., and A. Richter. Labour Market Adjustment — The Russian Way. Draft, June 1994, p. 2. Сходная точка зрения была представлена в работе: Р. Капелюшников. Проблема безработицы в российской экономике. М., Центр политических технологий, 1994.] Предполагалось, что "российский путь" дает возможность осуществлять крупномасштабное перераспределение трудовых ресурсов из стагнирующих секторов в развивающиеся напрямую, минуя высокую открытую безработицу. Мобильность рабочей силы, которая стимулируется низкой заработной платой и ее несвоевременными выплатами, административными отпусками и переводами в режим неполного рабочего времени, принимает в этом случае форму прямого перемещения работников из неэффективных производств в эффективные, без промежуточных задержек в непроизводительном состоянии "безработности". Издержки приспособления рассредоточиваются по более широкому кругу, не ограничиваясь только безработными, но и захватывая и неполностью занятых и неполностью оплачиваемых работников, что в большей мере отвечает критериям справедливости. Снижается опасность возникновения трудноразрешимых проблем молодежной и долгосрочной безработицы, с общества снимается весомая часть издержек по поддержке безработных. Кроме того, поиск, ведущийся при сохранении занятости, может быть эффективнее, чем поиск, ведущийся из состояния безработицы. Потери работника в социальном статусе (а зачастую и в доходе) оказываются в таком случае меньше, информационное поле поиска — шире, опасность деквалификации и эрозии трудовой этики — ниже, переговорные позиции с потенциальными работодателями — сильнее. Не опека со стороны государства, а усилия и инициатива самих соискателей становится главной движущей силой, направляющей поиск на рынке труда, что обеспечивает его бoльшую результативность. Важное значение приобретает при этом вторичная занятость, которая не только компенсирует работникам потери дохода от первичной занятости, но и позволяет им опытным путем оценивать альтернативные возможности трудоустройства и принимать более взвешенные и рациональные решения о смене места работы. Одновременно скрытая оплата труда, освобождая работодателей от косвенных издержек на рабочую силу, позволяет поддерживать спрос на труд на более высоком уровне. Наконец, низкая заработная плата в традиционном секторе (граничащая в случае задержек с нулевой) облегчает перераспределение рабочей силы в пользу частного сектора: премия, которую приходится платить новым предприятиям за привлечение необходимых им кадров, оказывается меньше. Все это, как предполагалось, должно ускорять процесс реструктуризации-реаллокации на рынке труда и смягчать связанные с ним издержки, способствуя тому, чтобы структурная трансформация осуществлялась в более сжатые сроки и сопровождалась меньшим количеством проб и ошибок. Посмотрим, насколько оправданной оказалась эта оценка и как соотносились темпы реструктуризации-реаллокации занятости в России с темпами этих процессов в странах ЦВЕ. 1. Важнейшим индикатором структурных сдвигов является развитие нового частного сектора. Согласно официальным оценкам, в России доля занятых в частном секторе выросла за период реформ с 13% до почти 40% (таблица 31). К сожалению, официальная статистика трактует понятие частного сектора расширительно, включая в его состав как предприятия, изначально создававшиеся как негосударственные, так и предприятия, ставшие таковыми в результате смены статуса при приватизации. При таком подходе в число частных предприятий попадают даже бывшие колхозы, так что оказывается, что частный сектор существовал уже во времена СССР и, скажем, в 1980 г. охватывал свыше 10% всех занятых! Таблица 31. Распределение занятого населения по секторам экономики, %
Источник: Социально-экономическое
положение и уровень жизни населения России. М.,
Госкомстат, 1997, с. 40; Статистический бюллетень. М.,
Госкомстат, Ноябрь 1998, No 9, c. 62; Российский
статистический ежегодник. М., Госкомстат, 1998, с. 178. В. Гимпельсон и Д. Липпольдт предложили альтернативный способ измерения величины нового частного сектора по так называемой "остаточной занятости", представляющей собой разность между общим количеством занятых в экономике и списочной численностью персонала средних и крупных предприятий [Gimpelson, V., and D. Lippoldt. Private Sector Employment in Russia: Scale, Composition and Performance (Evidence from the Russian Labour Force Survey). 1998 (draft)]. За период реформ доля частного сектора, измеренная по "остаточной занятости", возросла с 20% в 1991 г. до 33% 1998 г., или почти на 15 проц. п. (таблица 32). Этот метод тоже является достаточно приблизительным (скажем, некоторые "традиционные" предприятия могут не принадлежать к категории средних и крупных, тогда как некоторые частные, напротив, в нее входить). Скорее всего, и он преувеличивает размеры нового частного сектора. Так, согласно результатам некоторых обследований, где секторальная принадлежность определялась исходя из оценок самих опрашиваемых, новый частный сектор аккумулирует не более 20% всех занятых [В. Кабалина, С. Кларк. Цит. соч., с. 5]. Таблица 32. Альтернативные оценки занятости в новом частном секторе
Источники: Gimpelson, V., and D. Lippoldt. Private
Sector Employment in Russia: Scale, Composition and Performance (Evidence from the Russian
Labour Force Survey). 1998, March, Tables 2 and A (draft); Россия в цифрах.
