XXVII. ГОСУДАРСТВО И РЫНОК

1. Идея третьей системы

Частную собственность на средства производства (рыночную экономику или капитализм) и общественную собственность на средства производства (коммунизм, социализм или планирование) можно четко охарактеризовать. Каждая из этих двух систем экономической организации общества поддается точному и недвусмысленному описанию и определению. Их невозможно перепутать друг с другом; их нельзя смешать или соединить; от одной из них к другой не существует никакого плавного перехода; они несовместимы. По отношению к одним и тем же факторам производства может существовать только либо частный, либо общественный контроль. Если в структуре системы общественного сотрудничества лишь некоторая часть средств производства подлежит общественному контролю, в то время как остальные контролируются частными индивидами, это не ведет к появлению смешанной системы, соединяющей социализм и частную собственность. Система остается рыночным обществом, если только обобществленный сектор не обособляется полностью от необобществленного и не ведет строго автаркичного существования. (В последнем случае есть две системы, независимо сосуществующие рядом, капиталистическая и социалистическая.) Государственные предприятия, функционирующие в системе, где существуют частные предприятия и рынок, социалистические страны, обменивающиеся товарами и услугами с несоциалистическими странами, также интегрированы в систему рыночной экономики. Они подчиняются законам рынка и имеют возможность пользоваться экономическим расчетом[См. с. 244245.].

Если кто-либо рассматривает идею помещения рядом с этими двумя системами или между ними третьей системы общественного сотрудничества с разделением труда, то он всегда может отталкиваться только от понятия рыночной экономики, и никогда от понятия социализма. Понятие социализма с его жестким монизмом и централизацией, наделяющей правом выбора и действия только одну волю, не допускает никаких компромиссов и уступок; эта конструкция не подлежит никакой коррекции и изменению. Иное дело система рыночной экономики. Здесь дуализм рынка и власти государства сдерживать и принуждать допускает различные идеи. Люди задаются вопросом о том, действительно ли столь необходимо и целесообразно государству держаться вне рынка? Не должно ли государство взять на себя задачу вмешиваться и корректировать функционирование рынка? Разве не могут существовать другие системы социальной организации, не являющиеся  ни коммунизмом, ни  чистой и свободной рыночной экономикой?

Таким образом, люди напридумывали множество третьих решений, систем, которые, как заявлялось, так же далеки от социализма, как и от капитализма. Эти авторы голословно утверждают, что эти системы являются несоциалистическими, поскольку они стремятся сохранить частную собственность на средства производства, и что они не являются капиталистическими, поскольку они устраняют недостатки рыночной экономики. Поскольку научный подход к данной проблеме по необходимости нейтрален по отношению к любым ценностным суждениям и не осуждает ни одну черту капитализма как неправильную, вредную или несправедливую, то эти эмоциональные рекомендации интервенционизма бесполезны. Задача экономической науки анализ и поиск истины. Она не призвана хвалить или осуждать, ориентируясь на какие-либо эталонные предвзятые постулаты и предрассудки. Относительно интервенционизма у нее есть только один вопрос: как он работает?

2. Интервенция

Есть две модели осуществления социализма.

Первая модель (мы можем назвать ее ленинской, или русской) является чисто бюрократической. Все заводы, цеха и фермы формально национализированы (verstaatlicht*); они являются департаментами правительства, которыми руководят гражданские служащие. Каждое производственное подразделение находится в том же отношении к вышестоящей центральной организации, что и местное почтовое отделение к ведомству министра почт.

Вторая модель (мы можем назвать ее гинденбургской, или немецкой) номинально и по форме сохраняет частную собственность на средства производства и видимость рынка, цен, заработной платы и процентных ставок. Однако предпринимателей больше не существует, остаются только управляющие заводами (Betriebsf??ь??hrer** по терминологии нацистского законодательства). На первый взгляд, они играют важную роль в руководстве предприятиями, которые им доверены; они покупают и продают, нанимают и увольняют рабочих, вознаграждают их услуги, берут кредиты и выплачивают проценты и основной долг. Но в своей деятельности они обязаны беспрекословно повиноваться приказам, издаваемым высшим государственным органом по управлению производством. Этот орган (Reichwirtschaftsministerium* в нацистской Германии) указывает директорам заводов, что и как производить, по каким ценам и у кого покупать, по каким ценам и кому продавать. Каждого рабочего он назначает на должность и устанавливает ему заработную плату. Он постановляет, кому и на каких условиях капиталисты должны вверять свои средства. Рыночный обмен всего лишь имитация. Все ставки заработной платы, цены и процентные ставки устанавливаются государством; они являются ставками заработной платы, ценами и процентными ставками только внешне, а фактически они выступают количественными параметрами государственных приказов, определяющих должность, доход, потребление и уровень жизни каждого гражданина. Государство руководит всей производственной деятельностью. Директор завода подчиняется государству, а не потребительскому спросу и структуре цен рынка. Это социализм, внешне замаскированный терминологией капитализма. Сохранены некоторые ярлыки рыночной экономики, но значат они нечто совсем иное по сравнению с рыночной экономикой.

Этот факт необходимо подчеркнуть особо, чтобы не допустить смешения социализма и интервенционизма. Система интервенционизма, или деформированной рыночной экономики отличается от немецкой модели социализма как раз тем, что она остается рыночной экономикой. Власть вмешивается в действие рыночной экономики, но не стремится устранить рынок совсем. Она хочет направить развитие производства и потребления по пути, отличному от того, который определен свободным рынком, и желает достичь своей цели путем привнесения в работающий рынок приказов, команд и запретов, за проведением которых в жизнь следит стоящая наготове полицейская власть и ее аппарат насильственного принуждения и подавления. Но это изолированные акты вмешательства. Государство не ставит своей целью объединить их в интегрированную систему, которая будет определять все цены, заработную плату и процентные ставки, и тем самым взять все управление производством и потреблением в руки властей.

Система деформированной рыночной экономики, или интервенционизма нацелена на сохранение дуализма различных сфер деятельности государства, с одной стороны, и экономической свободы в условиях рыночной экономики с другой. Именно то, что государство не ограничивает свою деятельность сохранением частной собственности на средства производства и ее защитой от мошеннических посягательств, и характеризует ее как таковую. Государство своими приказами и запретами вмешивается в ход экономической жизни.