М., Госкомстат, 1998, с. 41; Социально-экономическое
положение России, январь-июль 1998 г. М., Госкомстат,
1998, с. 235; Статистический бюллетень. М., Госкомстат,
Август 1998, No 6, с. 55. Тем не менее при определенной корректировке "остаточный" метод может привести к более реалистическим показателям занятости в частном секторе, если использовать при расчете данные выборочных обследований рабочей силы. Напомним, что эти обследования предполагают численность экономически активного населения примерно на 3—5 млн. чел. меньшую, чем показывает административная статистика, — 68,1 млн. чел. вместо 72,5 млн. по состоянию на октябрь 1997 г. Соответственно, ниже оказывается и численность занятых — 60,1 млн. чел. вместо 64,5 млн. (таблица 1; о возможных причинах такого расхождения см. выше). Если же исходить из более низкой численности экономически активного населения, которая фиксируется обследованиями рабочей силы, то мощность нового частного, определенная по "остаточному" методу, составит 15—16 млн. чел.:
Представленные оценки предполагают, что в России частный сектор охватывает не более 20—25% занятых и, следовательно, он развит слабее, чем в странах ЦВЕ, где в нем сосредоточено 35—60% всех работающих [Commander, S., and A. Tolstopyatenko. Op. cit., p. 340]. Сравнительный анализ свидетельствует также, что в России темпы роста занятости в новом частном секторе были намного ниже, чем в других переходных экономиках. Недавнее обследование, посвященное развитию частного сектора в реформируемых экономиках, показало, что если на российских частных предприятиях в 1995—1996 гг. занятость возросла всего лишь на 2%, то на польских — на 12,6%, на румынских — на 19,1%, на словацких — на 5,8%. По предприятиям, создававшимся как частные "с нуля", контраст был еще разительнее. В России они увеличили число рабочих мест на 4%, в Польше — на 17%, в Румынии — на 34%, в Словакии — на 24% [Johnson, S., McMillan, J., and Ch. Woodruff. Job Creation in the Private Sector: Poland, Romania, Russia, Slovakia and Ukraine Compared. Moscow, RECEP, September 1998]. Это служит наглядным подтверждением того, насколько неблагоприятными были условия развития частного предпринимательства в России по сравнению со странами ЦВЕ. Две наиболее динамичные категории работающих в частном секторе — занятые на малых предприятиях и самозанятые. По официальным данным, в 1993—1998 гг. в секторе малого предпринимательства на постоянной основе работало 6,5-8,5 млн. чел., что составляло 10-15% от всех занятых (таблица 32). [Международные сопоставления масштабов занятости в сфере малого бизнеса затруднены ввиду различий в его определении. Какие-либо заключения о динамике занятости на российских малых предприятиях также едва ли возможны, поскольку критерии выделения таких предприятий неоднократно менялись.] Еще 2-2,5 млн. чел. привлекались на условиях совместительства или договорам подряда. Это означает, что многие работники предпочитали подрабатывать на предприятиях малого бизнеса, не оставляя привычных мест на крупных и средних предприятиях. (Говоря иначе, вторичная занятость в новом частном секторе служила прямым продолжением неполной занятости в традиционном секторе.) Доля лиц, работающих не по найму, (самозанятые в широком смысле) увеличилась с 4,3% в 1991 г. до 10,5% в 1996 г. По уровню развития самозанятости Россия заметно отставала от большинства стран ЦВЕ, где доля самозанятых колебалась от 13% до 40%. Только в Словакии соответствующий показатель был сопоставим с российским — около 7%. Во всех переходных экономиках, в том числе и российской, расширение сферы применения ненаемного труда выполняло важную функцию "поглотителя" потенциальной безработицы. Так, при сохранении доли самозанятых на уровне 1992 г. масштабы общей безработицы в 1996 г. были бы в России примерно в полтора раза выше фактически наблюдавшихся. Однако по сравнению со странами ЦВЕ абсорбирующая роль самозанятости была в ней выражена слабее. Расчеты показывают, что в России сокращение численности наемных работников компенсировалось ростом самозанятости на 26%. Примерно таким же было это соотношение в Венгрии и Польше, которые еще до начала реформ имели достаточно представительный частный сектор. Но в странах с изначально слабым частным сектором оно было существенно выше, чем в России: 52% — в Чехии, 61% — в Румынии [Boeri, T., Burda, M.C. and J. Kollo. Op. cit., p. 55]. 2. Исправление унаследованных от плановой системы деформаций в отраслевой структуре занятости является еще одним важнейшим аспектом процессов реструктуризации-реаллокации на рынке труда. Как видно из таблицы 33, сдвиги в отраслевой структуре занятости протекали в России достаточно активно: доля работающих в промышленности сократилась с 30,4% в 1991 г. до 23% в 1997 г., в строительстве — с 11,5% до 8,7%, тогда как в торговле возросла с 7,6% до 13,5%, а в финансах — с 0,6% до 1,2%. В то же время по оценкам Европейского банка реконструкции и развития, за период 1989—1995 гг. доля сферы услуг в общей численности занятых увеличилась в России лишь на 2 проц. п. (таблица 34). Столь же низкие показатели имели лишь Болгария и Румыния, тогда как в других странах ЦВЕ расширение занятости в сфере услуг достигало 10-15 проц. п. Важно отметить, что в России расширение третичного сектора шло в основном за счет увеличения доли работающих в бюджетной сфере (органах государственного управления и т. п.), а не в сфере рыночных услуг. Таблица 33. Распределение занятого населения по отраслям экономики, %
Источники: Российский статистический ежегодник. М., Госкомстат, 1998, с. 179. Таблица 34. Секторальная структура занятости в России и странах, 1989 и 1995 гг., %
Источник: Commander, S., and A. Tolstopyatenko. Unemployment, Restructuring and the Pace of Transition. In: Zecchini, S., ed. Lessons from the Economic Transition. Central and Eastern Europe in the 1990s. Kluwer Academic Publishers, Dordrecht, 1997, p. 340. Обобщенную оценку интенсивности межотраслевых перемещений рабочей силы можно получить с помощью специального показателя, разработанного американским экономистом Д. Лилиеном и измеряющего разброс годовых темпов прироста занятости в различных отраслях. [Расчет производится по формуле: L = [E Ei/E (logEi — logE)2]1/2, где E — общая численность занятых, а Ei — численность занятых в i-той отрасли.] В странах ЦВЕ среднегодовая величина L-индекса за период 1989—1996 гг. варьировала от 9% в Венгрии до 20,9% в Чехии. [Blanchard, O. Op. cit., p. 5. Оценки по России не являются строго сопоставимыми с оценками по странам ЦВЕ, так как получены на базе российской, а не международной классификации отраслей. Однако, как показали наши расчеты, использование отраслевой классификации, приближенной к международной, практически не отражается на величине L-индекса для России.] Согласно нашим расчетам, в России в 1992—1997 гг. аналогичный показатель составлял 7,1%. Отсюда можно заключить, что темпы межотраслевого перераспределения рабочей силы в российской экономике были значительно ниже. 3.Индикаторами интенсивности процессов реструктуризации-реаллокации на уровне отдельных предприятий могут служить коэффициенты создания и ликвидации рабочих мест. В промышленности стран ЦВЕ в период трансформационного кризиса ежегодно ликвидировалось 12—16% рабочих мест, создавалось — 1,5—6% (таблица 35). По российским промышленным предприятиям соответствующие показатели составляли 11,2% и 1,2%. В то же время по интенсивности оборота рабочей силы российская экономика, как было показано выше, явно лидировала (таблица 19). Таблица 35. Движение рабочих мест в промышленности России и стран ЦВЕ
Источники: Boeri, T., Burda, M.C., and J. Kollo. Mediating the Transition: Labour Markets in Central and Eastern Europe. N.Y.: Centre for Economic Policy Research, 1998, 18; Р. Капелюшников. Движение рабочей силы и рабочих мест в российской промышленности. — "Вопросы экономики", 1998, N 2, с. 104. Из сопоставления этих двух групп показателей становится ясно, что если в странах ЦВЕ движение рабочей силы в основном диктовалось движением рабочих мест, то в России оно происходило по большей части независимо от перегруппировки рабочих мест (структура которых оставалась относительно стабильной), принимая форму "холостого" оборота. Это различие может быть описано с помощью простейшей типологии рынков труда, введенной в одной из наших предыдущих работ и включающей четыре основных модели (таблица 36):