Акт вмешательства представляет собой декрет, прямо или косвенно изданный органом, возглавляющим административный аппарат сдерживания и принуждения общества, который заставляет предпринимателей и капиталистов использовать некоторые факторы производства иначе, чем они использовали бы, повинуясь диктату рынка. Этот декрет может быть приказом либо что-то делать, либо что-то не делать. Не требуется, чтобы декрет издавался непосредственно самим признанным верховным органом. Некоторые агентства могут присвоить себе право издавать подобные приказы и запреты и проводить их в жизнь с помощью собственного аппарата насильственного принуждения и сдерживания. Если признанное правительство терпимо относится к этому или даже поддерживает путем использования государственного полицейского аппарата, то дело обстоит так, что вмешательство осуществляется самим правительством. Если правительство выступает против этих агентств, но не может их остановить с помощью своих вооруженных сил, хотя и хотело бы, то наступает анархия. Важно помнить, что вмешательство государства всегда означает насильственное действие либо угрозу такового. Средства, которые государство расходует на какие бы то ни было цели, собраны посредством налогообложения. А налоги платятся, потому что граждане боятся оказать сопротивление сборщикам налогов. Они знают, что любое неповиновение или сопротивление безнадежно. Пока положение дел остается таковым, государство способно собрать деньги, которые оно желает израсходовать. В конечном счете государство это использование вооруженных людей: полицейских, жандармов, солдат, тюремных охранников и палачей. Основным признаком государства является то, что оно воплощает свои декреты путем избиений, убийств и заключения в тюрьму. Те, кто требует большего государственного вмешательства, в конечном итоге требуют большего принуждения и меньшей свободы.

Привлечение внимания к этому факту не означает осуждения деятельности государства. В грубой реальности мирное общественное сотрудничество невозможно, если не оговорено насильственное препятствование и подавление антиобщественной деятельности непокорных индивидов и групп индивидов. Необходимо возразить против часто повторяемой фразы, что государство представляет собой зло, хотя зло необходимое и неизбежное. Для достижения цели необходимы средства, издержки ее успешного осуществления. Описывать их как зло с морально-нравственным оттенком этого термина было бы произвольным ценностным суждением. Однако перед лицом современных тенденций к обожествлению правительства и государства хорошо бы напомнить себе, что древние римляне, выбрав в качестве символа государства связку розг с топором посредине, были более реалистичны, чем наши современники, приписывающие государству все атрибуты Бога.

3. Ограничение функций государства

Различные направления мысли, гордо выступающие под помпезными названиями философии права и политической науки, предаются бесполезным и пустым размышлениям по поводу ограничения функций государства. Отталкиваясь от чисто произвольного предположения, описывающего якобы вечные и абсолютные ценности и принципы справедливости, они присваивают себе права верховного судьи над всеми земными делами. Они неверно истолковывают свои собственные ценностные суждения, сделанные на основе интуиции, считая их гласом Всемогущего или природой вещей.

Однако не существует вечных критериев того, что является справедливым, а что несправедливым. Природе чужда идея правильного и неправильного. Не убий определенно не является частью закона природы. Характерной чертой естественных условий является тот факт, что одно животное стремится убить других животных, а также то, что многие виды могут поддержать собственную жизнь, только убивая других. Представление о правильном и неправильном это человеческий механизм, прагматический прием, предназначенный для того, чтобы сделать возможным общественное сотрудничество в условиях разделения труда. Все нравственные правила и человеческие законы являются средствами достижения определенных целей. Не существует иного метода, чтобы оценить, хороши они или плохи, кроме как тщательно проверить их пригодность для достижения поставленных и преследуемых целей.

Одни авторы выводят справедливость института частной собственности на средства производства из понятия естественного права. Другие ссылаются на естественное право для оправдания отмены частной собственности на средства производства. Поскольку идея естественного права совершенно произвольна, то подобные разногласия не поддаются урегулированию.

Государство и правительство являются не целью, а средством. Причинение зла другим людям источник непосредственного удовольствия только для садистов. Признанная власть прибегает к сдерживанию и принуждению, чтобы обеспечить ровное функционирование определенной системы социальной организации. Границы применения сдерживания и принуждения и содержание законов, выполнение которых должно обеспечиваться полицейским аппаратом, обусловлены принятым социальным строем. Поскольку государство и правительство предназначены для того, чтобы заставить эту общественную систему надежно работать, то и определение границ государственных функций должно соответствовать этим требованиям. Единственный критерий оценки законов и методов проведения их в жизнь это то, насколько эффективно они охраняют общественный порядок, который желательно сохранить.

Понятие справедливости имеет смысл, только когда относится к определенной системе норм, которая сама по себе полагается неоспоримой и не допускающей никакой критики. Многие придерживаются теории, согласно которой то, что является правильным, и то, что является неправильным, установлено с древних времен и на веки вечные. Задача законодателей и судов не в том, чтобы создавать законы, а в том, чтобы выяснять, что является правильным в силу неизменных представлений о справедливости. Доктрина естественного права бросила вызов этой теории, ведущей к несокрушимому консерватизму и окостенению привычных традиций и институтов. Позитивному (действующему) праву страны было противопоставлено понятие высшего права, закона природы. С позиций произвольных критериев естественного права действующие законодательные акты и институты стали определяться как справедливые или как несправедливые. Хорошему законодателю было предписано привести действующие законы в соответствие с естественным правом.

Фундаментальные ошибки, содержащиеся в обеих доктринах, вскрыты давным давно. Для тех, кто не введен ими в заблуждение, очевидно, что апеллирование к справедливости в спорах, касающихся разработки новых законов, является примером рассуждения в замкнутом круге. De lege ferenda* не существует такой вещи, как справедливость. Логически понятие справедливости может использовать только de lege late**. Оно имеет смысл, только когда одобряет или не одобряет конкретное поведение с точки зрения действующих законов страны. При рассмотрении изменений в национальном законодательстве, при переработке или отмене существующих законов или при написании новых законов стоит вопрос не о справедливости, а об общественной целесообразности и общественном благосостоянии. Абсолютного понятия справедливости, не относящегося к определенной системе социальной организации, не существует. Не справедливость определяет принятие решения в пользу определенной общественной системы. Наоборот, именно общественная система определяет, что должно считаться правильным, а что неправильным. Вне социальных связей не существует ни правильного, ни неправильного. Для гипотетического изолированного и экономически самодостаточного индивида понятия справедливого и несправедливого являются бессодержательными. Такой индивид может отличать только то, что является более целесообразным, от того, что является менее целесообразным для него самого. Идея справедливости всегда относится к общественному сотрудничеству.