Таблица 36. Простейшая типология рынков труда
Источник: Р. Капелюшников. Движение рабочей силы и рабочих мест в российской промышленности. — "Вопросы экономики", 1998, N 2, с. 114. Конечно, предложенная классификация является условной и предельно упрощенной. И все же трудно избавиться от впечатления, что российский рынок труда обладает многими чертами, приближающими его к последней, четвертой модели с высокими показателями движения рабочей силы и низкими показателями движения рабочих мест. Как видим, по всему набору доступных нам показателей интенсивности перераспределительных процессов на рынке труда, будь то перемещения из традиционного сектора — в новый частный, из сферы промышленности — в сферу услуг, из неэффективных предприятий — на эффективные, Россия заметно уступала большинству стран ЦВЕ. Отсюда следует достаточно парадоксальный вывод: несмотря на бoльшую глубину диспропорций, унаследованных от плановой системы, а также бoльшую гибкость и динамизм, интенсивность структурных сдвигов на российском рынке труда была заметно ниже, чем на рынках труда других реформируемых экономик. Это заставляет по-новому взглянуть на предполагаемые преимущества "российского пути" в сфере занятости. Дело в том, что ситуация "недозанятости-недоплаты" может становиться не промежуточной станцией на пути от менее эффективной к более эффективной структуре занятости, как первоначально думали многие исследователи, а новым состоянием долгосрочного равновесия, если это отвечает интересам его основных участников рынка труда — работников, традиционных предприятий и частных предпринимателей. Другими словами, выработанные российским рынком труда приспособительные механизмы могут гасить рост открытой безработицы, но при этом не ускорять, а замедлять темпы реструктуризации-реаллокации занятости. Так, для многих работников сочетание неполной занятости в традиционном секторе с дополнительной занятостью в новом частном может быть предпочтительнее окончательного перехода в частный сектор. По выражению В. Гимпельсона, в таком случае они оказываются "в лучшем из обоих миров": "Совмещение работы в государственном или приватизированном секторе с вторичной занятостью в бизнесе решает для работника несколько задач. Во-первых, позволяет получить дополнительный доход и тем самым пережить наиболее тяжелое время; во-вторых, не потерять те привычные социальные гарантии, блага и связи, которые привязаны к традиционным местам; в-третьих, лучше присмотреться и неспешно адаптироваться к работе в частном секторе" [В. Гимпельсон. Частный сектор в России: занятость и оплата труда. — "Мировая экономика и международные отношения", 1997, No 2]. Можно сказать, что диверсификация занятости выступает как своеобразная форма "хеджирования": уменьшая риск безработицы, сопутствующий полному переходу в частный сектор, работник одновременно защищает себя от непредсказуемых колебаний в доходе, которыми сопровождается работа в традиционном секторе. При сохранении доступа к социальным льготам и наличии подработок задержки заработной платы начинают восприниматься как меньшее зло, чем выход на открытый рынок. Стимулы к перемещению рабочей силы в частной сектор оказываются ослабленными. Так, из опросов ВЦИОМ следует, что почти 50% работающих предпочли бы сохранить за собой рабочее место, даже если заработная плата будет выплачиваться несвоевременно и неполностью, и лишь около 20% в подобной ситуации были бы готовы уволиться и включиться в поиск на рынке труда, причем на протяжении 1995—1998 гг. это соотношение практически не менялось [З. Куприянова. Оценка работниками их положения на рынке труда. — "Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены", 1998, No 6, с. 23]. Механизм адаптации, предполагающий сохранение избыточной занятости при поддержании низкого уровня заработной платы труда и возможности задержек в ее выплате, вполне устраивает и предприятия традиционного сектора. Он избавляет их от издержек, связанных с высвобождением рабочей силы, и позволяет не прерывать связь с работниками, которые могут пригодиться в будущем, в случае восстановления спроса на выпускаемую продукцию. Благодаря дешевизне рабочей силы и принудительным заимствованиям в форме задержек заработной платы традиционные предприятия получают возможность не спешить с реструктуризацией, не форсировать отказ от устаревших технологий и управленческих практик. Это тормозит процесс рыночной селекции, удерживая на плаву предприятия, которые при иных условиях были бы обречены на банкротство. Вопреки первоначальным предположениям, задержки заработной платы также способны не ускорять, а замедлять темпы оттока рабочей силы, снижать ее мобильность. Закон требует, чтобы при увольнении работникам выплачивалось не только выходное пособие, но и вся сумма ранее задержанной заработной платы. Следовательно, чем выше задолженность по оплате труда, тем дороже обходится предприятиям "сброс" рабочей силы и тем слабее стимулы к ее сокращению. Что касается работников, то невыплаты оказывают на их поведение разнонаправленное воздействие. С одной стороны, задержки заработной платы стимулируют отток рабочей силы с предприятий-должников. Но, с другой, как показали Р. Эрл и К. Сабирьянова, они выступают как специфическая форма отложенного платежа (deffered payments) [Earle, J. S., and K. S. Sabirianova. Op. cit., p. 11]. Из экономической теории известно, что отложенное вознаграждение (например, пенсионные схемы, предоставляемые фирмами своему персоналу) привязывают работников к рабочим местам. Точно так же может действовать и задолженность по оплате труда: ведь те, кто решили покинуть предприятие, так и не получив всей причитающейся заработной платы, рискуют остаться без нее навсегда. Ослаблению трудовой мобильности и снижению ее эффективности может способствовать и практика скрытой оплаты труда. Информация об этой стороне трудовых отношений по необходимости носит конфиденциальный характер, так что нанимаясь на новое рабочее место, работник лишь приблизительно представляет, будет ли он получать что-либо сверх официальной заработной платы и если да, то сколько. Информация о качестве рабочих мест превращается из "общественного" блага в "частное". Сочетание невыплат со скрытой компенсацией увеличивает общий уровень неопределенности, повышает издержки поиска и заставляет принимать решения в условиях крайне ограниченной и искаженной информации. Как следствие, оно может направлять перераспределение трудовых ресурсов по ложному руслу. Система стимулов на рынке труда искажается активным использованием неденежных форм компенсации, вследствие чего заработная плата утрачивает функцию главного мотивационного механизма [С. Коммандер, М. Шанкерман. Структурная реорганизация предприятий и эффективность сферы социальных услуг. — Реформирование социальной инфраструктуры российских предприятий. Париж, ОЭСР, 1996]. Во-первых, поскольку социальные льготы и гарантии предоставляются на более или менее равной основе всем работникам предприятия, независимо от индивидуального вклада каждого, ослабляется связь между производительностью и вознаграждением за труд. (Нейтрализация этого эффекта возможна только на пути резкого усиления дифференциации денежной заработной платы.) Во-вторых, нарушается связь между эффективностью деятельности предприятий и размерами предлагаемой ими компенсации. С одной стороны, финансирование социальной инфраструктуры, как правило, чрезвычайно обременительно (за счет пользователей покрывается не более 10-60% затрат по ее содержанию) и способно обрекать на убыточность успешно действующие предприятия. С другой стороны, неэффективные предприятия, обладающие разветвленной сетью объектов соцкультбыта, получают возможность обеспечивать не менее, а подчас и более щедрую компенсацию рабочей силы (с учетом предоставляемых социальных благ и услуг), чем эффективные предприятия, не располагающие такими объектами. Это имеет серьезные негативные последствия для процессов