Бессмысленно оправдывать или отвергать интервенционизм с точки зрения фиктивной и произвольной идеи абсолютной справедливости. Бесполезно размышлять по поводу точного разграничения задач государства с точки зрения предварительно сформулированных критериев вечных ценностей. Точно так же недопустимо выводить свойственные государству задачи из самих понятий правительства, государства, закона и справедливости. Именно в этом состоит абсурдность спекуляций средневековых схоластов Фихте, Шеллинга и Гегеля, а также немецкой Bergriffsjurisprudenz***. Понятия это инструменты рассуждения. Их никогда не следует рассматривать в качестве принципов, диктующих образ действий.

Подчеркивание того, что понятия государства и суверенности логически подразумевают абсолютное господство и тем самым не допускают никакого ограничения деятельности государства, представляет собой излишнюю умственную гимнастику. Никто не сомневается в том, что государство имеет достаточно силы, чтобы на своей территории установить тоталитарный режим. Проблема в том, является ли такой режим целесообразным с точки зрения сохранения и функционирования общественного сотрудничества. Относительно этой проблемы никакие изощренные интерпретации концепций и понятий не принесут никакой пользы. Ее должна решать праксиология, а не ложная метафизика государства и права. Философия права и политическая наука затрудняются отыскать причину, по которой государство не должно контролировать цены и не наказывать тех, кто нарушает установленные потолки цен, подобно тому, как оно наказывает убийц и воров. По их представлениям, институт частной собственности является всего лишь легко отменяемой привилегией, милостиво пожалованной всемогущим сувереном жалким индивидам. Не может быть ничего плохого в полной или частичной отмене законов, дарующих эту привилегию; против экспроприации или конфискации нельзя выдвинуть никакого разумного возражения. Законодатель волен заменить общественную систему, основанную на частном владении средствами производства, любой другой системой, точно так же, как он волен заменить один национальный гимн другим. Формула car tel est notre bon plaisir* есть единственная максима поведения суверенного законодателя.

В противовес этому формализму и правовому догматизму необходимо еще раз подчеркнуть, что единственная цель законов и общественного аппарата сдерживания и принуждения заключается в охране ровного функционирования общественного сотрудничества. Очевидно, что государство может декретировать максимальные цены и бросать в тюрьму или казнить тех, кто продает или покупает по более высоким ценам. Но вопрос в том, может ли эта политика добиться реализации тех целей, которых прибегая к ее помощи, желает добиться государство. Это чисто праксиологическая и экономическая проблема. Ни философия права, ни политическая наука не способны ничего дать для ее решения.

Проблема интервенционизма не является проблемой правильного разграничения естественных, справедливых и надлежащих задач государства и правительства. Вопрос в следующем: как работает система интервенционизма? Способна ли она реализовать те цели, которых люди хотят достичь с ее помощью?

Путаница и неумение разобраться в вопросе, демонстрируемые при трактовке проблем интервенционизма, действительно поразительны. Например, некоторые рассуждают следующим образом: очевидно, что правила дорожного движения на дорогах общего пользования необходимы. Никто не возражает против вмешательства государства в действия водителей. Сторонники laissez faire противоречат сами себе, борясь с вмешательством государства в рыночные цены и не отстаивая отмену государственных правил дорожного движения.

Ошибочность этой аргументации очевидна. Обеспечение соблюдения правил дорожного движения является одной из задач, возложенной на орган, который заведует дорогами. Если этот орган является государством или муниципалитетом, то он обязан заниматься этой задачей. Установление расписания движения поездов является задачей руководства железной дороги, а решение о том, должна ли звучать музыка в кафетерии, является задачей руководства гостиницы. Если государство заведует железной дорогой или гостиницей, то регулировать эти вещи задача государства. В государственном оперном театре государство решает, какие оперы ставить, а какие нет; однако на основании этого факта нелогично делать вывод о том, что задачей государства также является решение этих вопросов и в отношении негосударственных оперных театров.

Интервенционистские доктринеры постоянно повторяют, что они не планируют отмены частной собственности на средства производства, предпринимательской деятельности и рыночного обмена. Сторонники самой последней разновидности интервенционизма немецкого социального рыночного хозяйства также подчеркивают, что они считают рыночную экономику лучшей возможной и самой желательной системой экономической организации общества и что они против государственного всемогущества социализма. Но все эти сторонники центристской политики, разумеется, с той же энергичностью подчеркивают, что они против манчестерства и либерализма laissez faire. Необходимо, говорят они, чтобы государство вмешивалось в рыночные явления, когда и где свободная игра экономических сил приводит к условиям, которые представляются социально нежелательными. Утверждая это, они считают само собой разумеющимся, что именно государство призвано определять в каждом отдельном случае, должен или нет определенный экономический факт считаться достойным порицания с социальной точки зрения, а следовательно, требует или нет состояние рынка особого вмешательства государства.

Все эти поборники интервенционизма не могут понять, что их программа тем самым подразумевает установление полного господства государства во всех экономических вопросах и в конечном итоге приведет к состоянию дел, не отличающемуся от того, которое называется немецкой, или гинденбургской моделью социализма. Если в юрисдикции государства находится решение вопроса о том, оправдывает или нет определенное состояние экономики его вмешательство, то для рынка не остается сферы действия. Тогда уже в конечном итоге не потребители определяют, что должно быть произведено, в каком количестве, какого качества, кем, где и как, а именно государство. Поскольку государство вмешивается, как только результат действия свободной рыночной экономики отличается от того, который власти считают социально желаемым. Это означает, что рынок станет свободным только тогда, когда он будет делать именно то, чего хочет государство. Он свободен делать то, что, как считают власти, будет правильно, но не делать то, что, как они считают, будет неправильно. Решение относительно того, что правильно, а что неправильно, остается за государством. Таким образом, теория и практика интервенционизма в конечном  счете имеют тенденцию отказываться  от того, что первоначально отличало их от откровенного социализма, и целиком и полностью принимать на вооружение принципы тоталитарного всестороннего планирования.