реструктуризации-реаллокации на рынке труда, так как привязывает работников к рабочим местам в традиционном секторе (даже когда предлагаемая там денежная заработная плата чрезвычайно низка) и затрудняет их переход в новый частный сектор [там же, с. 125]. Частные предприятия, пытающиеся привлечь необходимые им кадры, оказываются перед выбором: либо предлагать настолько высокую заработную плату, которая компенсировала бы работникам утрату социальных льгот и гарантий, либо участвовать в их предоставлении наравне с традиционными предприятиями. Однако не обладая собственной социальной инфраструктурой, они могут делать это только через "рыночные" каналы, что значительно удорожает рабочую силу. Другими словами, несмотря на низкую денежную заработную плату, сохраняющиеся на традиционных предприятиях внушительные социальные льготы и гарантии, приводят к тому, что премия, которую вынуждены платить предприятия нового частного сектора за привлечение постоянных работников, оказывается достаточно высокой [см.: Commander, S., and A. Tolstopyatenko. Op. cit.]. В результате более выгодным для них становится найм на условиях дополнительной занятости, при котором необходимость в подобной премии отпадает (к тому же его неформальный или полуформальный характер обеспечивает снижение косвенных издержек на рабочую силу). Но одновременно это становится причиной того, что многие частные предприятия останавливаются в своем развитии и не вырастают сверх определенного размера. Некоторые же предпочитают вести полусамостоятельное существование, превращаясь в "сателлитов" традиционных крупных и средних предприятий. Для традиционных предприятий проблема премии за привлечение дополнительной рабочей силы стоит иначе. Большинство из них по-прежнему предоставляет своему персоналу широкий набор социальных льгот и гарантий, так что им достаточно обеспечить небольшие преимущества (скажем, иметь меньшие задержки по заработной плате, чем в среднем по региону), чтобы инициировать активный переток кадров с других предприятий. Поскольку же нестабильность общей экономической ситуации вызывает частые колебания в условиях занятости на отдельных предприятиях, значительные массивы рабочей силы начинают вращаться "по кругу" в пределах традиционного сектора (отсюда — характерная для него высокая интенсивность найма и выбытия кадров). Таким образом, система полуформальных трудовых отношений, сложившаяся в российской экономике, хотя и препятствовала развитию высокой безработицы, вместе с тем замедляла темпы реструктуризации-реаллокации на рынке труда. Амортизируя шоки, она, как это ни парадоксально, способствовала скорее консервации исходной неэффективной структуры занятости, нежели ее перестройке, — не ускоряла, а тормозила процессы перераспределения рабочей силы. Сказанное не следует понимать буквально, как полное отрицание каких бы то ни было структурных сдвигов на российском рынке труда. Однако поскольку реаллокация занятости осуществлялась на нем в половинчатых и неэффективных формах, ее темпы и масштабы оказались ниже по сравнению с тем, какими бы они могли быть при более широком применении жестких дисциплинирующих механизмов, таких как банкротства, вынужденные увольнения и безработица. Заключение Как же могло возникнуть такое парадоксальное сочетание — высокой гибкости с замедленностью структурных преобразований? На наш взгляд, ключ к ответу следует искать в деинституционализированности российской экономики. Речь в данном случае не идет о отсутствии мощных организованных групп в лице профсоюзов и предпринимательских ассоциаций. Вполне вероятно, что их присутствие еще больше затруднило бы процесс системной трансформации и парализовало бы действие даже тех приспособительных механизмов, которые были спонтанно нащупаны российским рынком труда. Мы имеем в виду более фундаментальное явление, а именно — отсутствие ясных и хорошо защищенных "правил игры", упорядочивающих взаимодействие между рыночными агентами и делающих его предсказуемым. Конечно, это не подразумевает буквального отсутствия каких бы то ни было общепризнанных правил экономического