4. Праведность как конечный критерий деятельности индивида

Согласно широко распространенному мнению, существует возможность даже в отсутствие государственного вмешательства в экономику отклонить действие рыночной экономики от траектории, по которой она бы развивалась, если бы направлялась исключительно мотивом извлечения прибыли. Защитники социальных реформ, которые должны проводиться в соответствии с принципами христианства или требований истинной морали, утверждают, что в своем поведении на рынке люди, имеющие добрые намерения, должны руководствоваться еще и совестью. Если бы все люди были готовы заботиться не только о прибыли, но и о своих религиозных и нравственных обязательствах, то не требовалось бы никакого государственного сдерживания и принуждения, чтобы навести порядок. Стране нужны не реформы государства и права, а нравственное очищение человека, возвращение к божественным заповедям и правилам моральных устоев, отвращение от пороков алчности и эгоизма. В этом случае легко будет примирить частную собственность на средства производства со справедливостью, праведностью и честностью. Бедственные последствия капитализма будут устранены без ущерба для свободы и инициативы индивида. Люди свергнут молох капитализма и возведут на трон молох государства.

Произвольные ценностные суждения, лежащие в основе этих мнений, нас сейчас не интересуют. Обвинения, предъявляемые капитализму критиками, неуместны, их ошибки и заблуждения к делу не относятся. Имеет значение только идея возведения здания общественной системы на двойном основании частной собственности и нравственных принципов, ограничивающих использование частной собственности. Рекомендуемая система, говорят ее защитники, не будет ни социализмом, ни капитализмом, ни интервенционизмом. Она не будет социализмом, так как сохранит частную собственность на средства производства; она не будет капитализмом, поскольку господствовать будет совесть, а не жажда наживы; она не будет интервенционизмом, потому что вмешательства государства в рынок не будет.

В рыночной экономике индивид свободен в своих действиях в рамках частной собственности и рынка. Его выбор окончателен. Для окружающих его действия являются данностью, которую они должны учитывать в своем собственном поведении. Координация автономных действий всех индивидов достигается в результате работы рынка. Общество не говорит человеку, что делать, а что не делать. Нет необходимости специальными приказами и запретами принуждать к общественному сотрудничеству. Приспособление к требованиям производственных усилий общества и озабоченность индивидов собственными делами не находятся в конфликте друг с другом. Соответственно, для улаживания этих конфликтов не требуется никакого органа. Система способна работать и выполнять свои задачи без вмешательства властей, издающих специальные указы и запреты и наказывающих тех, кто не подчиняется.

Вне сферы действия частной собственности и рынка лежит сфера сдерживания и принуждения; организованное общество особыми мерами защищает частную собственность и рынок от насилия, преступного умысла и мошенничества. В отличие от царства свободы это царство ограничений. Существуют правила, отличающие то, что законно, от того, что незаконно, то, что разрешено, от того, что запрещено. Есть беспощадная машина оружия, тюрем и виселиц и людей, ими управляющих, которая готова сокрушить всех, кто посмеет не повиноваться.

Итак, реформаторы, планы которых мы сейчас рассматриваем, предлагают, чтобы наряду с нормами, предназначенными для защиты и сохранения частной собственности, были установлены дополнительные этические правила. Они хотят реализовать в производстве и потреблении правила, отличные от тех, которые были бы реализованы при общественном порядке, в котором индивиды не сдерживаются никакими обязательствами, кроме посягательства на личность окружающих людей и право частной собственности. Они хотят объявить вне закона те мотивы, которые направляют деятельность индивида в рыночной экономике (они называют их эгоизмом, стяжательством и жаждой наживы), и заменить их другими побуждениями (они называют их совестливостью, праведностью, альтруизмом, богобоязненностью и милосердием). Они убеждены, что такая реформа нравственности сама по себе будет достаточна, чтобы обеспечить более удовлетворительный, с их точки зрения, режим функционирования экономической системы, чем в условиях свободного капитализма, не прибегая к тем специфическим мероприятиям государства, которых требуют интервенционизм и социализм.

Сторонники этих доктрин не способны понять роль в функционировании рыночной экономики тех побудительных причин деятельности, которые они осуждают как порочные. Единственная причина, почему рыночная экономика может функционировать без правительственных указаний, точно предписывающих каждому, что он должен делать и как именно он должен это делать, заключается в том, что она не требует ни от кого отклоняться от линии поведения, которая лучше всего служит его интересам. Именно преследование своих собственных целей интегрирует действия индивидов в целостность общественной системы производства. Занимаясь стяжательством, каждый действующий субъект вносит свой вклад в достижение наилучшей организации производственной деятельности. Поэтому в рамках частной собственности и законов, защищающих ее от поползновений со стороны насильственных или мошеннических действий, не существует антагонизма между интересами индивида и интересами общества. Рыночная экономика превратится в хаотическую неразбериху, если устранить господство частной собственности, которую реформаторы клеймят как эгоистичность. Уговаривая людей прислушиваться к голосу своей совести и заменить соображения частной прибыли соображениями общественного благосостояния, нельзя создать работающий и удовлетворительный общественный порядок. Недостаточно сказать человеку, чтобы он не покупал на самом дешевом рынке и не продавал на самом дорогом. Недостаточно сказать ему, чтобы он не гнался за прибылью и не избегал убытков. Необходимо установить недвусмысленные правила, направляющие поведение в каждой конкретной ситуации.

Реформатор говорит: предприниматель ведет себя грубо и эгоистично, когда, пользуясь своим превосходством, сбивает цены, запрашиваемые менее эффективными конкурентами, и тем самым вынуждая людей уходить из этой сферы деятельности. Но как должен вести себя предприниматель-альтруист? Должен ли он ни при каких условиях не продавать по цене, ниже чем у любого из конкурентов? Или все-таки в определенных условиях оправданно сбивание цен конкурентов?