взаимодействия. Можно говорить лишь о непропорционально высоком удельном весе неформальных отношений и институтов по сравнению с формальными отношениями и институтами. Во всех звеньях российского хозяйственного механизма — на рынке капитала, на рынке труда, в отношениях между предприятиями, между предприятиями и государством, между органами власти разного уровня — неписаные правила и договоренности имеют явный перевес перед условиями контрактов и другими формальными обязательствами. В российской практике даже те договоры, которые заключаются с соблюдением всех формальностей, воспринимаются участниками как неформальные и исполняются "по обстоятельствам". В известном смысле господство неформальных институтов над формальными можно расценить как естественное и объективно обусловленное. Во-первых, в советской экономике дореформенного периода неформальные отношения были, по-видимому, развиты сильнее, чем в большинстве других социалистических стран. Во-вторых, необходимо принять во внимание глубину переходного кризиса, которая в России оказалась существенно больше, чем в странах Центральной и Восточной Европы. Из мирового опыта известно, что при наступлении природных или социальных катастроф формальные институты всегда отступают перед неформальными [Hirshleifer, J. Economic Behavior in Adversity. Brighton, Wheatsheaf Books, 1987]. В критических ситуациях жесткость, присущая законам и другим видам формальных правил, становится препятствием на пути выживания общества и может провоцировать дополнительную социальную напряженность. На первое место в таких случаях выходят неформальные институты — нормы солидарности, личной поддержки и т. д. Трудно поэтому переоценить ту роль в смягчении стартовых издержек переходного кризиса, которую сыграли такие способы неформального или полуформального экономического взаимодействия как бартер, административные отпуска, работа по сокращенному графику, вторичная занятость, развитие неофициального сектора и т. п. С точки зрения краткосрочной амортизации шоков неформальные институты имеют немало преимуществ. Благодаря им процесс первоначальной адаптации принимает менее болезненные формы, чем это происходит в условиях чрезмерной институциональной "зарегулированности". Однако если неформальные институты позволяют "мягче падать", это не значит, что они помогают "быстрее подняться". Структурная перестройка — в отличие от краткосрочной адаптации — невозможна без утверждения формальных "правил игры", позволяющих планировать экономическую деятельность на длительную перспективу. Здесь уместна аналогия с теневой экономикой. Нет сомнений, что в кризисных условиях она выступает важнейшим амортизатором социальных издержек, но обеспечить экономический рост она не в состоянии. В рамках теневого сектора возможны лишь простейшие трансакции, рассчитанные на короткую временнyю перспективу и опирающиеся на устоявшиеся личные контакты между участниками. Сложные, неперсонифицированные сделки, охватывающие длительный период, оказываются сопряжены с огромным риском и запретительно высокими трансакционными издержками. Снижение трансакционных издержек, сопровождающих такие сделки, достижимо лишь при наличии свода универсальных и соблюдаемых всеми участниками "правил игры", снабженных надежными механизмами защиты. В российской же экономике такие правила существуют по большей части лишь номинально. Таким образом, сдвиг от формальных к неформальным институтам неизбежно сопровождается примитивизацией трансакционного фундамента экономики. В этом смысле российская переходная экономика представляет собой одно из самых крайних проявлений того, что получило в экономической литературе название "приятельского капитализма" (the crony capitalism). Разрастание сети неформальных институтов имеет собственную инерцию и может приобретать характер самоподдерживающегося процесса. Похоже, российская экономика оказалась в своеобразной институциональной ловушке: с одной стороны, отказ от неформальных сделок полностью парализовал бы ее текущее функционирование; с другой, их доминирование делает перспективу выхода из кризиса крайне проблематичной. Деинституционализированный рынок труда — составная часть деинституционализированной российской экономики. ["Латентность" в качестве ключевой характеристики развития российского рынка труда выделяет Т. Малева: Т. Малева. Назв. соч., сс. 16—25.] Он сыграл роль важного социального амортизатора, существенно смягчив стартовые издержки перехода к новым рыночным условиям. Российский рынок труда продемонстрировал немалый адаптивный потенциал и был избавлен от многих проблем (таких как долгосрочная безработица), с которыми столкнулись страны ЦВЕ. Очевидно, что это стало возможным прежде всего благодаря господству неформальных норм в сфере трудовых отношений. Существование неявного социального контракта между администрацией и трудовыми коллективами смягчило реакцию занятости на трансформационный шок. В рамках этого контракта работники соглашались на вынужденную неполную занятость и задержки заработной платы, поскольку, во-первых, были лишены каких-либо эффективных средств воздействия на работодателей и во-вторых, сохраняли за собой таким образом рабочие места. Возникающие при этом издержки могли компенсироваться вторичной занятостью и получением скрытой заработной платы, что способствовало еще большему укоренению неформальных отношений в сфере занятости. Одновременно неявный социальный контракт создавал условия для "вольного" обращения руководства со сроками и уровнем оплаты труда, придавал заработной плате исключительную степень пластичности. Это указывает на важный недостаток неформальных сделок: невозможность эффективно проконтролировать их исполнение, поскольку они формулируются в общих терминах и не обеспечены надежными санкциями на случай их неисполнения. Они по определению лишены публичных механизмов защиты и контроля, а что касается возможного обращения к услугам "частной юстиции", то для большинства участников хозяйственного процесса они оказываются слишком дорогостоящими. Как следствие, неформальные отношения открывают широкое поле для злоупотреблений и оппортунистического поведения. Можно сказать, что гибкость, присущая российскому рынку труда, имеет парадоксальную природу: охватывая не только стадию заключения контрактов, но и стадию их исполнения, она способствует выживанию неэффективных форм занятости. Российский рынок труда продемонстрировал неожиданно высокую способность к тому, чтобы гасить шоки. Показательно в этом смысле, что финансовый крах в августе 1998 г. имел весьма ограниченные негативные последствия с точки зрения занятости. Вызванный им шок был самортизирован привычными для российских предприятий способами — от снижения заработной платы и задержек в ее выплате до административных отпусков и переводов на неполное рабочее время, причем новый частный сектор проявлял в этом не меньшую активность, чем традиционный. Гораздо хуже российский рынок труда оказался приспособлен к тому, чтобы быть проводником структурных сдвигов. Обволакивая исходно неэффективную структуру занятости сетью неформальных отношений, он способствовал скорее ее консервации, нежели обновлению. "Адаптация без реструктуризации" — так с неизбежной долей условности можно было бы обозначить главный принцип его действия. Говоря иначе, легкость в осуществлении защитной реструктуризации сочеталась с крайней затрудненностью в проведении глубинной реструктуризации и реаллокации занятости. Нельзя, однако, исключить, что позволив избежать многих серьезных проблем на короткой дистанции, "российский путь" заложил предпосылки для их обострения в долгосрочной перспективе и что затягивание реструктуризации занятости, сдерживавшее появление высокой открытой безработицы на начальных этапах реформ, впоследствии может стать причиной ее устойчивого роста. Я благодарен Н. Вишневской, В. Гимпельсону, Л. Гордону, В. Кабалиной, Д. Липпольду, Т. Малевой, Н. Мартынову, П. Смирнову и Т. Четверниной за советы и поддержку при написании настоящей работы. Ответственность за содержащиеся в ней выводы и оценки несет автор. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| Московский Либертариум, 1994-2020 |
|