С другой стороны, реформатор говорит: предприниматель ведет себя грубо и эгоистично, когда, пользуясь состоянием рынка, он запрашивает столь высокую цену, что бедняки исключаются из круга покупателей данного товара. Но что должен делать хороший предприниматель? Должен ли он отдавать товар бесплатно? Какую бы низкую цену он ни назначил, всегда существуют люди, которые либо вообще не могут купить, либо могут купить меньше, чем они купили бы, если бы цена была еще ниже. Какую группу тех, кто стремится купить, предприниматель имеет право исключить из списка покупателей?

Здесь нет необходимости исследовать последствия отклонения от уровня цен, определенных на свободном рынке. Если продавец избегает назначения более низкой цены, чем у его менее эффективного конкурента, то по крайней мере часть его запаса остается непроданной. Если продавец предлагает товар по цене ниже, чем определенная на свободном рынке, то имеющегося предложения недостаточно, чтобы дать возможность всем, кто готов заплатить эту более низкую цену, получить то, что просят. Ниже мы проанализируем это и другие последствия отклонения от рыночных цен[См. с. 710718.]. Здесь мы должны признать, что нельзя ограничиться просто указанием предпринимателю не руководствоваться состоянием рынка. Необходимо сказать ему, как далеко он может пойти, назначая и оплачивая цены. Предпринимателям необходимо дать точные инструкции, если получение прибыли больше не направляет их действия и не определяет, что они производят и в каких количествах, и если собственная жажда наживы не принуждает их служить потребителям, максимально используя все свои способности. Невозможно будет избежать руководства их поведением посредством конкретных указаний и запретов, т.е. именно тех декретов, которые являются отличительным признаком вмешательства государства в производство. Бессмысленны любые попытки сделать такое вмешательство излишним, отдавая приоритет голосу совести, милосердию и братской любви.

Сторонники христианских социальных реформ делают вид, что их идеал ограниченных совестливостью и соответствием нравственному закону алчности и стремления к прибыли, в прошлом работал вполне нормально. Все зло наших дней вызвано отступлением от церковных наставлений. Если бы люди не нарушали заповедей и не стремились к несправедливой прибыли, то человечество по сей день наслаждалось бы блаженством, испытанным в средних веках, когда по крайней мере элита жила по принципам Евангелия. Все, что нужно, это вернуть старые добрые времена и следить за тем, чтобы новая ересь не лишала людей их благотворного влияния.

Нет нужды вдаваться в анализ социальных и экономических условий XIII в., который эти реформаторы восхваляют как один из величайших периодов в истории. Мы коснемся только понятия справедливых цен и ставок заработной платы, которые занимали важное место в учении отцов церкви и которые реформаторы желают возвести в ранг конечного критерия экономического поведения.

Очевидно, что для теоретиков понятия справедливых цен и ставок заработной платы всегда относятся и относились к определенному общественному порядку, который они считали наилучшим. Они рекомендовали воплотить свой идеальный проект и сохранить навсегда. Никакие дальнейшие изменения недопустимы. Любое изменение наилучшего общественного устройства может означать лишь ухудшение. Картина мира этих философов не учитывает непрекращающегося стремления человека к улучшению материального благосостояния. Исторические перемены и повышение общего уровня жизни являются чуждыми им понятиями. Они называют справедливым такое поведение, которое совместимо только со спокойным сохранением их утопии, а все остальное считают несправедливым.

Однако у других людей понятие о справедливых ценах и ставках заработной платы очень сильно отличается от представлений философов. Когда нефилософ называет цену справедливой, он имеет в виду, что сохранение этой цены повышает или по крайней мере не причиняет вреда его доходам и положению в обществе. Он называет несправедливой любую цену, которая подвергает риску его собственное благосостояние и положение. Справедливо, что цены на те товары и услуги, которые он продает, растут все выше и выше, а цены на товары и услуги, которые он покупает, падают все ниже и ниже. Для фермера любые цены на пшеницу, как бы они ни были высоки, не кажутся несправедливыми. Для наемного рабочего никакая заработная плата, сколь бы она ни была высока, не кажется несправедливой. Но фермер быстро осудит любое падение цен на пшеницу как нарушение божественных и человеческих законов, а наемные рабочие поднимут бунт, когда их заработная плата упадет. Однако в рыночной экономике кроме действия рынка нет другого средства корректировки производства в соответствии с меняющимися условиями. Посредством ценовых изменений рынок заставляет людей ограничивать производство изделий, потребность в которых менее настоятельна, и расширять производство тех изделий, спрос потребителей на которые более интенсивен. Абсурдность всех попыток стабилизировать цены состоит именно в том, что стабилизация воспрепятствует любому дальнейшему улучшению и приведет к окостенению и стагнации. Гибкость товарных цен и ставок заработной платы является инструментом приспособления, улучшения и прогресса. Те, кто осуждает изменения цен и ставок заработной платы как несправедливые и требует сохранения того, что они считают справедливым, на самом деле сражаются с попытками сделать экономические условия более удовлетворительными.

Нет ничего несправедливого в том, что длительное время господствует тенденция к установлению таких цен на продукцию сельского хозяйства, что все большая часть населения оставляет фермерство и перемещается в обрабатывающую промышленность. Но без этой тенденции 90% или более населения до сих пор был бы заняты в сельском хозяйстве, а рост обрабатывающей промышленности резко затормозился. Проиграли бы все слои населения, включая фермеров. Если бы схоластическая доктрина справедливых цен была воплощена в жизнь, то мы жили бы в условиях XIII в. по сию пору. Численность населения была бы значительно меньше, а уровень жизни гораздо ниже.

Обе разновидности доктрины справедливой цены, и философская, и массовая, сходятся в своем осуждении цен и ставок заработной платы, определенных на свободном рынке. Однако сам по себе этот негативизм не дает ответа на вопрос, какой величины должны быть цены и ставки заработной платы. Если справедливость будет возведена в положение конечного критерия экономической деятельности, то необходимо недвусмысленно указывать каждому действующему субъекту, что он должен делать, какие цены он должен запрашивать и какие цены он должен платить в каждом конкретном случае, а также необходимо заставлять прибегая к  помощи аппарата насильственного сдерживания и принуждения подчиняться этим указаниям всех, кто рискнет не повиноваться. Необходимо учредить верховную власть, издающую нормы, а также регулирующую поведение во всех отношениях, при необходимости изменяющую эти нормы, аутентично их интерпретирующую и проводящую их в жизнь. Таким образом, замена эгоистического преследования прибыли на социальную справедливость и праведность требует для своего осуществления той же политики государственного вмешательства в экономику, которую сторонники морального очищения человечества хотят сделать излишней. Невозможно представить себе никакого отклонения от свободной рыночной экономики без авторитарной регламентации. Нет никакой разницы, будет ли орган, который облечен этой властью, называться государством светским или теократическим.

Реформаторы, призывая людей отказаться от эгоизма, обращаются к капиталистам и предпринимателям и иногда, очень робко, также к наемным рабочим. Однако рыночная экономика является системой господства потребителей. Проповедники должны обращаться к потребителям, а не к производителям. Им следует убедить потребителей отказаться от предпочтения более хороших и более дешевых товаров перед более плохими и более дорогими товарами, чтобы не причинять вреда менее эффективному производителю. Им следует убедить их ограничить свои покупки, чтобы обеспечить более бедным людям возможность покупать больше. Если кто-то хочет, чтобы потребители вели себя таким образом, то он просто должен сказать им, что покупать, в каком количестве, у кого и по каким ценам; и он должен обеспечить проведение в жизнь этих приказов посредством сдерживания и принуждения. Но тогда он примет на вооружение именно ту систему авторитарного управления, на устранение необходимости которой направлена нравственная реформа.

Какой бы свободой ни пользовались индивиды в рамках общественного сотрудничества, она обусловлена согласованием частной выгоды и общественного блага. Там, где индивиды, преследуя интересы собственного благополучия, способствуют также или по крайней мере не причиняют вреда благополучию окружающих, люди, двигаясь собственным путем, не подвергают опасности ни сохранение общества, ни заботы других людей. Возникает царство свободы и индивидуальной инициативы, царство, в котором человеку позволено действовать по собственному усмотрению. Эта область свободы, презрительно называемая социалистами и интервенционистами экономической свободой, есть единственное, что делает возможным любое из тех условий, которые в системе общественного сотрудничества с разделением труда обычно называются свободами. Это и есть рыночная экономика, или капитализм с его политическим следствием (марксисты сказали бы с его надстройкой), представительным государством.

Те, кто утверждает, что существует конфликт между стяжательством индивидов, с одной стороны, и общим благом с другой, не могут не отстаивать подавление права индивидов на выбор и действие. Свободу действий граждан они должны заменить на господство центрального совета производственных управляющих. В их проекте хорошего общества места для частной инициативы не остается. Власти издают приказы, и все вынуждены повиноваться.

5. Смысл laissez faire

Во Франции XVIII в. выражение laissez faire, laissez passer было формулой, в которую сжали свою программу некоторые поборники дела свободы. Их целью было установление свободного рыночного общества. Чтобы достичь этой цели, они выступали за отмену всех законов, препятствующих более трудолюбивым и более способным людям превзойти менее трудолюбивых и менее способных конкурентов и ограничивающих перемещение товаров и людей. Именно для выражения этого была предназначена эта максима.

В нашу эпоху неистового стремления к всемогуществу государства формула laissez faire имеет дурную славу. Общественное мнение считает ее проявлением безнравственности и крайнего невежества.

Одно из двух, убежден интервенционист: либо автоматические силы, либо сознательное планирование[Cм.: Hansen A.H. Social Planning for Tomorrow//In: The United States after the War. Cornell University Lectures. Ithaca, 1945. P. 3233.]. Очевидно, намекает он, что полагаться на автоматические процессы несусветная глупость. Ни один разумный человек не может всерьез рекомендовать не делать ничего и позволить процессам идти так, как они идут, безо всякого вмешательства со стороны целеустремленной деятельности. План, уже самим фактом, что он выступает проявлением сознательной деятельности, несравненно лучше отсутствия всякого планирования. Говорят, что смысл laissez faire заключается в следующем: пусть продолжаются несчастья, не пытайтесь улучшить удел человечества разумной деятельностью.

Все эти россказни не выдерживают никакой критики. Доказательство, выдвигаемое в пользу планирования, целиком и полностью выведено из недопустимой интерпретации метафоры. Оно не имеет иного обоснования, помимо смыслового оттенка, содержащегося в термине автоматический, который обычно применяется в метафорическом смысле для описания рыночного процесса[См. с. 296297.]. Автоматический, говорится в Concise Oxford Dictionary[Conсise Oxford Dictionary. 3rd ed. Oxford, 1934. P. 74.], означает бессознательный, не наделенный разумом, просто механический. Автоматический, гласит Webster's Collegiate Dictionary[Webster's Colleqiate Dictionary. 5th ed. Springfield, 1946. P. 73.], не подвластный волевому контролю ...выполняемый без активного обдумывания и без сознательного намерения и направления. Какой триумф для поборников планирования разыграть эту козырную карту!

Но дело в том, что выбор стоит не между мертвым механизмом или жестким автоматизмом, с одной стороны, и сознательным планированием с другой. Альтернатива не план или не план. Вопрос в том, кто планирует. Должен ли каждый член общества составлять планы для себя или великодушное государство должно одно составлять планы для всех? Вопрос стоит так: автономная деятельность каждого индивида против исключительной деятельности государства, а не так: автоматизм против сознательной деятельности. Свобода против всемогущества государства.

Laissez faire не означает: пусть действуют бездушные механические силы. Оно означает: пусть каждый индивид выбирает, как он желает участвовать в общественном разделении труда; пусть потребители определяют, что должны производить предприниматели. Планирование означает: пусть одно государство делает выбор и претворяет в жизнь свои решения посредством аппарата сдерживания и принуждения.

В условиях laissez faire, говорит сторонник планирования, производятся не те товары, которые действительно нужны людям, а те, от продажи которых ожидается наибольшая отдача. Задача планирования нацелить производство на удовлетворение истинных нужд. Но кто должен решать, каковы истинные нужды?

Таким образом, например, профессор Гарольд Ласки, бывший председатель британской лейбористской партии, при планировании инвестиций исходил бы из того, что сбережения инвесторов принесут большую пользу в жилищном строительстве, чем в строительстве кинотеатров[Cм. выступление Ласки по радио Revolution by Consent, опубликованное в: Talks. X. 10. 1945. October 7.]. Не имеет значения, согласен ли кто-либо с мнением профессора о том, что хорошие дома более важны, чем кинофильмы, или нет. Фактом является то, что потребители, тратя часть своих денег на билеты в кинотеатры, делают другой выбор. Если бы народные массы Великобритании, те же люди, чьи голоса привели лейбористскую партию к власти, перестали ходить в кинотеатры и больше тратили на удобные дома и квартиры, то ориентированные на прибыль предприятия были бы вынуждены больше инвестировать в строительство домов и меньше в производство дорогих кинокартин. Мистер Ласки же стремился пренебречь желаниями потребителей и поставить свою волю выше воли потребителей. Он хотел отменить демократию рынка и установить абсолютное господство производственного царя. Возможно, он считал, что прав с высшей точки зрения, и как сверхчеловек призван навязать свои собственные оценки неполноценным народным массам. Но тогда он должен быть достаточно откровенным и открыто сказать об этом.

Все эти неистовые восхваления исключительной роли государства не что иное, как плохая маскировка самообожествления конкретного интервенциониста. Государство является великим идолом потому, что от него ожидают только того, чего хочет достичь отдельный защитник интервенционизма. Подлинным считается лишь тот план, который полностью одобряется данным конкретным сторонником планирования. Все остальные планы просто фальшивки. Говоря план, автор книг о пользе планирования, разумеется, имеет в виду исключительно свой собственный план. Он не учитывает возможность того, что план, осуществляемый государством, может отличаться от его плана. Многочисленные сторонники планирования едины только в отрицании laissez faire, т.е. права индивидов свободно выбирать и действовать. Но они жарко спорят по поводу принятия единого плана. На каждое разоблачение очевидных и неоспоримых пороков интервенционистской политики поборники интервенционизма реагируют одинаково. Эти ошибки, говорят они, были результатом ложного интервенционизма; мы же отстаиваем хороший, а не плохой интервенционизм. И, разумеется, хороший интервенционизм является собственной разработкой профессора.

Laissez faire означает: пусть выбирает и действует простой человек; не заставляйте его подчиняться диктатору.

6. Прямое вмешательство государства в потребление

Исследуя экономические проблемы интервенционизма, мы не должны изучать те действия государства, целью которых является воздействие непосредственно на выбор потребителем потребительских товаров. Любой акт государственного вмешательства в производство должен оказывать косвенное влияние на потребление. Поскольку вмешательство государства меняет состояние рынка, то оно также должно изменить и оценки и поведение потребителей. Но если цель государства просто напрямую заставить потребителей потреблять товары, которые они не стали бы потреблять в отсутствие постановления государства, то здесь не возникает никаких особых проблем, которые должна исследовать экономика. Вне всякого сомнения, сильный и безжалостный полицейский аппарат способен воплотить эти постановления в жизнь.

Имея дело с выбором потребителей, мы не спрашиваем, какие мотивы побуждают человека покупать а и не покупать b. Мы просто исследуем, какие последствия для установления рыночных цен, а в связи с этим и для производства, имеет конкретное поведение потребителей. Эти последствия не зависят от соображений, заставляющих индивидов покупать а или не покупать b; они зависят только от совершения реальных покупок или воздержания от совершения покупок. Для определения цен на противогазы не имеет значения, покупают ли их люди по собственной воле или государство заставляет каждого иметь противогаз. В расчет берется только величина спроса.

Государства, которые стремятся сохранить внешнюю видимость свободы, даже когда урезают свободу, прячут прямое вмешательство в потребление под покровом вмешательства в производство. Цель американского сухого закона состояла в том, чтобы помешать отдельным жителям страны пить алкогольные напитки. Но закон лицемерно не сделал незаконным сам процесс распивания и не наказывал за него. Он просто запретил производство, продажу и транспортировку опьяняющих напитков, деловые сделки, которые предшествуют акту выпивки. Идея состояла в том, что люди предаются пороку пьянства только потому, что их убеждают беспринципные коммерсанты. Однако очевидно, что целью было посягательство на свободу индивидов тратить свои доллары и наслаждаться жизнью на свой лад. Ограничения, наложенные на экономическую деятельность, служили лишь средством достижения конечной цели.

Проблемы, связанные с прямым вмешательством государства в потребление, не являются каталлактическими проблемами. Они выходят далеко за рамки каталлактики и затрагивают фундаментальные вопросы человеческой жизни и социальной организации. Если правда, что власть государства от Бога и Провидение предоставило ему право действовать в качестве опекуна невежественного и глупого населения, тогда, безусловно, в его задачу входит регламентация всех аспектов поведения подданных. Ниспосланный Богом правитель лучше знает, что хорошо для тех, кто находится на его попечении, чем они сами. В его обязанности входит ограждать их от вреда, который они могут навлечь на себя, если будут предоставлены сами себе.

Самозваные прагматики не способны осознать колоссальной важности косвенно выражаемых принципов. Они утверждают, что не желают подходить к проблеме, по их мнению, с философской или академической точки зрения. Мол, их подход определяется исключительно практическими соображениями. Фактом является то, говорят эти прагматики, что некоторые люди наносят вред себе и своим невинным семьям, употребляя наркотические вещества. Только доктринеры могут быть настолько догматичны, чтобы возражать против государственного регулирования оборота наркотиков. Полезный эффект от этого неоспорим.

Однако этот случай не так прост. Опиум и морфий, безусловно, являются опасными, вызывающими привыкание лекарствами. Но если принимается принцип, что в обязанности государства входит защита индивидов от их собственной глупости, то нельзя выдвинуть никаких серьезных возражений против дальнейших посягательств. Сильные аргументы можно привести в пользу запрещения алкоголя и никотина. И зачем ограничивать благосклонную предусмотрительность государства защитой только тела индивида? Разве не может человек причинить своему разуму и душе гораздо больший вред, чем любые телесные болезни? Почему бы не предохранить его от чтения плохих книг, от просмотра плохих пьес, от любования плохой живописью и скульптурой, от слушания плохой музыки? Зло, причиняемое плохой идеологией, разумеется, гораздо губительнее как для индивида, так и для общества в целом, чем наркотики.

Эти страхи не просто воображаемые видения напуганных одиноких доктринеров. Факт в том, что ни одно патерналистское государство, античное или современное, не избежало регламентирования мыслей, взглядов и мнений своих подданных. Если кто-то упраздняет свободу человека определять свое потребление, то он отнимает все свободы. Наивные защитники государственного вмешательства в потребление обманывают сами себя, когда игнорируют  то, что они презрительно называют философскими аспектами проблемы. Они невольно поддерживают аргументы цензуры, инквизиции, религиозной нетерпимости и преследования несогласных.

Изучая  каталлактику  интервенционизма, мы не обсуждаем политические  последствия  прямого государственного  вмешательства в потребление граждан. Мы занимаемся только теми актами вмешательства, которые ставят своей целью заставить предпринимателей и капиталистов использовать факторы производства иначе, чем они сделали бы это, если бы просто подчинились диктату рынка. Делая это, мы, не становясь ни на какую предвзятую точку зрения, не задаемся вопросом, хорошее это вмешательство или плохое. Мы просто спрашиваем, способно ли оно достичь тех целей, которые ставят те, кто отстаивает его, и прибегаем к его помощи.

Коррупция

Анализ интервенционизма будет неполным, если не обратиться к феномену коррупции.

Вряд ли существуют какие-либо виды вмешательства государства в рыночный процесс, которые с точки зрения тех граждан, кого они затрагивают, нельзя было бы квалифицировать ни как конфискации, ни как подарки. Как правило, один индивид или группа индивидов обогащается за счет других индивидов или группы индивидов. А очень часто вред, причиняемый некоторым людям, не соответствует никаким преимуществам для других людей.

Не существует справедливого и честного метода реализации огромной власти, которую интервенционизм вкладывает в руки законодательных и исполнительных органов. Защитники интервенционизма претендуют на то, чтобы заменить, как они утверждают, социально вредные последствия частной собственности и закрепленных законом имущественных прав неограниченной свободой действий мудрого и бескорыстного законодателя и его добросовестных и неутомимых слуг бюрократов. На их взгляд, простой человек беспомощное дитя, крайне нуждающееся в отеческом попечении, чтобы защитить его от ловких проделок разного рода жуликов. Они отвергают все традиционные понятия закона и законности во имя более высокой и благородной идеи справедливости. Все, что защитники интервенционизма делают, является правильным, потому что ущемляет интересы тех, кто эгоистично хочет сохранить для себя то, что с точки зрения этой высшей концепции справедливости должно принадлежать другим. Понятия эгоизма и бескорыстности, используемые в этом рассуждении, являются внутренне противоречивыми и бесполезными. Как отмечалось выше, любое действие направлено на достижение состояния дел, которое больше устраивает действующего субъекта по сравнению с состоянием, которое существовало бы, если бы этого действия не было. В этом смысле любое действие должно квалифицироваться как эгоистичное. Человек, подающий милостыню голодным детям, делает это либо потому что ценит свое удовлетворение, ожидаемое от этого дара, выше, чем любое иное удовлетворение, которое он может купить, израсходовав эту сумму денег, либо он надеется быть вознагражденным в загробной жизни. В этом смысле политик всегда эгоистичен, не важно, поддерживает он популярную программу, чтобы занять должность, или твердо придерживается своих собственных непопулярных убеждений и тем самым лишает себя выгод, которые он мог бы получить, измени он им.

В терминологии антикапитализма слова эгоистичный и бескорыстный применяются для классификации людей с точки зрения теории, которая считает равенство богатства и доходов единственным естественным и справедливым состоянием общественной жизни, которая клеймит тех, кто имеет или зарабатывает в среднем больше других, как эксплуататоров, и которая порицает предпринимательскую деятельность как вредную для общего блага. Заниматься коммерческой деятельностью, непосредственно зависеть от одобрения или неодобрения своей деятельности потребителями, добиваться покровительства покупателей и зарабатывать прибыль, если тебе удалось удовлетворить их лучше, чем твоим конкурентам, с точки зрения бюрократической идеологии эгоистично и постыдно. Бескорыстными и благородными считаются только те, кто включен в платежную ведомость государства.

К сожалению, должностные лица и их аппарат далеко не ангелы. Они очень скоро узнают, что для коммерсантов их решения означают либо значительные убытки, либо иногда значительные прибыли. Безусловно, существуют бюрократы, которые не берут взяток; однако другие стремятся воспользоваться любой безопасной возможностью войти в долю с теми, кому выгодны их решения.

Во многих сферах управления интервенционистскими мероприятиями фаворитизма просто-напросто невозможно избежать. Возьмите, к примеру, случай экспортных и импортных лицензий. Такая лицензия имеет для ее получателя определенную денежную ценность. Кому государство должно предоставить лицензию, а кому в ней отказать? Не существует никакого нейтрального или объективного критерия, чтобы сделать решение беспристрастным и свободным от фаворитизма. Переходят ли деньги из рук в руки, по ходу дела не столь важно. Столь же постыден факт, когда лицензии отдаются тем, кто оказал и ожидается, что окажет, взаимные ценные услуги (например, отдаст свои голоса) людям, от которых зависит решение.

Коррупция является постоянным спутником интервенционизма. Изучение связанных с этим проблем можно оставить историкам и юристам[Сегодня принято защищать коммунистические революции, обвиняя подвергшиеся нападению некоммунистические государства в коррупции. Таким образом пытаются оправдать поддержку, оказанную частью американской прессы и некоторыми представителями американского пра- вительства сначала китайским коммунистам, а затем кубинским, когда те называли коррум- пированным режим Чан Кайши, а позднее Батисты. Но с этой точки зрения представляется оправданной коммунистическая революция против любого государства, которое не в полной мере привержено политике laissez faire.].